Читать книгу Отчёт перед Эль Греко - Никос Казандзакис - Страница 2

Я собираю мои инструменты – зрение, слух, обоняние, осязание, мышление. Уже наступил вечер, трудовой день окончен, и я, словно крот, возвращаюсь домой – в землю. Не потому, что я устал трудиться, – я совсем не устал, но потому, что солнце ушло на закат.

Солнце ушло на закат, горы потускнели, горные гряды моего мозга еще удерживают скудный свет на вершине своей, но святая ночь распространяется повсюду, поднимаясь с земли и спускаясь с неба. Свет дал клятву не сдаваться, но он знает, что спасения нет, – он не сдастся, но угаснет.

В последний раз оглядываюсь я вокруг. С кем попрощаться? С чем попрощаться? С горами, с морем, с виноградными лозами, отягощенными гроздьями, на балконе, с добродетелью, с грехом, с прохладной водою? Тщетно, тщетно. Все это сойдет вместе со мною в землю.

Кому доверить мои радости и горести, тайные донкихотские устремления юности, последующее жестокое столкновение с Богом и людьми и, наконец, дикую гордость, которой обладает старость, горящая, но до самой смерти не желающая стать пеплом? Кому поведать, сколько раз, цепляясь руками и ногами, взбирался я по кряжистому подъему Божьему, срывался и падал, сколько раз поднимался снова весь в крови и снова начинал восхождение? Где найти душу столь же многократно израненную и непреклонную, как моя душа, перед которой я смогу исповедоваться?

Медленно, до боли в ладони сжимаю я горсть критской земли. Я носил с собой эту землю всегда, во всех моих странствиях. В самые тревожные и великие минуты я сжимал ее в ладони и обретал силу, великую силу, словно от пожатия руки любимого друга. Но теперь, когда солнце ушло на закат и закончен труд земной, что мне делать с ней – с силою? Она мне больше не нужна: я держу в руке горсть критской земли, сжимая ее с невыразимым наслаждением, нежностью и благодарностью, словно ладонь моя обнимает, прощаясь, грудь любимой женщины. Таким я был вечно, таким я буду вечно. С быстротой молнии промчалось мгновение, когда закружилась ты, суровая земля Крита, став человеком борющимся.

Сколько борьбы, сколько тревог и преследований невидимого зверя-людоеда, сколько опасных сил, небесных и сатанинских, заключено в этой горсти земли! Она была замешана на крови, слезах и поте, стала глиной, стала человеком, который стал совершать восхождение, чтобы достичь… Достичь чего? Тяжело дыша, взбирался он вверх по мрачному исполинскому телу Бога, простирал руки, все искал и искал, пыталась увидеть лицо его.

И когда, в самые последние годы, уже отчаявшись, он почувствовал, что у этого мрачного исполинского тела нет лица, какая новая, полная дерзания и страха борьба началась тут, чтобы обтесать нетронутую вершину и дать ей лицо, его лицо!

Но теперь труд дневной окончен, и я собираю мои инструменты. Пусть другие горсти земли продолжат эту борьбу! Мы, смертные, – рать бессмертных, красный коралл – кровь наша, и воздвигаем мы над бездною остров.

Мы воздвигаем Бога. И я тоже принес мой красный камушек – капельку крови, дабы укрепить Его, не дав Ему исчезнуть, дабы и Он укрепил меня, не дав мне исчезнуть, – я исполнил мой долг.

Прощайте!

Я простираю руку, опускаю ее на засов земной, чтобы открыть дверь и уйти, но на какое-то время задерживаюсь на светлом пороге. Трудно, очень трудно оторвать зрение, слух и все существо от камней и трав мирских. Я, казалось бы, удовлетворен, спокоен, ничего мне больше не нужно, я исполнил свой долг и ухожу. Но сердце хватается за камни и травы, противится и просит: «Погоди!»

Я пытаюсь утешить мое сердце, убедить его сказать непринужденно «да». Дабы покинули мы землю не как рабы, избитые и рыдающие, а как цари, которые вдоволь поели, выпили, насытились и, не желая больше ничего, поднимаются из-за стола. Но сердце в груди бьется, сопротивляется, кричит: «Погоди!»

Я останавливаюсь, смотрю в последний раз на свет, который тоже сопротивляется и борется, как и сердце человеческое. Тучи закрыли небо, теплая капелька дождя упала мне на губы, земля исполнилась благоухания. Сладостный, соблазнительный голос доносится с земли: «Приди же… Приди… Приди…»

Капли дождя стали падать чаще. Застонала первая ночная птица, и ее боль, столь сладостная, прокатилась от покрытой ночью листвы сквозь пропитанный дождем воздух. Покой, необычайная нега, и никого в доме. А снаружи – мучимые жаждой поля с благодарностью и молчаливым блаженством пьют первый дождь. Земля тянется к небу, чтобы, словно младенец, испить из груди.

Я закрыл глаза и, все так же держа в ладони горсть критской земли, уснул. Уснул и увидел сон.

Светало. Утренняя звезда покачивалась в вышине, повергая меня в дрожь: казалось, она вот-вот упадет. И я все бежал и бежал среди пустынных и безводных гор в полном одиночестве. Вдали на востоке показалось солнце. Это было не солнце, а медный противень, наполненный пылающими углями. Воздух бурлил. Иногда со скалы взлетала пепельного цвета каменная куропатка, хлопала крыльями, кудахтала и смеялась, дразня меня. На повороте горы, увидав меня, взмыл в воздух ворон. Он, конечно же, ожидал меня и теперь со взрывами смеха летел следом. Я разозлился, нагнулся, поднял камень и уже собирался запустить им в ворона, но тут ворон, изменив облик, превратился в старичка и улыбнулся мне.

Страх овладел мной, и я снова бросился бежать со всех ног. Горы кружили, и я тоже кружил вместе с ними. Круги все сужались, в голове у меня кружилось. Горы плясали вокруг, и внезапно я почувствовал, что это были не горы, а окаменелости допотопного мозга. Исполинский черный крест был водружен высоко на скале справа, и на нем была распята огромная бронзовая змея.

Молния рассекла мое сознание, озарила горы вокруг, и я увидел: оказалось, что я вошел в грозное извилистое ущелье, куда тысячи лет назад вошли ведомые Иеговой евреи в бегстве из счастливой тучной земли фараона. Ущелье это стало огненной кузницей, в которой, мучаясь от голода и жажды и богохульствуя, было выковано племя Израилево.

Ужас объял меня, ужас и радость великая. Я прислонился к скале, чтобы успокоился вихрь мыслей моих, закрыл глаза, и сразу же все, что было вокруг меня, исчезло. Теперь передо мной были берега Греции, темно-синее море, красные скалы, а среди скал – низкий вход в сумрачную пещеру. Некая длань появилась вдруг в воздухе и вложила мне в руку пылающий факел. Я понял наказ и, сотворив крестное знамение, вошел в пещеру.

Долго бродил я там, шлепая по черной ледяной воде, огромные голубые сталактиты нависали у меня над головой, мокрые каменные фаллосы, блестевшие и смеявшиеся в отблесках факела, поднимались с земли. Эта пещера была некогда руслом большой реки, которая ушла отсюда, по прошествии веков изменив течение…

Бронзовая змея гневно зашипела. Я открыл глаза и снова увидел горы, ущелье, пропасти. Головокружение прошло. Все остановилось, прояснилось, и я понял: так и Иегова пробил для себя проход через раскаленные горные гряды. Я вошел в грозные ножны Бога, идя по следам Его.

– Таков путь! – воскликнул я во сне. – Таков путь человеческий, а иного пути нет!

И едва эти дерзкие слова сорвались с уст моих, воздушный смерч захватил меня, грозные крылья подняли ввысь, и в мгновение ока очутился я на вершине богообительной Синайской горы. Пахло серой, губы мои дрожали, словно исколотые бесчисленным множеством невидимых искр. Я открыл глаза. Никогда мой взор и тело мое не наслаждались столь нечеловеческим, столь гармоничным сердцу моему зрелищем – ни воды, ни дерева, ни людей. Ни надежды. Вот где душа отчаявшегося или гордого человека испытывает верх блаженства.

Я окинул взглядом скалу, на которой стоял. Два глубоких углубления, должно быть, выбили в граните стопы рогоносного пророка, который ожидал здесь появления изголодавшегося Льва. Разве не здесь, на Синайской вершине велел Он ждать? И тот ждал.

Я тоже ждал. Склонился над пропастью и слушал. И вдруг издали, совсем издали, глухо загрохотали шаги. Кто-то приближался. Горы дрожали. Ноздри мои затрепетали, – всюду в воздухе стоял запах барана-вожака. «Он идет! Идет!» – шептал я и стал затягивать потуже пояс, готовясь вступить в борьбу.

О, как я желал этого мгновения! Увидеть перед собой голодного зверя небесных дебрей без посредничества и соблазна бесстыжего зримого мира. Незримого. Ненасытного. Доброго Отца, который пожирает детей своих, тогда как по губам, бороде и ногтям его струится кровь.

Я смело заговорю с Ним и расскажу о страданиях человека, о страданиях пташки, дерева и камня: мы все приняли решение, – мы не желаем умирать! Ведь у меня воззвание, подписанное всеми деревьями, птицами, зверями и людьми, – мы не желаем, чтобы Ты сожрал нас, Отче, и я не побоюсь обратиться к Тебе с этим воззванием!

Я говорил, умолял, затягивал пояс и дрожал.

И вот, среди этого ожидания задвигались камни, и послышалось громкий вздох.

«Это Он… Это Он… Он пришел!» – прошептал я и обернулся, содрогаясь.

Но это был не Иегова. Это был не Иегова, это был ты, Прадед, сотворенный из возлюбленной земли критской. Ты стоял передо мною, суровый вельможа с белоснежной клинообразной бородкой, с тонкими сжатыми губами, с исступленным взглядом, полным огня и крыльев. А в волосах твоих запутались корешки тимьяна.

Ты посмотрел на меня, и я почувствовал, что этот мир есть облако, несущее молнию и ветер, что облако есть и душа человеческая, несущая молнию и ветер, вверху же носится дыхание Божье, и нет спасения.

Я поднял глаза и посмотрел на тебя. Мне хотелось спросить: «Неужто, Прадед, и вправду нет спасения?», но язык мой словно присох к гортани. Хотелось подойти к тебе, но ноги не повиновались.

Тогда ты протянул мне руку, – словно я тонул, а ты желал спасти меня.

Я порывисто ухватился за твою руку. Она была вся в разноцветных красках, словно все еще продолжала живописать, и пылала. Я коснулся твоей руки, почувствовал прилив сил и смог заговорить.

– Дай мне наказ, Прадед мой возлюбленный, – сказал я.

Он улыбнулся и опустил руку мне на голову. Это была не рука, но огонь многоцветный: пламя это доходило до самых корней мозга.

– Дойди до того, до чего можешь, дитя…

Голос его был глубокий и сумрачный, словно исходил из глубинной гортани земли…

Голос его дошел до самых корней мозга моего, но сердце мое не дрогнуло.

– Дай мне еще более трудный, еще более критский наказ, Прадед! – воскликнул я тогда еще громче.

И едва раздались эти слова, пламя взмыло вверх, разрывая воздух, мой непокорный предок с запутавшимися в волосах корешками тимьяна исчез, и на вершине Синайской горы остался только громкий, повелительный голос, сотрясавший воздух:

– Дойди до того, до чего не можешь!

Я в ужасе вскочил со сна. Уже рассвело. Я встал, подошел к окну, вышел на балкон, увитый виноградом с сочными гроздьями. Дождь уже кончился, и камни радостно сияли. На листьях деревьев лежали тяжелые слезы.

– Дойди до того, до чего не можешь!

Это был твой голос. Никто больше во всем мире не мог изречь столь мужественного слова, – только ты, ненасытный Прадед мой! Разве не ты и есть непреклонный, отчаянный вождь моего сражающегося поколения? А разве мы, израненные, изголодавшиеся, с наполненными грохотом железными головами, ушедшие от благополучия и уверенности, не следуем за тобой, натиском своим, пытаясь сокрушить границы?

Самый сиятельный лик безнадежности есть Бог. Самый сиятельный лик надежды есть Бог. По ту сторону надежды и безнадежности, за извечные границы увлекаешь ты меня, Прадед. Куда же ты увлекаешь меня? Я оглядываюсь вокруг, заглядываю внутрь самого себя: добродетель обезумела, геометрия обезумела, материя обезумела. Должен снова прийти Разум-Законодатель, который установит новый порядок, новые законы, чтобы мир обрел более богатую гармонию.

Вот чего ты желаешь, вот куда ты увлекаешь и увлекал меня всегда. Днем и ночью слышал я твой наказ. Изо всех сил пытался я дойти до того, до чего не могу, положил я себе долгом моим. Дошел ли я или не дошел – судить об этом тебе. Я стою перед тобой и ожидаю.

Битва подходит к концу, и я даю тебе отчет, Полководец. О том, где я сражался, как я сражался, как был ранен, испытал страх, но не покинул поля боя. Зубы мои стучали от страха, но я туго перевязывал лоб красным платком, чтобы не было видно крови, и шел на приступ.

Одно за другим буду вырывать я перья из моей души-галки, пока и она не станет всего лишь горстью земли, замешанной на слезах, крови и поте. Я расскажу тебе о моей борьбе, и мне полегчает. Помнишь, как ты создал «Толедо во время грозы»? Такова, окутанная черными тучами, опоясанная желтыми молниями, отчаянно и непреклонно борющаяся со светом и мраком душа моя. Ты увидишь ее, взвесишь на весах изогнутых бровей твоих и вынесешь ей приговор. Помнишь суровые слова, которые говорим мы, критяне? «Туда, где потерпел неудачу, – вернись. Оттуда, где добился успеха, – уйди!» Если я потерпел неудачу, – даже если жить мне останется всего час, я вернусь и снова пойду на приступ. Если же я добился успеха, то разверзну землю, войду в нее и лягу рядом с тобой.

Итак, слушай же, Полководец, мой отчет и вынеси приговор. Слушай про мою жизнь, Прадед, и если я тоже сражался вместе с тобой, если был изранен, но никто не узнал о страданиях моих, если никогда не повернулся спиной к врагу,

Дай мне благословение твое!