Читать книгу Дикая Донна - Паула Хен - Страница 16

О любви, боли, возрождении
Поиграем в декаданс?

Оглавление

Есть женщины, которых я именую мисс vuoto: они не улыбаются, а скалятся, желая понравиться всем, их образ не проносишь через года, время, людей и множество судеб, никчёмных событий. Их просто забываешь. Они любят просить остаться и спрашивать о том, буду ли я их помнить, лёжа со мной обнаженными в одной постели, пока я курю вторую и думаю о том, какую оплошность совершил, впустив в свою кровать: это как захотеть тирамису, который пробовал на левом берегу Сены, но вместо этого пойти и купить дешевую подделку в супермаркете, пытаясь отыскать за завесой солоноватого крема, растворимого кофе и транжиров хоть что-то утешительное. После приходится пить много газировки и курить крепкие итальянские, пытаясь перебить это послевкусие дешевизны и отсутствие тонкости вкуса. Но как раз они и привыкли считать себя желанным десертом. Как объяснить таким, что они не больше, чем imitazione? Отец учил уважать меня всех женщин, я плохо усвоил урок, потому что уважения заслуживает лишь одна.

Тот второй редкий тип, который вихрем проносится по твоей жизни и душе, топча тебя каблуками своих туфель-лодочек, тонкие шпильки которых терзают плоть и вспарывают по швам. Таким женщинам завидует тот самый, первый тип, пряча это постыдное даже для самих себя чувство под завесами снисходительных шуток и косых взглядов. А им все равно, ведь они так красиво плывут по жизни, отталкивая всю эту дешёвую бутафорию и грязные мелкие сплетни. Талант? Врожденное чувство собственного достоинства, которое не купишь. Ведь даже если против них будет вест мир, они будут шагать с высоко поднятой головой. Будоражит кровь.

– Ты слишком зависим от мнения других. Это – увечье. Тебе всерьёз нужна группа инвалидности.

– Тебе стоит извиниться.

– Я не могу извиниться за то, чем дышу.

Демаши тоже была рождена пламенем, закована немыслимыми температурами, которыми закаляется разве что сталь в умелых руках. Она так ворвалась в мою жизнь, что я, весь такой собранный и педантичный, не заметил, как оказался связан по рукам и ногам любовью к этой женщине. Нет, она не требовала любить себя, никогда не просила остаться, не смотрела этим подбитым щенячьим взглядом, каким смотрели на меня другие женщины, призывая к молчаливому повиновению над ними же, она меня вынуждала сдаваться, бросать оружие к её ногам и понимать, что через меня она может переступить однажды также, если её каменное женское самолюбие попробует хоть кто-то надколоть. Поэтому мне рядом с ней пришлось стать еще более педантичным, осторожным, практически ювелиром, но таким же безумным, как и она. Ведь эта женщина жила эмоциями, а это значило одно: она уйдёт, если станет скучно. Не то, чтобы она любила все эти дешевые слёзы и сцены, просто она находилась в вечном движении. За ней невозможно было угнаться.

Я помню, как женщины пытались походить на неё. Так ломано нелепо и смешно, так натянуто, словно готовы были сломаться надвое от своих усилий. Они сами себе лгали, что нет, но я же видел эти жалкие попытки. Какое-то перенятое слово, жест, манера – тирамису из круглосуточного супермаркета готово. Даже сейчас ощущаю изжогу.

У неё шрам на среднем пальце, словно когда-то его брало в плен раскаленное кольцо. Я рад, что он был не на безымянном, пришлось бы ревновать к её мертвому мужу (мужчины от любви к такой женщине умирают, если, конечно, не сбегают к дурнушке, которая позволит обращаться с собой, как туристы в Италии с граппом – многие не выдерживают чрезмерной крепости, выплёскивая желтоватую жидкость на мощённый тротуар). Она много курила иногда, но голос её по-прежнему оставался мягким, грудным, чуть приглушённым – эдакая мелодия для моих ушей. После ссор с ней тоже могли оставаться шрамы. Не ужасные бытовые – нет, а те, которые хочется бережно оставить на своём теле, а затем другой рассказывать о том, что они – её, что мы поделили нажитое имущество: ей досталось все до цента, а мне – эти самые шрамы. Так, на самом деле, и вышло, но ведь это случилось позже, я не мог об этом знать.

– Ты – моя личная катастрофа. Крушение, после которого остаётся лишь пустота. Вакуум.

– Позже ты поймёшь, что я научила тебя летать.

Она была, подобно кошке: гуляла сама по себе и, подобно лучшей манере беды, приходила тогда, когда её не звали. Демаши действительно была бедой, скорбью, горем, которое оплакиваешь потоком слез – это отличие между женщиной простой и той, которую именуют роком. Я по-прежнему оплакиваю жизнь с ней, но точно могу сказать, что без неё она стала куда хуже.

Помню её платье-комбинацию: чёрное, струящееся по фигуре с безупречными изгибами, под которым ничего не было, кроме жалкого кружевного клочка ткани и чулок. Я любил чулки на её длинных, абсолютно ровных, ногах. Мы ехали на какую-то выставку общего знакомого, и я бесконечно целовал её руки, каждый палец, словно желал откусить все до единого, чтобы больше никто, кроме меня, не смог взгромоздить на них кольцо. Я был зависим идеей сделать её своей, подчинить, но забывал о том, что эту женщину, как и любую стихию, подчинить невозможно. Волны океана могут скользить меж твоих пальцев, но будут ли его просторы принадлежать тебе? Они ведь даже скалам не принадлежат, не то что мужчине.

Она – syrah. Черника, перец, слива, шоколад и табак. Мягкое послевкусие и зависимость. Она танцует в темноте, стягивая тонкие бретели платья, подобно Саломее, сбрасывающей с себя семь вуалей, символизирующих очищение, остаётся обнаженной и не стыдится своей наготы, которая у неё естественная, не извращённая, неподдельно чистая: коснуться её – самовольно лишить себя души.

А потом она исчезает. Растворяется, словно утренний туман, стоит солнцу мелькнуть на горизонте. Оставляет после себя тонкий аромат парфюма, недопитое вино и изувеченную любовью душу, на месте которой – выжженная пустыня. Она выключает в твоём мире свет, а дешевые лампочки, как и дешевое тирамису, по всем законам своего существования, не горят слишком долго. Спустя год она, конечно же, возвращается. Садится за твой столик в том самом ресторане, в который вы всегда ходили вместе, улыбается так, словно отходила на секунду, а не на целую вечность, и тихо спрашивает:

– Весна без меня не была слишком холодной?

– Она была осенью.

– Ты же хотел, чтобы я ушла.

– Никогда не хотел.

– Тогда зачем же лгал?

– Потому что ты другая.

– Надеюсь, в хорошем смысле.

– В самом лучшем, Демаши. Теперь, когда ты здесь, у меня никогда не будет осени?

– Только вечное лето.

Дикая Донна

Подняться наверх