Читать книгу Ласко́во - Петр Смирнов - Страница 43

В малых деревнях люди не имели фамилий. Их знали либо по именам родителей, либо по названиям деревень, а некоторых – по прозвищам.

Наших деревенских в других деревнях называли “ласко́ськие” (правильно – ласковские). Например, моего отца называли “Вася ласкоський”.

В документах всех записывали по имени отца. Так, Бобка был Савельев Василий, а его сын – Васильев Михаил.

Когда я пошёл в первый класс, меня записали – Васильев Пётр.

В третьем классе учитель предложил всем иметь фамилии. То ли потому, что он был приезжий из тех мест, где все имели фамилии, то ли было такое решение, но все школьники были записаны по фамилиям. А поскольку фактически фамилий не было, а прозвища произносились за глаза, то фамилии большинства детей записали так, как были записаны их отцы. Например, мой отец Алексеев Василий, тогда мы, его дети, должны быть тоже Алексеевы. Таковыми и стали мои братья Митя и Вася.

Не знаю, почему именно, возможно, из-за моей застенчивости в детские годы (хотя сам я таким себя не помню), дедушка Алексей, который меня любил больше всех – это я уж точно знаю – подсказал мне фамилию Смирнов.

Учитель так и записал, а после окончания начальной школы выдал на имя Смирнова документ. С этой фамилией я и пошёл по жизни дальше.

Паспорта впервые ввели в 1932 году. Да и то лишь на приграничных территориях. Наш Сла́вковский район входил тогда в Псковский округ – приграничный с буржуазными республиками Эстонией и Латвией. Все жители, достигшие шестнадцати лет, должны были получить паспорта.

В 1936 году мне исполнилось шестнадцать. Надо было получать паспорт, а метрики, как на грех, затерялись где-то. Дома все бумаги перерыли многократно, но всё напрасно.

Я пошел к попу. Отец Сергий развел руками:

– Рад бы помочь, да не могу. Сожалею очень. Всё сдал в волость, в На́вережье. Жаль, оч-чень жаль.

Я поехал в Навережье. В сельсовете ответили, что архивы сданы в район, в Де́довичи. Домой вернулся ни с чем.

Дома решили послушаться чьего-то совета: пойти в Славковичи и заявить в паспортном столе о пропаже метрик. Тогда, мол, пошлют на медицинскую комиссию, определят возраст, выдадут справку. По ней и метрики выпишут.

Вышел из дому на рассвете. Загадал, что успею к ночи в Тинеи на гулянье. Всю дорогу шел босиком, а ботинки повесил через плечо. Благо дорога тогда еще была мягкой, без гравия.

Перед Славковичами вымыл ноги в ручье, обулся. Думал, приду – и сразу на комиссию. Да не тут-то было. Во-первых, в амбулаторию очередь. Во-вторых, попросили направление из сельсовета. Я взмолился: так, мол, и так, прошел 32 километра, не знал о направлении и т. д. Не реагируют. Стою, не знаю, что делать. Кто-то из очереди и говорит мне:

– Сходи в паспортный стол, всё расскажи, может, и дадут направление.

– В крайнем случае, – говорит другой кто-то, – пусть позвонят в сельсовет и спросят, есть ли такой человек.

Обрадовался я и кинулся к двери.

– Эй, мальчик! – крикнула врач.

Я обернулся, а она и говорит мне:

– Дадут, не дадут направление – возвращайся сюда. Только учти – мы работаем до часу дня, а сейчас, – она как-то небрежно глянула на ручные часы, – половина одиннадцатого.

– А может… – начал было я, но она прикрикнула, сверкнув глазами:

– Беги бегом!

Я бросился на улицу. Амбулатория находилась почти на окраине поселка, к Дубро́вичам, а милиция – на другой окраине, за мостом через реку Черёху.

Легко сказать – беги бегом. Прямой дороги тогда не было, её построили после войны. Была одна улица, из булыжника, через весь Посад (от больницы до церкви), а другая – от церкви мимо пожарной части через мост. Бежать по каменной дороге, забитой подводами и прохожими, было и неудобно, и стыдно. Могли подумать, что я ненормальный. Шёл быстрым шагом, на боль в ногах от неразношенных ботинок старался не обращать внимания. О Тинеях уже не думал. Получить бы сегодня справку о возрасте и отдать на метрики. Переночую в каком-нибудь сарае, а назавтра получу метрики и сфотографируюсь на паспорт.

Так думал я, пока шёл. Обидное “мальчик” не выходило из головы. Я-то считал себя взрослым: уже год проучительствовал, ученики и их родители называли меня Петром Васильевичем. Уже который год гулял с девушкой. А тут – на́ тебе: мальчик. Ну и пусть, думал я, мне паспорт получить бы, а в нем будет написано – “служащий”, как у всех учителей.

В милиции оказался неприёмный день. Какой же я балда! Ведь сегодня суббота… Идя из дому за метриками, больше думал о Тинеях, чем о метриках. И субботу выбрал неспроста. Но почём было знать, что всё так сложится!

Вернулся. В амбулатории предложили снять рубашку, и толстый врач так и этак вертел меня. Женщина, назвавшая меня мальчиком, сидела за столом и записывала мои ответы.

– Фамилия?

– Смирнов.

– Имя-отчество?

– Петр Васильевич.

– Адрес?

– Деревня Ласко́во Митрофановского сельсовета.

– Работаете?

– Да.

– Где, кем?

– Учителем Шумайской начальной школы.

– Ого! – сказал врач и посмотрел на женщину.

– Извините, – обратилась она ко мне, слегка покраснев. – Я, кажется, назвала вас мальчиком.

– Ничего, – ответил я.

Врач окончил осмотр, велел одеваться. Спросил:

– Лет девятнадцать-двадцать. Так?

Хватило секунды, чтобы сообразить: Саша, моя девушка, с 1916 года, и я – её ровесник.

– Да, – ответил, – с 1917 года.

– Я же вижу, – важно заключил доктор.

И мне выдали справку с печатью. Ура-а!

Теперь я радовался всему. Тому, что я – не мальчик, а ровня настоящим парням (в действительности меня таковым и считали, и возрастом никто не интересовался). Тому, что сегодня суббота, и я могу успеть в Тинеи на гулянье. Тому, что, как мне казалось, метрики и паспорт у меня уже в кармане.

Успел даже сфотографироваться на паспорт и пообедать в столовой.

Обратно шел опять босиком. В Тинеи, конечно, успел.

– Покажи-ка справку-то, – попросил наутро папаша, надевая очки. У меня захолонуло в груди – понял, что мой номер не пройдёт. Мгновенно придумал оправдание: врачи определили так, с ними спорить не станешь.

– Ну и дурак, – сказал отец, прочитав справку, и тут же её порвал. – Три года прибавил, а на што, спросить бы. В солдаты скорее сдадут. Запрягай коня и ступай в Дедовичи. Ищи метрики.

Он встал с лавки, обрывки бумаги бросил под веник.

В Дедовичах люди указали нужный дом. Там тоже была очередь. Когда я стоял уже где-то в середине её, приоткрылась дверь и симпатичная девушка спросила:

– Кто может расписаться?

Я как будто ждал этого, сразу вышел из очереди и со словами “я могу, пожалуйста”, прошел за нею в комнату. Никто в очереди не успел и слова сказать. В комнате стояла старуха; за неё-то и надо было расписаться в получении документов. Расписавшись и осмелев, я обратился к девушке:

– Будьте добры, посмотрите заодно и мои метрики, хоть я и доподлинно знаю, что их у вас нет.

Девушка посмотрела мне в глаза и улыбнулась, словно разгадала мои мысли. Мы стояли друг против друга, и я боялся отказа. Вежливое ли обращение подействовало на неё, или мои глаза что-то ей сказали, но она ответила:

– Нате вам книгу и поищите сами.

Она указала стол и стул, и пригласила следующего.

Книга была в толстом кожаном переплете, из лощёной бумаги. Такие книги, стоящие на полке рядами, я видывал только в Киселёвской церкви и думал тогда, что по ним батюшка готовится к службе. Теперь такая книга лежала передо мной. Но в ней были не молитвы, а имена родившихся людей. Книга была написана чёрной тушью, каллиграфическим почерком, где старательно, с нажимом выведена каждая буковка. Сперва подумалось мне, что не от руки, а в типографии напечатаны записи, но, читая написанное, я убеждался в другом: так и только так раньше учили писать. Быть может, уместным будет сказать здесь, что не в последнюю очередь те записи подействовали и на мои попытки писать хотя бы разборчиво. Не могу не сказать и еще об одном: я не люблю небрежного письма, где не поймёшь, Утаков или Ушаков фамилия, когда буквы “и”, “н”, “п” пишут одинаково, “ч” не отличишь от “г”. Читая такую писанину, слова приходится разбирать не по написанному, а по догадке. И если в частной переписке подобное вызывает сожаление и досаду, то при чтении заполненных так служебных документов испытываешь глубочайшее отвращение…

Перелистав не одну книгу, себя я, конечно, не нашел. Девушка выдала мне справку, где было указано, что данных о моем рождении нет. Это мне и нужно было.

Перед вторичной комиссией дома получил “инструктаж”: родился в январе 1920 года, неделю спустя после Крещения, т. е. 26-го числа, в день святого Петра. (Теперь знаю сам из церковного справочника, что 26 января 309 года н. э. умер мученик Петр Анийский).

Мучила меня совесть: как стану объяснять комиссии свою несерьезность, обман, мальчишество – что хотите. Мне могут больше не поверить, что я учитель, напишут – единоличник. Это было бы хуже некуда – срам-то какой!

Стал тянуть время, собирал все необходимые справки: из сельсовета – о месте жительства, из РОНО (районный отдел народного образования) – о месте работы. В июле учился на подготовительных курсах для поступления в педагогический техникум.

На комиссию пошёл только в августе. Но комиссии такие, как я, видимо, до того надоели (люди-то в комиссии занятые, не свободные), что никто меня ни о чём не спросил. Так я получил справку о возрасте, а затем метрики и паспорт.