Читать книгу Дикая Донна - Паула Хен - Страница 5

Как можно любить так, чтобы тошнило, как от самого неприятного воспоминания? Он – нескончаемая перманентная боль в правом подреберье, хроническая печаль, скука, тьма, сгущающаяся над её миром. То, чем детей пугают перед сном, вынуждая поскорее засыпать, целуя горячими влажными устами лоб. И она бы спала вечность, только бы никогда не знать о его существовании. Это сильнее аддикции, больнее огнестрельной раны, навылет. Нескончаемая обойма, для которой нет большего наслаждения, чем пронизывать тело пулями. У неё, как и у него, лицо садиста из самых страшных снов. Она ненавидит его, как дьявол – веру, как преступник правосудие, ненавидит, как ноты леса после дождя в его парфюме, как гречишный мед, горящий на языке поцелуями. Ненавидит его глаза цвета графитового карандаша, стержень которого при рисовании постоянно с хрустом ломался. Как секс с нелюбимым человеком, как наркотическую зависимость, от которой ломает, не её – крылья, которые некогда были распахнуты навстречу мечте. Как руки, тянущиеся к объятиям, ведущих на эшафот, на распятие. Она не любит его, как черную смородину и кофе с молоком, как гвоздику и дождь в середине декабря. Он – пропасть между чувствами и действиями, первый глоток алкоголя, сладость облепихового вина и боль разбитого первой любовью сердца. Дисфория рассудка, что не лечится ни единым вмешательством.

Метроном в голове мерно выстукивает свой ритм, пока она блуждает по обширному залу храма. На мгновение забывая, что это ритм собственного подбитого сердца, пока скудные деревянные лавки провожают её своим унылым взглядом. Они видят так много прихожан, чувствуют так много тепла чужого тела, что одинокой посетительницей их не удивить, не разнообразить их бесцельное существование. Стук каблуков заполняет пространство, эхом отлетая от стен, покрытых изображениями святых ликов. Она здесь чужая. Неуместная. Как сахар, попавший в ристретто, вызывающий привыкание. В воздухе витает аромат сандала, ладана, воска и эфирных масел. Он проникает в лёгкие и щекочет в носу, вынуждая морщиться и дышать как можно реже. Стены давят, будто сужаясь, как на одержимого сеанс экзорцизма – ведьмам не суждено приходить в храм господний, но, когда она становится просто женщиной с разбитым сердцем, даже Бог обретает бессилие, отступая.

– Твой внешний вид не соответствует конституции святого места. Как тебя пропустили на входе?

– Ведьминские чары. И, быть может, мантия-невидимка.

– Потрясающе. Только не все в этой жизни является ареной твоих больных фантазий. Есть некоторые правила, которые важно соблюдать, чтобы после тебя не варили, как жаркое, вечность.

Мужчина, которого она рада была бы забыть, приблизился и как-то по-отцовски обернул её голову и плечи платком, пахнущим сыростью и холодом, пряча от глаз Всевышнего обнаженные участки тела, которых он некогда касался пальцами, выжигая на горячей коже кельтские кресты. Она уверена, что он тоже думал об этом, стараясь не соприкасаться с ней подушечками пальцев, словно один неверный жест способен был закинуть его на самое дно отчаяния.

– Зачем ты пришла?

– Исповедаться.

– Исповедь – это таинство, а не разговор по душам.

– Не говори со мной так, будто я ребенок. После всего, что ты натворил, ты не имеешь права делать этого.

Голос опустился до шёпота так, словно вокруг них собирались скопища слушателей, но вместо сложившейся иллюзии – тишина, сотни икон и тлеющие свечи, бросающие скудный тусклый свет в полумраке. Они были одни, не считая недосказанности, стоящей между ними. Черная строгая ряса шла ему до незаконности, похудевшее лицо выдавало в нем человека, так и не сумевшего справиться со своими демонами. Она видела эту вуаль скорби, пеленой покрывающую его лицо, но ничего не могла поделать. Она хотела бы произнести вслух слова боли, отступления и всего того, что мешало спать, пробуждаясь под покровом ночи. И пусть она не верила в существование всевышнего, но ей было необходимо прожить каждое слово, подобно тому, как человек проживает каждую карту старших арканов, повинуясь этой силе.

– Ты чёртово колесо фортуны. Тот стык жизненного пути, которому я не могла противиться. И, я надеюсь, твоему Господу сейчас так же больно, как мне все это время. Потому что вы одинаковые. Два эгоистичных подонка, любящих причинять людям страдания.

– Люди сами виноваты в своих страданиях. Мы прекрасно знали, чем все закончится.

– Никто не предупреждал, что это закончится смертью.

– Умерла только любовь.

– И я вместе с ней.

Он замолчал, нахмурился, и лоб его исказила глубокая морщина, появившаяся, быть может, с тех пор, как они распрощались. Последние свечи догорали, бросая тревожные блики дрожащим пламенем, его лицо выглядело непривычно посторонним и чужим. Она помнила, какие мягкие его губы, хранящие вкус выпитого в обед кофе. Он добавлял в крепкий американо вместо сахара мёд, поэтому поцелуи с ним всегда были на вкус, как жаркое лето. Казалось, что за стенами божьей обители мира больше нет – лишь выжженная пустыня, у которой нет конца.

– Птица бросается на терновый куст во имя великой любви, но продолжает петь, – внезапно вымолвил он, впервые за весь вечер позволяя губам дрогнуть в бледной улыбке.

– Не нужно напоминать мне детские ничтожные истории. Эта женщина знала о том, что влюбляется в священника, и ничего не сделала, чтобы остановить этот процесс.

– Ты – та самая птица, что, бросившись на куст терна грудью, продолжает петь.

– Я пришла исповедаться, а не слушать уроки нравственности.

Да – она была безумной. Не признавала бога, чужих мнений, постоянно спорила, метала молнии и могла соблазнить одним лишь взглядом черных, как Варфоломеевская ночь, глаз. Он тоже любил её, как человек, идущий на казнь, жизнь. Любил и ненавидел перманентно. Эта женщина была дьяволом в красивом обличии, что возник на его пороге, когда он его не ждал, прося укрытия в его сердце. Он желал этой женщине смерти, любви, всего самого гадкого и наилучшего. Он хотел бы написать ей письмо: грязное, отвратительное, чудовищное; хотел бы назвать её дрянью и предначертать ей гореть в адском огнище, вновь и вновь возрождаясь, чтобы эта мука стала чем-то вечным, чем-то постоянным. Её губы, покрытые красным, напоминали алые, жалящие шипами, розы. Агрессию. Вызов. Ненависть. Войну. Огонь преисподней, где она восседала на троне, держа его сердце взаперти. В арке своих утонченных ребер. Она была красива, но опасна, он хотел её так сильно, но не мог позволить себе такой роскоши.

Она прошла мимо, и звук её шагов вновь нарушил тишину, стуча в висках. На её запястьях были тяжёлые цепи, перекатывающиеся меж собой, словно ведя беседу, тяжёлый черный платок придавал её глазам ещё большую тоску, но лицо при этом выглядело моложе. Теперь он был практически старик, и возрастная пропасть между ними была не привычных пятнадцать лет, а, вероятнее всего, целых двадцать. Ей не угнаться за ним, а ему не вернуться назад – слишком много прожито, растворившись в тумане вселенной.

– Позволь коснуться твоей руки, – сдавленно произнес он, нервно теребя четки с крестом в руках.

– Нет.

Она сделала шаг назад. Ткань соскользнула с её темных длинных волос, обнажая одно плечо. Она была как хорошее вино, которое с годами становится лучше. Более благородный вкус, изобилие фруктовых и пряных нот. Когда он повстречал её, ей было всего двадцать лет – юная, резкая, словно одержимая бесом. Быть может, поэтому эта женщина так прочно овладела его рассудком, стала поражённым болезнью участком головного мозга.

– Я мечтал стать священником. Это мое предназначение. И это дарит мне куда больше счастья, чем смогли бы подарить все женщины мира.

– Ты можешь гордиться. Ты достиг своей цели. Пусть и такой ценой.

– Ты тоже стала ведьмой, – напомнил он.

– От боли. Тоски. Отчаяния. В попытках спасти свою душу, ты прибегаешь к мысли, что куда безопаснее избавиться от неё, нежели перманентно оберегать, как младенца.

Внезапно он приблизился к ней, и она оказалась в капкане между двумя неодушевленными существительными: мужчиной, из-за которого пришлось вырезать сердце из груди, с одной стороны, и алтарем – с другой. Коснулся ладонью её плеча, сминая темную вуаль, стягивая с плеч, а затем скользнул левее, останавливаясь на том самом символическом месте, где находится душа. Она замерла, подобно натянутой струне, практически не дыша.

– Врушка. Душа то у тебя есть. Как и прежде.

– Тогда можешь забрать её с собой. Забрать и растоптать. Как ты поступил однажды. Мне не нужны твои констатации.

– Ты вся, как прежде. И какой же грех ты хочешь исповедать?

– Любовь.

Она поцеловала его, и он ощутил на своих губах вкус вишни, сожаления и горечи мертвой любви, которую насильно бросили в печь крематория, не оставляя шансов. Пальцы сплелись, путаясь в четках, угол серебряного креста больно ранил её большой палец – так крепко она сжала его руки в своих, словно желая поглотить его присутствие, без остатка. Последние несколько свечей затухли, согнувшись, подобно обессиленным старцам. Сердце бешено билось в его ладонь, которую он недвижимо оставил на её теле.

Она целовал глубоко и жадно, а он ощущал себя так, словно прямо сейчас отдавал душу дьяволу, пытаясь искупить свою вину, вручая ему часть своего сознания. Она была его грехом, наваждением, гибелью, подобно падению парижской богоматери, так, что иконы готовы были кровоточить от присутствия этой женщины. Она чувствовала, что он по-прежнему пьет крепкий кофе, только теперь без мёда, молится с рассветом и закатом, и каждый раз, закрывая глаза, пытается избавиться от неё. Это было её искупление, её освобождение, когда последние бабочки умерли внутри, опаляя крылья.

– Ты больше не пьешь кофе с мёдом, который я так ненавижу.

– Я избавился от старых привычек.

– Теперь я тоже.

Любить, как первый снег, как теплое одеяло, когда можно спрятаться под ним вдвоем, как достижение самой главной цели. Как триумф, вересковый мёд и покой. Пальцы в её крови все ещё были переплетены, пока она не убрала руку. В кромешной тьме он больше не мог разглядеть её лицо. И в один миг она просто исчезла, оставляя после себя лишь мерный стук каблуков, словно призрак, ушедший безвозвратно.