Читать книгу Дикая Донна - Паула Хен - Страница 9
О любви, боли, возрождении
Отблеск нас
ОглавлениеОна часто думала о том, как прекрасно было бы излечить любовь одним белесым колесиком таблетки, который кладешь под язык и, ощущая горечь, дожидаешься его полнейшего растворения, пока каждая мышца в теле, включая сердечную, немеет, запрещая чувствовать что-либо. Она часто думала об этом, идя по улице via di Borgo Pio, стуча каблуками по идеально вымощенному тротуару и позволяя мыслям набирать обороты с каждым ровным шагом. Прогуливаясь улицами Италии, каждый раз её не покидало ощущение того, что вот сейчас произойдет какое-то чудо, но, ровно, как и волшебная таблетка, оно не встречалось на её пути.
Она помнит тот день, когда они впервые повстречались. Это была выставка: святые и богини, дамы и простолюдинки, матери и героини, которые населяли залы Палаццо Мартиненго в Брешии – «Женщины в искусстве. От Тициана до Болдини» – такое название носила выставка, которая исследовала женщин в истории итальянского искусства от эпохи возрождения до Belle Époque1. Это был водоворот элегантности и чувственности, взрыв наслаждения и тонкого эстетизма, который возвышался над каждым присутствующим в том зале, в котором её черное платье с разрезом на правой ноге, обволакивающее фигуру и закрывающее тело, подобно плотному футляру, казалось слишком тесным под взглядом его серых глаз. Он стоял напротив полотна Гаэтано Беллеи из его частной коллекции: «Порыв ветра» представлял собой миловидную девушку в красивом сиреневом платье, которая спускается по лестнице, придерживая шляпку, норовящую слететь от сильного порыва ветра.
Черная рубашка на широких плечах выглядела на размер больше, но была шита строго по рубленной фигуре, на голове легкая небрежность, а в глазах – невысказанный протест. Повернув голову и отпустив пристальный взгляд в её сторону, она ощутила, как бокал с шампанским в пальцах, обтянутых бархатом перчатки, дрогнул, словно несколько пуль, выпущенных его глазами-револьверами, с хирургической точностью перебивали суставы. Выдержав эту минутную немую борьбу, она остановилась возле незнакомца, сокращая расстояние: неловкости не возникло, но говорить по-прежнему не было никакого желания, словно они играли в молчанку.
– Не люблю творчество Беллеи. Жанровые сцены, портреты, ряд религиозных произведений и алтарная живопись – всё это слишком неправдоподобно вязко и приторно. Его женщины не пленяют, к ним не хочется вернуться взглядом, – внезапно произнес он, чтобы после странно улыбнуться, словно выдавливая из себя этот жест. Ничего удивительного, когда улыбка в сущности своей не больше, чем спазм лицевых мышц.
– От него в восторге многие критики. Искусствоведы говорят, что здесь не просто модерн, а отчасти легкий налет пуантилизма.
– Вы хорошо разбираетесь в живописи. Поэтому, по моим предположениям, Вы либо работник галереи, либо критик.
– Я во всем хорошо разбираюсь. Ведь я – Муза. А Вы явно любитель, когда дело касается живописи.
Прислонившись плечом к широкой полоске, пробелу между полотнами, выкрашенному в белый, как стены больничной палаты, источающие унылый бледный свет, он изогнул тёмную бровь и протянул ей руку: ладонь с хаотично разбросанными линиями, которые напоминали спутанные нити, поселила в груди странное ощущение дежавю, словно все это уже происходило однажды, а сейчас она пытается воспроизвести воспоминания, поставив их на повтор, как старую кассету (пытается, но чего-то не достает в общей картине). Аккуратно вкладывает свою ладонь в чужую, будто опасаясь, что она откусит пальцы, закрывшись, подобно Dionaea Muscipula, но ничего подобного не произошло, кроме того, что оппонент её большим пальцем проложил дорогу от запястья, где была родинка под бархатом перчатки, до середины ладони, вызывая какой-то электрический разряд.
– Я музыкант. Я пишу не кистью, а тем, что невозможно увидеть. Ученик Люсьена Февра Робер Мандру считал, что слух занимает первое место, осязание – второе, а зрение – всего лишь третье. Я тоже придерживаюсь этого мнения, – шепотом, словно боясь, что стены подслушают, сказал он, а затем поднял взгляд с ладони на неё, – когда я увидел тебя, то вмиг подумал, что, если бы писал мелодию с тебя, то брал бы только чистые ноты.
– Только если я стану твоей музой, тебе придется заплатить вырванным из груди сердцем, рана после которого будет кровоточить еще долгое время.
– Тогда я буду писать ноты кровью.
В тот вечер она не вернулась домой. Да и три месяца подряд, если и была в своей обители, то всего несколько раз, но его она никогда с собой не впускала. Он даже адреса не знал, только то, что из окна её видно самую северную часть города. Впрочем, как и она сама: вся она была северной, холодной, практически ледяной, как Снежная Королева, только чуточку красивее. За три месяца он успел узнать, что у неё постоянно холодные пальцы, она любит смотреть, как он работает, склонившись над своим столом из темного дуба, в её пальцах красиво смотрится тонкий фильтр немецких сигарет со вкусом кофе, а поцелуи её обжигающие, голодные, и она действительно по кусочку забирает душу из груди, чтобы после и не вспомнили.
– Я не видел таких красивых женщин, как ты.
Его композиция «Ya’aburnee» была завершена и оценена критиками. Он должен был сыграть её в первый декабря в Teatro Filarmonico, что в Вероне. Они сидели в полутьме его гостиной, ощущая, как атмосфера последнего вечера вспарывает кожу тупым скальпелем: только огонь его зажигалки был единственным светом, кажущимся сейчас проводником, указывающим путь, подобно Верлигию.
– К сожалению, музы, подобно бабочкам, живут недолго. У всего красивого маленький срок годности.
– Нам ведь было хорошо все это время.
– Да, это стоило того, чтобы ты, наконец, осуществил свою мечту.
– Почему ты не можешь остаться? Ведь муза – это даже не работа. Ты всегда можешь стать кем-то другим.
С губ её сорвался неконтролируемый смешок, вынуждая на мгновение закусить губу, покрытую помадой цвета пепельной розы.
– Кем же я могу стать?
– Моей женой, например. Мы можем уехать куда-то. Давай покинем Италию. Я покажу тебе весь мир. И брошу его к твоим ногам.
– Прекрати. Муза – не профессия, а предназначение. У нас был уговор. Не существует вечности, глупенький. У красивых историй всегда печальный конец. Кто-то постоянно умирает, либо же сам пускает себе пулю в висок.
– Тогда, если так, приходи хотя бы на мой дебют. Первого декабря. В Вероне, – и протянул ей пригласительное. Глянцевое, больше похожее на билет в один конец, который она осторожно взяла пальцами и сжала в кулаке, ощущая, как сердце начинает как-то странно и противно биться в груди. Не так, как раньше. Это хуже любой тахикардии.
Она на прощание коснулась его губ своими, а затем очертила пальцами линию его ожесточенного лица. Всё еще мечтательный мальчик, в котором не до конца раскрылся мужчина, но это было впереди. Такие, как он, она знала точно, никогда не сдаются. Даже если крыша Teatro Filarmonico будет падать на голову, он завершит свою композицию. Кай тоже когда-то был таким же, поэтому осколок в сердце был ему к лицу, как непостижимая никому стигма, клеймящая душу. Личный автограф той, кому он по праву никогда не мог достаться. Руки его попытались удержать её, чтобы продлить прощание, но она на мгновение перехватила его запястья, проникая пальцами под крупную вязку его темного свитера, давая понять, что больше оставаться ей незачем. Быть может, сердце в груди кричала о другом, требуя иного сценария, но она заведомо знала, что у всех историй, которые вынуждают её сердце дрожать в груди, пробуждая сотни недобитых бабочек, всегда плохой конец.
– Как переводится название твоей композиции?
– С арабского дословно можно перевести как «похорони меня». Но смыл немного другой: нежелание жить без любимого человека.
Приглашение по-прежнему жгло ладонь, когда она шла по ночному городу. Во рту всё еще был привкус его скуренной сигареты и выпитого вина, ночной воздух становился тяжелыми и странным вкусом поселялся на кончике языка. Разжав пальцы, она позволила ветру подхватить единственную причину увидеться с ним, то самое приглашение, которое готово было стать крахом всего, что у нее было. Где-то скулили сонные собаки, подростки, собравшиеся вместе, слушали странную музыку, подпевая, и она не знала, что старик, вышедший на прогулку со своей странной тростью, страдающий от бессонницы, нашел его и бережно забрал себе, чтобы первым декабрьским днем стать свидетелем величайшего триумфа одного мужчины, который навсегда поселился в её сердце.
Но она уже нашла свою таблетку, и сердечная мышца онемела.
1
Или «Прекрасная эпоха». Условное обозначение периода европейской истории между 1871 и 1914 годами. Наиболее часто термин применяется к Франции и Бельгии.