Читать книгу Истории для кино - Наталия Павловская - Страница 14

МОСКВА, ТЕАТР ЭСТРАДЫ, 23 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

Сцена Тетра эстрады засияла золотом, серебром и камнями-самоцветами на боярских одеждах. Это юбиляра пришел приветствовать Большой театр. Артисты поют хор «Славься!» из оперы «Иван Сусанин»:

Самый длиннобородый боярин сообщает громовым речитативом:

– Корону-у-ется раб бо-о-жий Леони-ид Уте-есов – Царь Всея Эстрады!

Бояре водружают на голову юбиляра царскую корону. Утесов обращается к залу:

– Как я вам в этой панамке?

Зал смеется и аплодирует. Однако бояре не дают Утесову сбить пафос церемонии и мощно затягивают:

– Мно-огая ле-ета! Мно-огая ле-ета! Мно-огая ле-ета!

Но и Утесова не так-то просто сбить. Он низко кланяется боярам, а потом сбивает корону набок – на манер канотье – и, прохаживаясь легким чарльстончиком, запевает легкомысленную песенку из «Веселых ребят»:

МОСКВА, 1935 ГОД

В советской стране напряженный отсчет времени идет на часы, минуты и даже секунды. Ставят трудовые рекорды рабочие, бьют спортивные рекорды наши физкультурники, собирают рекордные урожаи колхозники…

Идет, бежит, летит быстротекущее время. И уже появляются первые свои, родные советские праздники и годовщины.

Над входом в Дом Союзов висит транспарант: «ПРИВЕТ РАБОТНИКАМ СОВЕТСКОГО КИНО!»

Утесов, Елена и Дита в вечерних нарядах, выбравшись из машины, направляются к подъезду. На них налетает стайка поклонниц с фотографиями Утесова в руках.

– Леонид Осипович! Пожалуйста, автограф!

– Вы – мой любимый артист!

– Распишитесь, умоляю: «Нине, на добрую память!»

– Вы самый лучший! А можно два автографа?

И даже совсем уж истеричное:

– Ленечка! Я тебе обожаю!

Утесов не без удовольствия раздает автографы. Но подбегают все новые и новые поклонницы. На помощь являются два милиционера:

– Не мешайте проходу товарища артиста! Отойдите, пожалуйста, отойдите! Вход только по приглашениям! Кто – без, попрошу в сторону!

Милиционеры проводят Утесовых сквозь толпу поклонниц в вестибюль. Артист благодарит их:

– Спасибо, товарищи, большое спасибо, спасли нас!

Но тут один милиционер смущенно достает из кармана фотографию Утесова:

– Я очень извиняюсь… А мне можете подписать?

– Мы ж на службе! – толкает его в бок напарник.

– Ничего, хлопчики, – улыбается Утесов. – Это у меня – тоже служба.

Он подписывает фотографию, и тут же перед ним появляется вторая.

– Тогда уж и мне, – просит напарник. – То есть – девушке моей… Люсе.

Утесов с семьей проходит в фойе. Здесь его осаждают журналисты и фоторепортеры. Вспыхивают блицы, строчат ручки в блокнотах, вопросы репортеров тонут в общем гуле народа в фойе.

Утесовы идут по проходу Колонного зала. И здесь им тоже покоя нет. Могучий орденоносец рапортует:

– Товарищ Утесов! Должен вам сообщить, что на нашем сталелитейном заводе проводится конкурс песни имени вашего имени!

– Спасибо, очень приятно! – отвечает за мужа Елена.

Ядреная казачка, тоже увешанная орденами, подхватывает тему:

– А мы в колхозе вашим именем назвали лучшего быка!

– М-моим им-менем? – даже заикается Утесов.

– Та ни, не думайте, не Леонид Осипович, а як по фильму – Костя!

– А-а, – облегченно выдыхает Утесов.

– Между прочим, – добавляет казачка, – у нашего Кости аж три медали на выставке быков-производителей!

Утесов не знает, как и реагировать. А Дита язвит:

– Бери пример, папочка!

Наконец Утесовы оказываются в своем ряду. Рядом сидит Бабель. А сзади – Мейерхольд. Все обмениваются рукопожатиями.

На сцене появляется работник ЦК ВКП (б), начальник всей культуры страны Платон Михайлович Керженцев:

– Товарищи! Сегодня мы отмечаем очередную годовщину советского кино! Как вы, конечно, знаете, отсчет этого события идет от 27 августа 1919 года, когда Владимир Ильич Ленин подписал Декрет о национализации кинопромышленности. И за эти годы ничуть не устарел, а наоборот, стал еще актуальнее тезис Владимира Ильича: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино!»

Керженцев первым начинает хлопать, зал бурно поддерживает его аплодисментами, и перестает слушать выступающего – все шепчутся о своем.

К Утесову наклоняется Мейерхольд:

– Помните, я говорил вам о моей идее клоунады?

– Да-да, рыжий клоун…

– Так вот, я посмотрел ваш фильм, и нам надо срочно вернуться к этой идее. Сколько у вас человек в оркестре?

– Семнадцать.

– Вот и будет не один, а семнадцать рыжих клоунов! Представляете?

Бабель придерживает темпераментного режиссера:

– Потом, Сева, потом… Не видишь, человек волнуется, ждет… Дырочку под орден, небось, уже просверлил!

На сцене действительно начинается награждение. Керженцев объявляет:

– Вызывается творческая группа кинофильма «Чапаев»!

Чапаевцы во главе с братьями Васильевыми и Борисом Бабочкиным выходят на сцену. Керженцев вручает им ордена и звания. Зал аплодирует. А Бабель сообщает Утесову.

– Я видел программу: следующая компашка – ваша.

Утесов нервно одергивает пиджак, интересуется у своих дам:

– Ну, как я… Все в порядке?

Дита поправляет ему галстук. Елена молча ободряюще сжимает руку мужа.

А Керженцев объявляет:

– Вызываются создатели кинофильма «Веселые ребята»!

На сцену с разных сторон выходят Александров с Орловой и Утесов. Керженцев зачитывает указ:

– «За большой вклад в дело советской музыкальной комедии режиссер товарищ Александров Григорий Васильевич награждается орденом Красной Зведы!»

Вручение ордена Александрову. Овации зала.

– «За яркое и выразительное изображение преимуществ советского образа жизни исполнительница главной роли актриса товарищ Орлова Любовь Петровна удостаивается почетного звания – заслуженный артист РСФСР»!

Вручение папки Орловой. Еще более бурная овация зала.

– «За воплощение положительного образа простого советского труженика артист товарищ Утесов Леонид Осипович премируется фотоаппаратом марки „ФЭД“«!

В зале – растерянный выдох, потом – жидкие аплодисменты.

На Утесова больно смотреть.

Семья бредет по Большому Каменному мосту – в уже никчемных вечерних нарядах. И россыпь огней панорамы Кремля не радует душу. Утесов грустно покачивает на ремешке только что полученный фотоаппарат. Он останавливается, глядя с моста в темную Москву-реку. Елена решает ободрить его не утешением, а иронией:

– Ну, прыгни туда, прыгни, раз такая трагедия – орден не дали!

А Дита избирает другой путь – ласковый:

– Папочка, не расстраивайся, все девочки у нас в Щукинском от тебя без ума!

– Мерси девочкам! – раскланивается Утесов. – Нет, дело не в трагедии, я просто хочу понять!

Елена уверенно заявляет:

– Что тут понимать, ляпнул где-нибудь что-нибудь…

– Да ничего и нигде я не ляпал!

Утесов в полном отчаянии, и Елена смягчается, обнимает мужа.

– Лёдя, плюнь! Ну что там – ордена, звания… Ты же видел, тебя встречают как настоящего народного артиста!

Утесов усилием воли сбрасывает оцепенение и широко улыбается:

– Девчата, а давайте сфотографируемся! Лучшим в мире аппаратом «ФЭД» – имени Феликса Эдмундовича Дзержинского!

Елена и Дита с готовностью позируют. Утесов жмет на кнопку, еще жмет, но ничего не щелкает. Он открывает аппарат и смеется:

– От жлобы московские! Даже пленку не дали!

В ленинградском доме Утесовых – праздничная суета: готовятся отметить двадцатилетие Диты.

Елена – в нарядном платье, поверх которого кухонный фартук, вносит свое коронное блюдо – фаршированную рыбу и ставит в центре уже накрытого стола. Дита раскладывает на столе приборы.

Раздается звонок в дверь. Дита убегает открывает. На пороге – дедушка Иосиф, совсем седенький и какой-то сморщенный, и бабушка Малка – тоже седая, но с по-прежнему прямой непокорной осанкой. Дита обнимается с дедушкой и бабушкой. Малка приглядывается к Дите:

– Шо-то ты исхудала, моя девочка…

– Та ты шо, Малочка? – возражает дедушка Иосиф. – Наша Диточка – такая красавица!

Малка строго ставит мужа на место:

– Помолчи, Йося! Она, конечно, нивроку красавица, но – некормленная.

– А вот сейчас и меня, и вас покормят, – обещает Дита.

Она ведет стариков в комнату. Здесь их приветствует Елена:

– Добрый вечер, мои дорогие!

Папа Иосиф целует невестку:

– Здравствуй, Леночка!

Мама Малка тоже клюет невестку где-то возле уха и строго спрашивает:

– И где Лёдя?

– На репетиции. Скоро придет.

Мама Малка не скрывает недовольства:

– Репетиции-шмепетиции… А что это пахнет?

– Я испекла пирог.

– Слышу, шо пирог. Но я же сказала: принесу мой штрудель!

Папа Иосиф, как всегда, пытается всех примирить:

– Очень хорошо, Малочка! И пирог, и штрудель – гости таки не уйдут голодные…

– Да мы сегодня без гостей, семейным кругом, – говорит Лена.

Раздается звонок в дверь. Мама Малка довольна: наконец-то явился этот шалопай Лёдя. Но Дита возражает, что папа не стал бы звонить – у него есть ключ. И бежит открывать. В двери сначала появляется огромный букет, а за ним – маленький, лысенький, но обаятельнейший Дунаевский. Он поет во все горло:

– Самолет летел, колеса стерлися, вы не ждали нас, а мы приперлися!

– Что вы, Исаак Осипович! – сияет Дита. – Мы всегда вас ждем, как вы можете…

– Не могу! Конечно, я не могу не поздравить любимую девочку с днем рождения!

Он вручает Дите букет. Она прячет лицо в цветах.

И вот уже все за столом: Утесов, Лена, Дита, мама Малка, папа Иосиф и Дунаевский. Все с аппетитом уплетают яства Елены. Утесов бормочет с полным ртом:

– Нет, Исаак… Ты все-таки фокусник… Взять и приехать специально из Москвы…

– А как же – такой день! Но больше никакие фокусы не понадобятся: скоро и ты – в Москву, в Москву!

– Надеюсь, не так скоро, – вздыхает Утесов.

– А мне лично Ленинград очень даже нравится, – заявляет папа Иосиф. – Даже, скажу я вам, больше, чем Петербург! И чего они, Лёдя, тебя так в Москву тянут?

– А чтоб ругать ближе было! Но я еще, может, откажусь…

Елена возмущена:

– Опять?! Мы же все обсудили. И у тебя больше возможностей для работы, и Диточка, пока учится, будет дома, и для мамы с папой в Москве – все врачи…

– О! – усмехается Малка. – Вспомнили маму с папой!

Елена не реагирует на колкость свекрови и начинает собирать грязные тарелки, миски, блюда. Дунаевский быстро меняет тему:

– А может, вспомним, ради чего, собственно, мы собрались?

Утесов ему подыгрывает:

– Как ради чего? Ради рыбы фиш!

А папа Иосиф наивно недоумевает:

– Лёдя, или ты забыл? Сегодня ж Диточкино рождение!

– Ша, Йося! – усмехается Малка. – Твой любимый артист опять шутит.

А Утесов серьезнеет:

– Да какие шутки… Двадцать лет! А ведь совсем недавно на руках носил…

– Теперь меня уже на ручки не поднимешь! – смеется Дита.

Но отец хорохорится:

– Положим, еще как подниму! Но не в том дело… Просто кажется, все было только вчера… Ты – такой крошечный комочек, я качаю твою люльку, а мама поет колыбельную… Правда ведь, Леночка, все – как вчера? – Утесов обнимает жену за плечи.

Лена отодвигает горку собранной грязной посуды, подпирает голову ладонями и вдруг запевает красивую и нежную украинскую песню: «Нич яка мисячна, ясная, зоряна…»

Все смотрят на нее сначала удивленно, потом – восхищенно. Голос Лены звучит глубоко, сильно, волнующе. Дунаевский подсаживается к роялю, кладет руки на клавиши, но передумывает – не хочет даже музыкой нарушать звучание голоса Лены. Прекрасная песня парит где-то в немыслимой высоте и наконец затихает. Елена молчит – еще вся в песне. И все молчат, боясь нарушить звенящую тишину.

Потом мама Малка совершает нечто для нее невероятное: берет голову невестки в свои ладони и целует ее в макушку. Тут уже все разражаются аплодисментами. Елена смущается и снова начинает торопливо собирать посуду. Но Утесов перехватывает ее руки и говорит негромко, с болью:

– Прости меня, Леночка! Пожалуйста, прости!

– За что, Лёдя?

– Ты оставила сцену… искусство… И все – ради меня!

– И ради меня тоже! – восклицает Дита. – Прости, мамочка!

Глаза Елены увлажняются.

– Какие вы глупые… Ну, ради вас, конечно, ради вас… Но что – сцена? Ведь у меня есть вы, родные мои, любимые!

Елена уже не в силах сдержать слезы, обнимает мужа и дочь. Дунаевский, снимая пафос момента, наяривает на рояле туш. Мама Малка сурово утирает слезу в уголке глаза. А папа Иосиф умиленно смотрит на всех, украдкой потирая ладонью грудь. Малка замечает это.

– Йося, тебе плохо?

– Что ты, Малочка, мне хорошо! Даже очень хорошо! Но я пойду трошки полежу …

На еврейском кладбище Ленинграда хоронят папу Иосифа. По традиционному обряду, Иосифа Вайсбейна провожают в последний путь раввин и десять свидетелей – минен, которые читают поминальную молитву – кадиш. У могилы стоят разом постаревшая мама Малка, Утесов, Елена и Дита.

Утесов шепчет сквозь слезы:

– Все, папа, все, теперь уже тебя никто не выгонит из Петербурга…

Моросит грустный дождь. Утесовы выходят за ворота кладбища. Дита обнимает плачущую бабушку Малку:

– Бабулечка, не плачь… Ну, пожалуйста, не плачь… Мы все тебя любим…

Бабушка Малка утирает слезы и говорит твердо:

– Я не поеду с вами в Москву!

– Что это за новости? – удивляется Елена.

– А кто будет здесь без меня ухаживать за могилой папы?

– А кто будет здесь без нас ухаживать за вами?

– Ты всю жизнь со мной споришь!

– А вы всю жизнь не хотите меня слушать!

– Родные мои, не ссорьтесь! – просит Утесов. – Хотя бы сейчас…

Но мама Малка не успокаивается, упрекает невестку:

– Она даже не хотела, чтобы Йосю хоронили по еврейскому обычаю!

Елена тяжко вздыхает:

– Я и сейчас считаю, что нам это может аукнуться…

– Леночка, о чем ты? – не понимает Утесов.

– О том, Лёдя, о том! Такое время – нигде ни в чем нельзя высовываться…

Мама Малка, опять всхлипывает, утирая глаза платочком:

– Бедный Йося!

Утесов обнимает маму и жену.

– Ну все, все… Давайте не расстраивать папу, пусть ему там, наверху, будет спокойно за нас.

– В Москву не поеду! – упорствует мама Малка.

Дита ластится к ней:

– А как же я без тебя, бабулечка? Кто позаботится обо мне?

Бабушка Малка обмякает, но еще ворчит:

– У тебя нивроку есть мать – пускай она и заботится…

В Москву Утесова пригласили руководить оркестром Центрального Дома железнодорожников. И лично железный нарком всех железных дорог Лазарь Моисеевич Каганович – большой поклонник Утесова – выдал ему квартиру на Краснопрудной улице.

Новая, необычайно по тем временам огромная – целых три комнаты – квартира пока еще совершенно пуста. Утесовы только что в нее въехали. Дита подбегает к окну, распахивает створки.

– Ух ты! Всю Москву видно!

Елена стоит посреди чемоданов, узлов и корзин, соображая, с чего начать.

Утесов вносит еще два чемодана и гордо озирается:

– Прямо стадион, да?

– Хоромы! – подтверждает Елена.

– Вот так ценят твоего мужа!

– Хвастун, – качает головой Елена. – Но, слава богу, уже есть где людей принять…

– Ой, можно подумать, – смеется Утесов. – В Ленинграде было две комнатушки, и весь Ленинград был там – у тебя!

Раздается мерный стук. Утесов смотрит на потолок. Но Дита показывает на дверь. Все направляются в соседнюю комнату. Там тоже еще пусто, только на полу раскрытый чемодан мамы Малки. А сама она какой-то железякой забивает в стену гвоздь.

– Ты что, мама? – удивляется Утесов.

Мама Малка, не отвечая, проверяет забитый гвоздь на прочность, достает из чемодана портрет папы Иосифа, протирает стекло рукавом и вешает портрет на гвоздь. Все молча смотрят на папу Иосифа. А он с мягкой улыбкой смотрит на всех.

Квартира уже вполне обжита. Утесовы завтракают на кухне. Дита давится бутербродом, обжигается чаем и вскакивает: она опаздывает на экзамен в Щукинском училище. Родители хором желают ей ни пуха, ни пера, а Дита уже из-за двери посылает их к черту.

Оставшись одни, родители молча завтракают. Елена не выдерживает:

– Ну так что?

Утесов играет непонимание:

– А что?

– Не притворяйся! У Диты в училище скоро распределение. Нам надо подумать о ее судьбе.

– Нам? Или это ей надо думать о своей судьбе? Выскочила замуж, тут же развелась, опять бегает по свиданкам…

– Тем более. Это все она вытворяет здесь, а страшно подумать, если ее зашлют куда-нибудь по распределению.

– Но если я возьму в оркестр свою дочь, пойдут разговоры…

– Тебе важнее разговоры или ребенок?

Утесов молча и яростно помешивает ложечкой чай. Елена спокойно замечает:

– Я уже размешала сахар. Ты же был на курсовых спектаклях и говорил, что Дита одаренная.

– Да, одаренная! Значит – сама пробьется!

Вдруг появляется мама Малка и, как будто она давно участвует в разговоре, гневается:

– Лёдя, я не могу взять в голову: или у тебя десять детей?

Утесов изумленно смотрит на маму. Елена с трудом прячет улыбку.

Конечно, Утесов взял Диту в свой оркестр. Ну, не совсем взял, а пока что – на стажировку, посмотреть, что получится. В репетиционном зале отец наблюдает, как дочь поет легкую прозрачную песенку «Снежок»:

Утесов останавливает оркестр, поправляет жесты дочери, корректирует манеру исполнения, объясняя, что Дита должна видеть этот снежок, тогда ее глазки сразу засияют, а щечки сами зарумянятся… Утесов дает отмашку оркестру, оркестр снова играет, Дита поет:

Утесов глядит на поющую дочку с нежностью, но все равно опять останавливает песню: ну, посмотри, вот же он, вот он – снежок… Он выразительно протягивает руки вперед в своей обычной манере, Дита повторяет за ним, но то, что годится отцу, вовсе не подходит дочери. Она ищет свой стиль, свои движения – раз, еще раз, еще… Наконец Утесов доволен:

– Уже лучше! Но ты слишком много думаешь о вокале…

– Конечно, думаю, а как же?

– Да так! Не думай о нем вообще. Что такое вокал? Всего лишь – инструмент. А что такое песня? – Он показывает рукой на свое сердце. – Вот что такое песня!

На глазах Диты вдруг появляются слезы.

– У меня не получится…

– Получится, обязательно получится! С начала!

Он целует дочку в лоб, Дита утирает слезы и улыбается. Утесов взмахивает рукой. Оркестр вступает. Дита поет. И у нее получается все лучше и лучше.

Утесов, наконец, улыбается и, не останавливая оркестр, кричит:

– Ну вот же ж! Вот!

Но это еще не все, надо еще подобрать Дите концертный костюм. Утесову все не нравится: то юбка слишком коротка, то платье недостаточно пышно, то декольте чересчур глубоко…

Наконец все хлопоты позади. Очаровательная и уверенная, Эдит Утесова впервые поет на сцене. Отец дирижирует оркестром в своей свободной манере – подмигивая оркестрантам, посылая привет публике и ободряюще кивая дочери.

А финал песни отец и дочь неожиданно поют вместе:

Утесов протягивает счастливой Дите руку и они вместе кланяются зрителям, радостно встречающим аплодисментами рождение новой певицы.

Но в стране далеко не все было так радостно. В 1936 году умер Максим Горький. Поползли слухи, что умер он не сам по себе, а постарались врачи-отравители. И вообще, после злодейского убийства Кирова враги народа никак не унимались. А ведь только что усопший или убиенный пролетарский писатель утверждал: «Если враг не сдается, его уничтожают!» Товарищ Сталин поручил ответственное дело уничтожения врагов генеральному комиссару госбезопасности наркому внутренних дел Генриху Ягоде. Товарищ Ягода уничтожил врагов изрядно, но товарищ Сталин, видимо, посчитал, что маловато. И он сделал Ягоду простым наркомом связи, после чего расстрелял. А на его место назначил генерального комиссара госбезопасности наркома внутренних дел Николая Ежова.

В Дубовом зале Центрального Дома литераторов прощаются с писателем Ильей Ильфом. Из вестибюля в зал тянется печальная череда коллег и друзей. Распорядитель с красно-черной повязкой на рукаве тактично, но настоятельно поторапливает всех, просит не задерживаться.

Утесов идет вслед за Бабелем. Они кладут цветы к гробу, несколько секунд стоят, глядя на своего земляка, и выходят в фойе. Бабель с мрачным вздохом замечает, что московский климат становится как-то вреден для одесситов. Лёдя возражает, что времена все-таки меняются и этого нельзя не заметить. Мне бы твой оптимизм, снова вздыхает Бабель.

В углу, в стороне от всех, стоит Николай Эрдман, неожиданным счастливым образом вернувшийся из лагерей. Он очень изменился, не вспоминает о пережитом и решительно пресекает любые попытки заговорить на эту тему. Прежде очень веселый и общительный, сейчас он одиноко и молчаливо курит, часто и глубоко затягиваясь.

Утесов негромко говорит Бабелю, что его оптимизм не беспочвенный: вот, например, Эрдман вернулся и даже пишет новую комедию. Бабель молчит. Утесов упорствует: опять же Ягоду разоблачили, теперь Ежов наведет порядок.

Бабель, наконец, оживляется:

– Вообще-то Николай Иванович – интеллигентный человек.

– Какой Николай Иванович?

– Да Ежов же. Кстати, он про тебя спрашивал…

– У кого он спрашивал? Где? – напрягается Утесов.

– У меня. Я вхож в его дом.

Утесов удивленно смотрит на Бабеля. Бабель объясняет, что не он один вхож в дом Ежова – новый нарком вообще привечает интеллигенцию, устраивает у себя вечера для творцов, вот и Утесова просил пригласить.

– Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! – смеется Утесов.

Но Бабель говорит весьма серьезно:

– Любовь-то, может, и минует, а гнев… Знаешь, один раз позовет, другой, но потом задумается: а чего это товарищ Утесов меня игнорирует?

За столом в доме наркома НКВД Николая Ивановича Ежова собрались прекрасные – все как одна – женщины и очень известные мужчины, среди которых Бабель, Утесов и Михоэлс – великий актер, главный режиссер ГОСЕТа, Государственного еврейского театра.

Утесов здесь впервые, поэтому несколько скован и молчалив. А остальные гости ведут себя вполне свободно. Малорослый Ежов – почти карлик – встает из-за стола и визуально оказывается ниже, чем когда он сидел. Но малый рост ничуть не мешает наркому провозгласить большой тост за всеобщего вождя и учителя – дорогого и любимого товарища Сталина. Гости с искренним энтузиазмом кричат: «Ура-а-а!». Все встают, чокаются. К Утесову тянется с фужером шампанского очаровательная раскосая девушка. И он, конечно, идет ей навстречу со своим бокалом. Все выпивают, усаживаются, принимаются закусывать.

Только молодой человек во френче, с белозубой улыбкой и ясным взглядом, не садится, а вновь поднимает бокал, предлагая очередной тост – за карающий меч для врагов советской страны, народного комиссара НКВД, верного сталинца Николая Ивановича Ежова. Нарком скромно взмахивает маленькой ручкой: мол, ни к чему это. Но, конечно же, все опять встают, опять чокаются. И опять фужер раскосой очаровашки встречается с бокалом Утесова, и под хрустальный звон она успевает представиться:

– Зоя…

– Леонид… Утесов.

– Ну, это же очевидно! – Зоя смеется, и смех у нее тоже какой-то хрустальный.

Все выпивают и закусывают, и Ежов гостеприимно поощряет их к этому, предлагая кушать побольше и вообще чувствовать себя как дома. Михоэлс продолжает речь Ежова репризой: мол, чувствуя себя как дома, не забывайте, что вы в гостях. Все понимающе смеются. И Ежов добродушно улыбается:

– А расскажите-ка, Соломон Михайлович, что готовит для советских зрителей ваш Еврейский театр?

– Ставим «Короля Лира», Николай Иванович.

– А что, Шекспир тоже был евреем? – интересуется дама с лисой на шее.

Ежов заступается за Шекспира:

– Что вы, конечно, нет! Но Еврейский театр вовсе не обязан ограничиваться еврейскими авторами.

– Конечно, – соглашается Михоэлс, – мы ведь не в культурном гетто.

Ясноглазый молодой человек прищуривается:

– Да, товарищ Михоэлс, вы не в гетто, вы прямо-таки везде!

Михоэлс делает вид, что не понимает, о чем речь:

– Да, мы везде, где нужны нашей стране.

Но ясноглазый не унимается:

– Нашей стране нужны и рабочие на Дальнем Востоке, и колхозники в Узбекистане, и строители в Сибири…

Бабель пытается смягчить ситуацию улыбкой:

– Не знаю, вышел ли бы из меня хороший строитель.

– Я – пока – тоже этого не знаю, – серьезно отвечает ясноглазый.

Ежов внимательно слушает, но не вмешивается в разговор. Зато вмешивается раскосая Зоя. Она капризно обрывает ясноглазого:

– Виктор, хватит серьезничать! Дамы скучают!

Бабель, радуясь возможности сменить тему, вскакивает с бокалом:

– Выпьем за наших прекрасных, самых прекрасных в мире дам!

– Мужчины пьют стоя! – напоминает дама с лисой на шее.

Мужчины покорно встают, чокаются с женщинами. На это раз фужер и бокал Зои и Утесова не просто сходятся, а задерживаются на миг. Острый глаз Ежова фиксирует это.

– Я думаю, что главный подарок женщинам сделает товарищ Утесов!

– Какой… подарок? – слегка теряется Утесов.

– Ну конечно – вашу замечательную песню. Из вашего прекрасного фильма.

Утесов облегченно улыбается. А Ежов приказывает:

– Виктор, помоги Леониду Осиповичу!

Ясноглазый молодой человек неожиданно оказывается еще и пианистом. Он садится к роялю, играет, а Утесов поет ставшую уже невероятно популярной в народе песню из «Веселых ребят»:

Все с удовольствием слушают. Дамы, естественно, вообще млеют. Зоя пересаживается поближе к Утесову.

В конце вечеринки Утесов одевается в прихожей. Появляется Зоя и, выжидающе глядя на Утесова, тянется к своему плащу. Он, наконец, соображает и подает ей плащ. Зоя улыбается:

– Если вы так любезны, можете еще и проводите меня, я недалеко живу.

Они выходят на вечернюю улицу, и Зоя задает прямой вопрос:

– Вас, наверное, удивляет моя стремительность в развитии отношений?

– Нет, что вы…

– Удивляет, удивляет, не отпирайтесь! Просто когда всю жизнь проводишь у балетного станка, поневоле спешить, чтобы еще хоть что-то успеть.

– Так вы балерина? В каком театре?

– Угадайте, это несложно. Николай Иванович собирает у себя только лучших. Если певец, то – Утесов, если балерина, то…

– Большой театр?

– Догадливый!

Зоя останавливается у подъезда:

– Вот я и дома. Спасибо за прогулку!

Она входит в подъезд. Утесов следует за ней, но Зоя интересуется неожиданно ледяным тоном:

– Вам что-нибудь нужно в моем доме?

– Нет, но мне показалось…

– Вам показалось! – отрезает Зоя. – Спокойной ночи!

Репетиционный зал утесовского оркестра. В зале только Утесов и Тромбонист. Утесов смущенно крутит пуговицу на пиджаке Тромбониста и как-то невнятно сообщает, что он почему-то чувствует, что в их новой программе не хватает песни… Тромбонист заверяет, что песен у них предостаточно, и освобождает свою пуговицу из пальцев шефа. Утесов прячет руки за спину, но упрямо продолжает, что песни, конечно, есть, однако хочется какую-то особую, как бы народную, вроде «Раскинулось море широко»… Тромбонист не выдерживает:

– Что ты темнишь? Нужна песня – закажи Дунаевскому!

– Да нет, понимаешь… Музыка уже есть.

– Чья?

Утесов опять берется за пуговицу Тромбониста, но тут же отдергивает руку и смущенно признается, что сегодня ночью он сам сочинил музыку. Тромбонист ставит однозначный диагноз:

– Влюбился!

– Да не в том дело, – уклоняется Утесов. – Я знаю, ты пишешь стихи, причем хорошие…

– Подожди, ты хочешь, чтобы два непрофессионала написали песню?

– А что такое – непрофессионалы? Это просто народ.

– Ну, допустим, мы напишем. А в Главлите скажут: вы, товарищ Утесов, поете – так вот и пойте, а вы, товарищ Фрадкин, на своем тромбоне играйте!

– Первый раз вижу тупого еврея! Мы же им про нас ничего не скажем, мы же им скажем: песня народная.

Тромбонист задумывается.

У служебного входа Большого театра стоит Утесов с букетом. Из двери выходит Зоя и удивляется:

– Добрый день! А вы как тут…

– Знаете, что я из-за вас сделал? Я побывал в Большом театре!

– А когда вы были здесь последний раз?

– Последний раз – никогда! – Утесов вручает Зое букет. – Можно, я вас провожу?

– Попробуйте…

Они идут по улице.

– Ну, и как вам «Лебединое»?

– Озеро? Красиво! Только что-то я вас на берегу не разглядел…

– А! – смеется Зоя. – Я там пятым лебедем во втором ряду.

– С такой неземной красотой? А если я вам предложу первый ряд?

– Первый ряд уже занят.

– Но у меня – свободен. Я в новую программу ввожу танцевальные номера. Пойдете ко мне?

Зоя, нюхая цветы, коротко размышляет и коротко отвечает:

– Нет.

– Почему?

Зоя снова нюхает цветы и дает более пространный ответ:

– Пять лет назад я окончила училище и танцевала только маленьких лебедей. Потом – большой лебедь в шестом ряду. Теперь – до второго дотанцевала. Все-таки это – Большой театр, а ваш оркестр…

– Что – мой оркестр? – настораживается Утесов.

– Не обижайтесь, я не хотела сказать ничего дурного.

– Я тоже не хотел ничего дурного вам предложить. Просто если бы мы с вами работали, мы были бы как-то ближе…

Зоя резко поворачивается к нему, отбрасывает букет, обнимает Утесова и целует в губы. Прохожие, поглядывая с любопытством, обходят целующуюся парочку. Зоя отпускает Утесова и смеется:

– Ну? Так мы достаточно близки?

И не дожидаясь ответа обескураженного Утесова, убегает по улице, не оглядываясь и весело помахивая сумочкой. Какая-то угрюмая тетка поднимает брошенный Зоей букет.

– Гражданин, это вы обронили?

– Нет – вы!

Утесов шагает в противоположную от Зои сторону. Тетка стоит с букетом и уже не кажется такой угрюмой.

Художественный совет – несколько скучных мужчин и одна седая женщина – сидят за столом с красной скатертью. Они должны принять или отклонить песню, которую сочинили Утесов с Тромбонистом, но выдают за народную.

Тромбонист садится к роялю. Утесов поет:

Завершив эту довольно длинную революционную эпопею, Утесов и Тромбонист взволнованно ждут решения комиссии. Но комиссия молчит. Пока ее председатель не нарушает тишину:

– Значит, Леонид Осипович, вы говорите, что эту песню… как ее?..

– «Спустилась ночь над бурным Черным морем», – шустро подсказывает молодой член комиссии.

– Да, над бурным морем… Так вы утверждаете, что эту песню прислал вам старый матрос, участник революции девятьсот пятого года?

– Совершенно верно, – подтверждает Утесов. – Он пишет, что эта песня помогала им в борьбе, поднимала революционный дух!

– И он… этот матрос… даже не знает, кто сочинил песню? – спрашивает седая женщина.

– К огромному сожалению! – фальшиво огорчается Утесов. – Матрос полагает, что эта песня – народная.

Комиссия еще некоторое время молчит. Утесов и Тромбонист напряженно ждут. Наконец, председатель ударяет кулаком по столу. Утесов и Тромбонист замирают в ожидании жуткого разноса. Но председатель вопрошает громовым голосом:

– Почему? Ну почему?!

Утесов не понимает вопроса, но на всякий случай дает ответ:

– Не знаю.

– Вот и я не знаю! – громыхает председатель. – Почему простой народ может сочинять замечательные песни, а профессионалы – композиторы и поэты – не могут?!

Утесов и Тромбонист облегченно переводят дух. А председатель даже выходит из-за стола и пожимает руку Утесову, благодаря его за неустанный поиск шедевров народного творчества. После короткого раздумья председатель пожимает и руку Тромбонисту, тоже с благодарностью и надеждой, что это произведение украсит новую программу оркестра.

Новая программа «Теа-джаза» называется «Два корабля». Утесов – в матросском бушлате и бескозырке – исполняет «народную» песню «Спустилась ночь над бурным Черным морем». Притихший зал слушает взволнованно.

В первом ряду сидит начальник всей культуры Керженцев и сопровождающие его лица. Лица эти какие-то одинаковые и в совершенно одинаковых френчах. Утесов завершает песню. Зал аплодирует. Утесов раскланивается очень коротко, потому что спешит за кулисы – переодеваться.

А тем временем паузу заполняют оркестранты. Ударник командует:

– Боцман, отдать швартовы!

– А шо это такое – швартовы? – интересуется Тромбонист.

– Да это те веревки, шо мы свистнули у Мариуполе! – поясняет Скрипач.

Зал смеется. Керженцев морщится. А Трубач интересуется:

– И шо, вы хочете сказать, шо все пассажиры уже на борту?

Скрипач приставляет ко лбу ладонь лодочкой:

– Да нет, тут еще какая-то интересная личность чалится на пароход…

– Ой, сдается, я знаю эту личность! – заявляет Пианист.

И начинает на рояле вступление к номеру «Гоп со смыком». Появляется Утесов в новом обличье – дырявый тельник, мятая кепочка, в углу рта папироска. В характерной одесской манере он запевает:

Зал встречает нехитрую песенку смехом и аплодисментами. Керженцев резко поднимается и уходит. Сопровождающие его лица следует за ним, не без некоторого сожаления оглядываясь на поющего Утесова. Он провожает уходящих огорченным взглядом, но не прекращает петь:

Потом, стоя за столом своего кабинета, Керженцев выдает руководящий нагоняй сидящему на краешке стула Утесову:

– Что вы пропагандируете? Какой-то бандитский репертуар! Вы же культурный человек, образованный… Хотя нет, у вас же нет образования.

Утесов сокрушенно признает:

– Два класса, три коридора.

– В общем, так! Отныне все эти ваши блатные песенки запрещены!

Утесов робко возражает:

– Знаете, народу нравится то, что я пою. А работники искусств делают все для народа…

– Не разводите демагогию! Вы отлично понимаете, о чем я говорю!

– Не понимаю…

– Да? Может, вы и не понимаете, почему режиссеру Александрову дали орден, а вам – фотоаппарат?

Это напоминание огорчает, но и заводит Утесова. Он наливается мрачным упрямством:

– Сдается мне, Платон Михайлович, что вы хоть и руководите эстрадой, но сами эстраду не любите.

Керженцев неожиданно признается:

– Не люблю. И что?

– А то, что Владимир Ильич эстраду любил.

– Да вам-то откуда это известно?

– В письмах Ленина есть воспоминания, как они с Надеждой Константиновной в Париже слушали шансонье Монтегюса, и ему очень нравилось…

– Товарищ Утесов, вы – не Монтегюс!

– Но и вы, товарищ Керженцев, – не Ленин!

Утесов вскакивает, они стоят, непримиримо глядя друг на друга. Потом Керженцев холодно усмехается и сообщает, что кто есть кто – это рассудит будущее. А в настоящем исполнение блатного репертуара Утесову категорически запрещено.

Все еще в мрачном настроении после разговора, Утесов быстро идет по улице. И, погруженный свои мысли, задевает плечом идущую навстречу Зою. Она потирает свое плечо, но улыбается:

– Какое неожиданное рандеву!

– Ох, извините, простите, ради бога!

– Ничего, приятно было повидаться! – Зоя посылает ему воздушный поцелуй и идет дальше.

– Зоя, подождите! Не бросайте меня сейчас… Пожалуйста!

Зоя оборачивается, смотрит в отчаянные глаза Утесова и пожимает плечами:

– Честно говоря, у меня нет опыта развлечения мрачных мужчин. Ну, не знаю… Вы давно были в парке культуры и отдыха?

– В парке? – теряется Утесов.

– Ясно, – смеется Зоя. – Последний раз тогда же, когда и в Большом театре – никогда!

Они идут по аллее парка Горького. Некоторые прохожие оглядываются на Утесова. Он недовольно ворчит:

– Кажется, мы выбрали не самое удачное место для прогулок…

– Ах да, вы же знаменитость, боитесь, что вас узнают!

– Нет, что вы… Просто ну чего так гулять… Хотите мороженого?

– Мороженое – балерине? Купите мне лучше шарик!

Утесов приобретает у продавца надувных шаров целую связку и вручает Зое. Она тут же отпускает их в небо и хлопает в ладоши, прыгая, как девчонка:

– Полетели, полетели! Я тоже хочу в небо! Помните Катерину из «Грозы» – «Почему люди не летают?»

– Ну, почему же не летают? Вон, пожалуйста… – Утесов указывает на лодки-качели, высоко взмывающие вверх и резко падающие вниз.

Он сказал это с усмешкой, но Зоя хватает его за руку и всерьез тащит его на качели. Они взлетают в небо, стоя на лодке, держась за ее тросы. Зоя в полном восторге. Утесова тоже захватывает полет, он раскачивает лодку все сильнее и сильнее. Вдруг Зоя перекрикивает ветер:

– Поцелуй меня!

Утесов, не размышляя ни секунды, с немалым трудом пробирается по летающей лодке к Зое, целует ее.

И вдруг замечает в соседней лодке Диту со жгучим черноусым красавцем. Утесов резко отстраняется от ничего не понимающей Зои. А Дита демонстративно отворачивается. Отец и дочь несутся в лодках навстречу друг другу, расходятся в воздухе и обратным ходом встречаются вновь…

Вечером в гримерке театра Утесов и Дита готовятся к представлению. Оба не говорят ни слова о дневном происшествии, оба подчеркнуто корректно просят передать грим или застегнуть бусы и вежливо благодарят за оказанную помощь. Дита встает из-за столика, подходит к зеркалу, поправляет платье и прическу. Утесов не выдерживает и становится между Дитой и зеркалом.

– Ну, виноват я! Виноват! Пойми, я – творческий человек, мне нужно вдохновение, у меня – эмоции!

– А у меня – мама, – тихо отвечает Дита.

– И у меня наша мама! Мама – это святое!

Дита презрительно усмехается. Утесов переходит от защиты к нападению:

– Между прочим, ты тоже не с мужем там была!

– Тебе известно, что мы не живем вместе.

– А с этим усатым франтиком ты живешь?

– Во-первых, он не франтик, а кинорежиссер. Альберт Генденштейн. А во‐вторых, мы скоро поженимся.

– Ну да, тебе что в кино сходить, что замуж! А мы с мамой вместе всю жизнь, потому что семья – это самое главное, самое ценное…

Утесов даже не замечает, как переходит с унизительной роли застуканного на месте преступления неверного мужа к пафосной позиции благородного защитника семейных устоев. Но Дита смотрит на отца весьма иронично, и под этим взглядом его пафос выдыхается.

Раздается тройной звонок, затем голос по радио:

– Леонид Осипович! Эдит Леонидовна! Просьба – на сцену!

Утесов не трогается с места.

– Диточка… Я хочу попросить…

– Успокойся, я маме ничего не скажу.

Он еще немного топчется на месте и говорит виновато:

– Я вас очень люблю. И маму, и тебя…

– Мы знаем, – грустно улыбается Дита.

Неизвестно, чувствовал ли себя Утесов, взлетая на качелях, летчиком, но безусловно именно летчики были героями того времени. Советские летчики ставили мировые рекорды авиации, совершали беспосадочные перелеты через Северный полюс в Америку, сбивали на гражданской войне в Испании немецкие мессершмитты, спасали экипажи затертых во льдах «Челюскина», потом «Седова»…

В Георгиевском зале Кремля дают банкет плюс концерт в честь отважных седовцев и отважных летчиков, спасших отважных седовцев. Во главе бесконечного стола – руководители партии, правительства и сами герои. А далее за столом – представители рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Представлены здесь и чиновники, среди которых недалеко от эстрады сидит Керженцев. А на эстраде Утесов с оркестром заканчивает свой фирменный номер – марш из «Веселых ребят»:

Зал аплодирует. Утесов произносит финальное слово, в котором призывает наших дорогих героев летать выше всех, быстрее всех, дальше всех, а также выражает надежду, что в этом полете они будут петь хорошие советские песни. Утесов уходит под гром аплодисментов.

А на эстраде появляется конферансье и объявляет непременный для всех правительственных концертов номер: «Стихи о советском паспорте» Владимира Владимировича Маяковского в исполнении народного артиста СССР Василия Ивановича Качалова.

За кулисами утесовский оркестр складывает инструменты. Но появляется очередной человек во френче, как две капли воды похожий на всех «человеков во френче», которых мы уже видели. Он вежливо просит товарища Утесов ненадолго задержаться. Утесов и музыканты взволнованно переглядываются. А человек во френче сообщает, что после номера товарища народного артиста Качалова коллектив товарища Утесова должен исполнить еще один номер – «С одесского кичмана».

Оркестранты застывают в немой сцене, почище «Ревизора». Утесов откровенно испуган и заявляет, что не может это петь. Человек во френче прищуривается: что значит – не может. Утесов еще больше пугается и поспешно объясняет, что нет, конечно, он спеть может, но ему запретил исполнять этот репертуар товарищ Керженцев.

– Ну, товарищ Керженцев запретил, а товарищ… – Человек во френче многозначительно поднимает глаза, – … очень просит!

Это «просит» звучит, как приказ, не подлежащий обсуждению. И вот Утесов с музыкантами опять на эстраде. Оркестр играет вступление, Утесов не очень уверенно начинает:

Зал радостно приветствует песню. Герои-летчики хлопают крепкими ладонями.

А у Керженцева глаза лезут на лоб.

Бурно прихлопывают в такт песне герои-летчики. Керженцев гневно отбрасывает вилку. Утесов на эстраде видит это и ехидно подмигивает начальнику всей советской культуры.

Слегка подвыпивший зал неистовствует. А где-то вдали маячит в клубах дыма от трубки до боли знакомая всему советскому народу добрая улыбка усатого человека.

Утесов и Зоя лежат в спальне балерины. Она щекочет его нос какой-то кисточкой, он ласково отбивается и порывается встать – ему пора на репетицию. Зоя надувает губки: опять эти противные репетиции. А как же, объясняет Утесов, повторение – мать учения. И, наконец освободившись от Зои, начинает одеваться.

Зоя нежится в постели, наблюдая за ним и продолжая канючить, что он все репетирует-репетирует, выступает-выступает, а его даже за границу ни разу не послали. Утесов, надевая брюки, отшучивается: главное, чтобы его не послали куда подальше. Но Зоя не отстает: разве ему не хочется в Америку, в Европу… Утесов, повязывая галстук перед зеркалом, морщится: ну, был он в Европе туристом – ничего особенного. Как это ничего особенного, удивляется Зоя, да разве можно сравнить с Европой нашу серую жизнь! У кого, может, жизнь и серая, отвечает Утесов, а у него – очень даже яркая.

– Ой, да что в твоей жизни яркого? – удивляется Зоя.

– Как что – ты!

Утесов чмокает Зою в носик, и она тоже выскакивает из постели:

– Подожди, выйдем вместе… Я – мигом!

Зоя скрывается за китайской ширмой. Утесов причесывается перед трюмо. У Зои рвется бретелька, она просит из-за ширмы, чтобы Утесов достал ей булавку из ящика комода. Он открывает ящик, перебирает женские безделушки, галантерейные мелочи, несколько исписанных листков бумаги. Вдруг из-за ширмы вылетает полуодетая Зоя:

– Не трогай! Закрой ящик! Я сама…

Утесов с улыбкой преграждает ей путь к трюмо:

– Тут что-то секретное? А-а, любовные письма, изменщица! – Наигрывая жуткую ревность, он читает одну из бумажек: – «Сообщение агента „Лебедь“ о наблюдаемом Утесове от второго сентября…» – Он меняется в лице и молча пробегает глазами дальнейшие строчки.

Зоя вырывает у него бумагу, говорит сухо:

– Я же сказала – не трогай, значит – не трогай!

Утесов оцепенело смотрит, как она кладет бумаги в свою сумочку и спокойно одевается. Наконец, он обретает дар речи.

– Как ты… могла?!

Вместо беззаботной кокетки перед ним надменная холодная женщина.

– А ты думал – ты особенный? Неприкасаемый? – Зоя чеканит заученные фразы: – Наша страна в кольце врагов – внешних и внутренних. И мы должны бдительно выявлять и безжалостно бороться с чуждыми элементами. Особенно – на фронте возможных идеологических диверсий!

Утесов молча разворачивается и уходит, хлопнув дверью.

Зоя остается – неподвижная, как мраморное изваяние.

В эти годы у Зои и ее хозяев было очень много работы. Враги народа не дремали и устраивали всякие пакости – значит, не должны были дремать и органы, разоблачающие и уничтожающие врагов. А врагов этих оказалась тьма-тьмущая, причем среди них затесались даже – кто бы мог подумать! – очень известные и ранее уважаемые люди. Арестованы Исаак Бабель, Михаил Кольцов, Всеволод Мейерхольд… Более того, оказался врагом даже сам борец с врагами – нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов. За что был переведен в простые наркомы водного транспорта, а затем расстрелян и заменен новым наркомом внутренних дел, Лаврентием Павловичем Берия.

Елена в своей комнате вынимает из семейного альбома отдельные фотографии. Одни она рвет в клочки, а из других вырезает ножницами изображения Мейерхольда, Бабеля, Нильсена…

Входит Утесов, удивляется:

– Я в прихожей тупаю, тупаю, а ты не откликаешься! Я уж думаю, где моя ненаглядная… – Он замечает изрезанные фотографии. – Что ты делаешь?!

Тебя спасаю. Всех нас.

Елена продолжает упорно орудовать ножницами.

Утесов их у нее отбирает:

– Прекрати!

Ты что, не понимаешь? Мейерхольд, Нильсен, Бабель… Это может случиться с каждым из нас!

Елена начинает плакать. Утесов обнимает ее, утирает слезы.

– Ну не случилось же, чего ты плачешь? А я тебе – другой пример: Масс вернулся, и Эрдман вернулся, и даже «Волгу-Волгу» написал – какой успех! Так что бывают ошибки, но их исправляют…

– Если успевают! А сколько уже не успели…

Елена опять плачет. Утесов разводит руками:

– Ну так что теперь делать? Самому застрелиться?

Елена утирает глаза:

– Нет, просто живые должны помогать живым. У Мейерхольда осталась Зина Райх, у Бабеля – Тоня Пирожкова…

– Что значит – остались? И Мейерхольд, и Бабель – они же только арестованы, как были арестованы и Масс с Эрдманом, но с ними тоже обязательно разберутся…

Елена лишь вздыхает и достает из конторки конверт:

– Вот, отнеси Тоне. А Зине деньги нельзя – растрынькает без толку. Зине надо продукты, вещи… Этим займусь я.

Утесов целует Елену.

– Спасибо, ты замечательная! И я все-таки верю, что все будет хорошо!

Елена только устало кивает. А он продолжает убеждать – не столько ее, сколько самого себя, используя, увы, всего один и тот же имеющийся у него утешительный козырь: вот Эрдман столько пережил, а написал такую смешную «Царевну Несмеяну», причем все твердили, что это поставить невозможно, а через неделю уже премьера…

На сцене – предпремьерная суета. Утесов замахивается бутафорским топором – от него отваливается лезвие. Утесов распекает бутафора:

– Ну что это? Как он будет голову рубить!

– Так вы б сказали, что – рубить, а я ж думал – только махать, – ворчит бутафор. – А если б рубить, я б не картонный, а фанерный делал…

К Утесову подбегает помреж:

– Леонид Осипович, к вам пришли!

Утесов выходит за кулисы. Там стоит Зоя. Ни слова не говоря, он поворачивается, чтобы уйти. Но она хватает его за руку, умоляет ее выслушать и быстро-быстро, чтобы он не ушел, рассказывает, что ее родители были дворяне, мелкие, нищие, но – дворяне, их расстреляли, а Зою растила бабушка, в балетное училище отдала, и в анкетах она писала, что родители погибли на Гражданской войне, но в прошлом году ее вызвали и сказали, что все знают.

Утесов со смешанным чувством брезгливости и жалости слушает Зою. Она продолжает тихо, с болью:

– Мне сказали: если ты о себе не думаешь, так подумай о бабушке – каково ей будет в тюрьме… Я умоляю, Леонид, прости! И поверь: я не написала про тебя ничего плохого, ни одного слова!

Он опять поворачивается, чтоб уйти, но она вновь хватает его за руку:

– И еще знай: я была с тобой не… ну, не по службе… Я полюбила тебя!

Утесов высвобождает руку и уходит, так и не сказав ей ни слова.

Премьера «Царевны Несмеяны» состоялась не где-нибудь, а в клубе НКВД. Зал заполнили чекисты в парадной форме и их дамы в вечерних платьях.

На сцене Царь Горох в картонной короне и Утесов – Шут Гороховый в дурацком колпаке. Он щиплет себя за руку:

– Ой, больно! Значит, не сплю… Не, еще проверим… Пятью пять – двадцать пять, Эльбрус – пять тысяч шестьсот тридцать метров высоты, «Казбек» – двадцать пять штук, три рубля пятнадцать копеек пачка. Так?

– Ну, так, – подтверждает Царь Горох.

– Значит – точно не сплю. И значит, ты – взаправдашний царь.

– Чего ты мою голову морочишь, когда твоя еле на плечах держится! Я тебе, шут гороховый, чего поручил!

– Чаво?

– Дочку рассмешить – вот чаво! Ведь перед другими царями неудобно! Царевна – красавица… ну, не очень… и умница… ну, так себе… но я же создал ей, кажется, все условия, а она плачет и плачет.

– Так у нее ж нету чувства юмора, – сообщает Шут-Утесов.

– А у тебя, считай, уже нет башки!

Чекистская публика смеется и аплодирует. Оркестр играет траурную мелодию. Палач – огромный, косая сажень в плечах, мужик в алой в крупный горох рубахе – устанавливает на сцене плаху. Шут-Утесов присаживается на нее. Палач огорчается:

– Зачем же вы так некультурно поступаете? Вот вы сюда… этим местом… садитесь, а потом голову класть будете!

Утесов вскакивает и кладет голову носом на плаху. Но передумывает, решив, что он поинтереснее выглядит в профиль, и укладывается на плаху щекой. Палач заносит топор, но при взмахе съезжает рукав его рубахи, открывая большой будильник на руке. Будильник трезвонит. Палач выставляет табличку «Плаха закрыта на обед».

Чекисты хохочут. А Шут-Утесов возмущается:

– Вот бюрократы! То у плахи обед, то у палача перекур, то у казнимого отпуск… А ну, давай работай свою работу – руби мне голову!

Палач берется было за топор, но потом решительно отбрасывает его.

– Вы – Утесов?

– Ну, Утесов.

– Леонид Осипович?

– Ну, Леонид Осипович.

– Так я ж у вас в «Теа-джазе» работаю. Я вам голову отрублю, а вы потом меня уволите!

Музыканты тоже шумят наперебой:

– И мы не хотим! Мы тоже у вас работаем! Не увольняйте нас!

И Царь Горох снимает с головы корону.

– Я хоть и царь, но не дурак! Не буду вас казнить – не хочу терять работу.

Веселью чекистов нет предела. Утесов тоже снимает шутовской колпак и обращается к залу:

– А действительно, не надо никого казнить. Вы ведь смеетесь? Да? Значит, наше дело сделано – в зале нет ни одной Царевны Несмеяны!

Чекисты подтверждают это бурными аплодисментами. Более того, все дружно встают. Утесов слегка теряется:

– Спасибо… Большое спасибо, товарищи… Садитесь…

Но зал упорно аплодирует стоя.

– Садитесь, товарищи! – просит Утесов. – Пожалуйста, садитесь!

Чекисты, наконец, усаживаются, но продолжают аплодировать. И тут Утесов замечает в зале балерину Зою – она мило щебечет с каким-то офицером. Утесов прищуривается и говорит с усмешкой:

– Спасибо, что сели! Это просто чудеса: даже царю Гороху не удалось бы посадить сразу все НКВД!

Аплодисменты резко обрываются. Повисает тяжелая пауза. Утесов уже жалеет о минутном порыве. Но в первом ряду блеснуло знакомое пенсне – грозный, а сейчас улыбающийся нарком Берия несколько раз сухо и отрывисто хлопает в ладоши. И весь зал разражается новым шквалом аплодисментов. Утесов облегченно выдыхает.

А на сцену выпархивает очаровательная Дита. И они с отцом исполняют дуэт: