Читать книгу В погоне за солнцем - Наталья Ахмадуллина - Страница 18

Переступив порог, Дима и Агата натыкаются на груду пустых бутылок. В квартире спертый воздух, сильно накурено. Дима старательно делает вид, будто ничего не замечает, тем временем из комнаты орут сразу в несколько глоток:

– Какая сволочь там еще пришла?

– Воды налей, падла!

– А по зубам не хочешь? Твою мать…

Взглянув на Агату, Дима понимает, что она воспринимает все как неизбежное, а она уже в сотый раз сожалеет, что разрешила проводить себя «до двери».

В коридоре появляется Анна. Глядя перед собой невидящим взглядом, она проходит мимо Димы и Агаты и, не сказав ни единого слова, запирается в своей комнате. Лицо Агаты искажается, словно осененное страшной догадкой, она бросается в свою комнату. Дима не сразу понимает в чем дело, а когда заходит следом, видит с каким отчаянием Агата снова и снова ощупывает какую-то шкатулку.

– Ты здесь деньги хранила, да? – без труда догадывается Дима. – Много он взял?

– Да там и брать было нечего…

Дима подходит и садится рядом с Агатой. От ее волос все еще пахнет больницей.

– Ты прости, Дим, так неудобно…

– За что я должен простить? – Дима с ненавистью косится в сторону соседней комнаты, из которой доносится мат и возмущенный, что-то настойчиво доказывающий, мужской голос. Разумеется, Дима знает обо всем, что происходит в этой семье, но одно дело – знать, а другое – соприкоснуться самому, почувствовать кожей…

– Да, он не силен в естественных науках. Его привлекает другое. Например, Димуля обожает живопись, литературу, иностранные языки, – настаивает Вероника.

– Вообщем, всякую ерунду.

– Почему ерунду?

– Потому что тем, кто работает, не до музыки и не до литературы, – жестко заявляет Сергей. – Я тащу на себе все проблемы компании, а Димка до сих пор в игрушки играет! Вкалывать надо! И заниматься тем, что приносит реальный доход. А в свободное время – пожалуйста, занимайся, чем хочешь.

– Сережа, гуманитарные науки – это вовсе неплохо, – протестует Вероника. – Например, тяга к изучению языков. Не сомневаюсь, что Димуля станет дипломатом, как и его дед – мой покойный отец…

Единственного наследника Сергея Афанасьевича Лазарева никогда не волновали те планы, которые строил на его счет отец.

«Мне не нужно дело отца. Мне нужно свое дело…» – уверенно заявлял мальчик, не собираясь симулировать интерес к семейному бизнесу. На его счастье, во всех затеях и прихотях его поддерживала мать, имевшая на людей гораздо больше влияния, нежели могло показаться на первый взгляд.

В 1985-м году, узнав о своей долгожданной беременности, Вероника Лазарева оставила сцену и успешную карьеру балерины. С тех пор она полностью посвятила себя любимому сыну. Ее супруг Сергей – владелец строительной компании, почти не бывал дома и принимал мало участия в воспитании ребенка, но Вероника, наотрез отказавшись от детских садов и посторонних женщин в доме (в виде нянек и гувернанток) стала для сына и няней, и учителем, и другом.

Вероника много читала Диме, много говорила с ним. Ей удалось с детства завоевать доверие своего прелестного ребенка. Он был единственным смыслом ее жизни, она постоянно обнимала его.

Стараниями матери Дима отлично развивался: свободно изъяснялся на трех языках, изучал уклады и обычаи других стран, с малых лет (под влиянием матери) мечтал о карьере в дипломатии. В конце концов, даже Сергей свыкся с мыслью, что сын пойдет по стопам своего деда.

Когда Дима стал подростком, они с матерью по-прежнему хорошо понимали друг друга, пока однажды Дима не рассказал матери о том, что влюбился в свою одноклассницу и целовался с ней. Вероника долго не могла разобраться в своих ощущениях по поводу услышанного. Она скорее бы умерла, чем признала, что ее чувства к девочке, укравшей первый поцелуй ее прекрасного сына, основаны на ревности. С тех пор Вероника демонстрировала еще больший энтузиазм по поводу профессиональных устремлений сына, лишь бы он не отвлекался от учебы, как можно дольше оставался холостяком и не связывал себя серьезными отношениями с женщинами. Если Вероника и видела кого-то в роли своей будущей невестки, так это дочь близких друзей семьи – Наташу Новикову. Отец Наташи был успешным дипломатом Российского посольства в Токио и мог посодействовать намеченной карьере Димы. Но, главное, Вероника не видела в Наташе прямой соперницы, так как чутко предвидела, что дружба, связывающая Диму и Наташу, так навсегда и останется дружбой; потому не находила ничего страшного в сближении детей, в их будущем союзе, не сомневаясь, что подобные отношения никогда не перерастут в сильное, полное страсти чувство – и Веронику это вполне устраивало. Она демонстрировала симпатию к Наташе лишь для того, чтобы обеспечить неизменное присутствие девушки в своем доме и незаметно навязывала сыну мнение относительно будущей женитьбы.

Как только Дима понял, что происходит, свет доверия, соединяющий его с матерью, мгновенно угас. Диме стало трудно делать вид, будто он не замечает, как мать контролирует каждое его движение. Он задыхался от избыточности материнской опеки и после окончания школы, выразил твердое намерение жить вне родительского дома.

В отличии от супруги, Сергей не нашел в желании сына ничего предосудительного, потому купил Диме квартиру в центре Москвы, а также посодействовал поступлению на факультет международных отношений.

Опьянев от свободы, в которой ему было отказано целых восемнадцать лет, Дима пустился во все тяжкие. Менять любовниц для молодого, блестящего, перспективного студента МГИМО стало такой же естественной потребностью, как пить, есть и дышать. Вероника приходила в ужас, когда консьерж, следивший по ее просьбе за каждым шагом Димы, рассказывал, что в его квартире постоянно бывают женщины.

– Загуливает ваш сынок так, что чертям тошно! – уверял консьерж.

– В его возрасте это в порядке вещей! – отшучивалась Вероника, а сама рвала и метала: «Ему в жизни не найти женщину, которая любила бы его так, как я. Я столько для него сделала и продолжаю делать!» Веронике служила утешением лишь та мысль, что в жизни обожаемого сына, она по-прежнему оставалась главной женщиной и любые одноразовые дешевки – ей были не соперницы.

Тем временем, обреченный судьбой на беззаботную, сладкую жизнь, Дима разбивал чье-то сердце и без сожалений начинал все заново со следующей девушкой. В него невозможно было не влюбиться. Помимо привлекательной внешности, Дима обладал изысканным вкусом. Еще с юности он приобрел привычку хотя бы раз в месяц пройтись по музейным залам, посетить выставку, сходить в театр. И все это не мешало ему вести образ жизни современного плейбоя. Он очаровывал, располагал к себе, и никто не видел за этой маской несчастного, одинокого человека.

В самый разгар празднования своего двадцатилетия, находясь с друзьями в ночном клубе, где была арендована ложа с прекрасным видом на зал, Дима вдруг почувствовал ужасное раздражение. Никаких причин для этого не было, все было как всегда: захмелевшие красавицы танцевали, парочки то и дело уединялись в укромных уголках, друзья собирались гулять до раннего утра за оплаченный счет, а новая изящная подружка была готова исполнить любое желание Димы. Он находился в центре разгоряченной толпы, но его пробирал озноб. Ему казалось, что он один в целом мире, и не было никого и ничего рядом, за что он мог бы ухватиться. Обведя глазами зал, Дима вдруг провалился в собственную бездну разочарования и невежества, сошел с ума за одну секунду и понял – будь у него в руках пистолет, он, не раздумывая, вышиб бы себе мозги, лишь бы перестать ощущать хроническое удушье от вида того, что его окружает, и, оказывается – до тошноты ему чуждо.

Не предупредив ни друзей, ни свою девушку, Дима уехал с вечеринки, заперся в своей квартире, отключил мобильник и словно умер для всего и для всех.

Проходили дни. Дима оглядывал свою жизнь, состоявшую из фальши, без единого настоящего лица и занятия; жизнь, в которой не имел чего-то по-настоящему дорогого и ценного, где не окружало ничего, кроме осточертевших тусовок, гламурных девиц и самовлюбленных друзей. Он понимал, что давно питает заглушенную неприязнь к городу, который его окружает, к людям, с которыми он общается, а главное, к самому себе.

Дима исключил мысль о самоубийстве, но полностью потерял вкус к жизни.

Его мать, хоть и не признавалась себе в этом, но тайно праздновала победу – отречение Димы от светской жизни, заставило его полностью сконцентрироваться на будущей карьере. «Чем ему хуже, тем усердней он учится, – приговаривала Вероника. – Он с детства таким был».

После серьезных размышлений Дима твердо решил, что по окончании университета уедет из России и будет работать за границей.

Может, он просто хотел убежать от своей матери?

Единственное, что оставалось у Димы личное, для самого себя, как отдушина – это живопись. Дима был буквально одержим живописью с самого детства. Разглядывая картины на выставках, он будто перешагивал за границу обыденности, растворялся в мечте, ждал, что вот-вот с ним случится что-то невероятное. Ему не довелось овладеть секретами рисования, оставшись (по собственным словам) лишь ценителем в этой области, но он с удовольствием общался с художниками, в том числе, навещал своего старинного друга – преподавателя изобразительного искусства Андрея Борисовича Вильчука. У них всегда были дружеские отношения, основанные на взаимном уважении, поэтому, если с кем-то Дима и мог обсудить свои проблемы, так только с Андреем.

Оказавшись неподалеку от школы, где преподавал Вильчук, Дима решил нанести другу визит, даже не догадываясь о том, что в этот день суждено измениться всей его жизни.

Андрей Вильчук – заядлый художник-маринист не один год трудился над стенами своей мастерской, которые были расписаны от пола до потолка и соединяли репродукции самых известных полотен с изображением моря. Любой, оказавшийся в мастерской, ощущал себя заброшенным на одинокий клочок земли, среди бушующей стихии и дрейфующих кораблей.

Дима вошел в мастерскую и вдруг увидел яркое, белое пятно – сидевшую за мольбертом ученицу. На вид девочке было лет пятнадцать. Ее светлые волосы отражали солнечные блики, и Диме показалось, будто она светится. Даже нарисованные на стенах волны оживали в присутствии этой девочки. Как всегда звучал Вивальди (Андрей не признавал работы без музыки) и девочка, слишком поглощенная работой, не сразу удостоила взглядом вошедшего Диму, а затем, вдруг, подняла глаза. Это продолжалось секунду, долю секунды, мгновение. Но ее образ остался, как отпечаток в мозгу: где-то в лобной доле застыло изображение девочки с прозрачной кожей, смело посмотревшей пристальным, хрустальным взглядом, без смущения, без страха, без любопытства. Это было похоже на чудо. С этим отпечатком Дима шел после, и вслед за ним летели звуки скрипки, и вслед ему выливался целый океан, и все смотрели, смотрели эти глаза…

Дима без труда нашел повод для знакомства с ней.

Он попросил написать свой портрет, она согласилась, приступила к работе, во время которой он украдкой поедал ее глазами, убеждаясь, что мечтал именно о ней, даже не зная о ее существовании.

А дальше (просто не верится) Дима впервые понял значение слова «живу», потому что услышал ее смех, коснулся ее нежнейших губ, ощутил по-детски мягкую кожу и ее учащенное дыхание. Дима поймал на себе влюбленный взгляд, не имеющий ничего общего с детской робостью, словно говорящий: «я твоя». Но склонившись над ней, почувствовав ее напряжение, испугался разбить ее, словно она состояла не из плоти, а из тонкого стекла. Дима восхищенно коснулся губами ее губ и понял, что полюбил так, как можно полюбить только раз в жизни.

С самого начала Дима стремился защищать и оберегать Агату всеми способами. Он относился к ней, как к чуду, которое уже и не надеялся найти. Вскоре в его мыслях Агата стала царить безраздельно, и если изначально, зарождаясь, чувство к ней звучало нежной мелодией, кружившей на одной ноте, тихо напеваемой на ухо, то со временем уподобилось звучанию целого оркестра, который невозможно было ничем заглушить. Ведь столько всего примешалось к этой мелодии с момента, когда Агата подарила Диме свой первый взгляд. Она сроднилась с ним. Связалась крепким узлом с его душой. И заставила поверить в сказку…

Агата поднимается и осторожно обходит Диму.

Только сейчас, наблюдая за ней, Дима замечает, что дверь в ее комнату, варварски взломана – задвижка замка сбита, а сама дверь чуть не сорвана с петель.

– Это какая-то ошибка, – теряя терпение, бормочет Дима. – Ты не должна здесь жить. Как ты до сих пор здесь не чокнулась, Агатка?

– Слушай, я думаю тебе лучше уйти. Извини.

– Нет уж, – Дима нетерпеливо поднимается, берет Агату за руку и тянет за собой.

– Ты что?

– Мы уезжаем. Не позволю тебе здесь ночевать, да еще и без замка на двери.

– Куда?! Я у мамы в спальне лягу; закроемся. Ничего страшного.

– Да? Тебя три недели дома не было, мама и не посмотрела в твою сторону!

– Это из-за таблеток, которые она принимает, ты же знаешь… Куда ты меня тащишь?

– Это уж моя забота, – голос Димы гулко раздается по подъезду. Он нажимает кнопку вызова лифта. – Больше тебя здесь не оставлю. Будешь жить у меня.

– Исключено. Мы это обсуждали. С какой стати? В квартиру твоих родителей я не поеду. У меня есть свой дом.

– Это – моя квартира.

– Не твоя. Не ты на нее заработал, – Агата не собирается уступать. – Разговор окончен. Пусти руку, пожалуйста.

– Агата…

– Дим, мы ведь так не договаривались.

– Если помнишь, мы договаривались снять квартиру и жить вместе. Или ты уже передумала?

– Не передумала. Но раз уж я не поступила в институт, то планировала сначала устроиться на работу. Я не собираюсь сидеть на твоей шее.

– Господи, да почему ты так одержима желанием за все заплатить?

– Да потому что мне никогда ничего не доставалось даром!

Дима терпеливо выдыхает:

– Значит так. Переночуем у меня, а завтра я займусь поисками квартиры, за которую мы будем платить вместе. Устраивает? По-моему, это нашим планам не противоречит.

– Как я маму оставлю здесь одну?

– Ей что-то угрожает? Не думаю, что твоя мама не сможет о себе позаботиться, да и из тебя защитник сейчас «не очень». И потом, ты можешь хоть раз сделать, как я прошу? – Дима по-прежнему крепко сжимает руку Агаты и не спускает с нее черных сверлящих глаз. Агата со вздохом прислоняется плечом к стене. Сегодня она настолько вымотана, что не в состоянии думать, обсуждать, и, тем более, пререкаться.

Кабина лифта распахивается.

– Ну хорошо, – сдается Агата. – Только на одну ночь.