Читать книгу Фрейд - Питер Гай - Страница 20

Четверым из этих иностранцев, Максу Эйтингону и Карлу Абрахаму в Берлине, Эрнесту Джонсу в Лондоне и Шандору Ференци в Будапеште, было суждено пронести флаг психоанализа сквозь годы верного служения делу – они издавали научные труды, дискутировали, организовывали, собирали деньги, обучали кандидатов, вносили собственный вклад в психоанализ, клинический и теоретический, интересный и нередко неоднозначный. В отличие от драматичного сотрудничества и не менее драматичного столкновения, которые характеризовали отношения Фрейда с Юнгом, союз этих четверых с мэтром, несмотря на изредка возникавшую напряженность, был необычайно выгодным для обеих сторон.

Первым из «швейцарцев», появившихся в квартире на Берггассе, 19, был Макс Эйтингон. Состоятельный, щедрый и скромный еврей из России, изучавший медицину в Цюрихе, он написал Фрейду в конце 1906 года, представившись младшим ассистентом в психиатрической больнице Бургхельцли. К работам Фрейда его внимание привлекли наставники – профессор Блейлер и доктор Юнг. «Пристальное их изучение все больше и больше убеждало меня в поразительном охвате вашей концепции истерии и в громадной ценности психоаналитического метода», – писал Эйтингон. Фрейд в своей обычной манере не стал откладывать удовольствие увидеть молодого человека, «привлеченного истинным содержанием нашего учения». В тот период основатель психоанализа считал себя ловцом человеков и делал все возможное, чтобы соответствовать этому библейскому самоопределению. В январе 1907 года Эйтингон приехал в Вену на консультацию по поводу трудноизлечимого пациента и остался на две недели. Зародившаяся дружба с мэтром укрепилась несколькими весьма необычными «сеансами». Фрейд брал Эйтингона на прогулки по Вене и во время этих прогулок проводил психоанализ своего нового рекрута. «Таким, – впоследствии вспоминал Эрнест Джонс непринужденную атмосферу тех дней, – был первый урок психоанализа». Осенью 1909-го, после еще нескольких выездных прогулок с мэтром, Эйтингон перебрался из Цюриха в Берлин, будучи уже верным учеником Фрейда. Практика его расширялась медленно. Время от времени Эйтингон просил учителя направлять ему пациентов, и Фрейд соглашался. В ответ ученик осыпал его подарками. «Три дня подряд, – образно писал Фрейд своему ученику в Берлин, – в моем доме шел дождь из произведений Д…». Эйтингон присылал мэтру книги Достоевского, по одному тому, призывая уделить особое внимание «Бесам» и «Братьям Карамазовым». Переписка между ними становилась все более личной и теплой. «Я знаю, что вы останетесь верны мне, – заверял Фрейд Эйтингона в июле 1914 года. – Нас маленькая горстка, где нет праведников, но нет и предателей». У него никогда не было причин сожалеть о своей вере в Эйтингона, который еще при жизни Фрейда стал одним из самых щедрых покровителей психоанализа.

Ближайшему союзнику Эйтингона в Берлине, Карлу Абрахаму, пришлось упорным трудом добиваться финансовой независимости, которую его верный друг считал само собой разумеющейся. Абрахам был четырьмя годами старше Эйтингона. Родился он в портовом городе Бремене в еврейской семье, давно обосновавшейся в Германии. Отец Карла был преподавателем религии, человеком необычайно широких для своего времени взглядов. Когда сын, собиравшийся занять должность психиатра, сообщил ему, что больше не может соблюдать субботу и другие еврейские религиозные традиции, Абрахам-старший сказал, чтобы Карл поступал так, как подсказывает ему совесть. В качестве сторожевого пса психоанализа Абрахам иногда проявлял себя менее терпимым, чем был к нему отец. Коллеги-психоаналитики ценили его спокойствие, методичность, ум, способность не отвлекаться на умозрительные построения или многословие. Возможно, он был слишком бесстрастным. Эрнест Джонс говорил о нем как об эмоционально закрытом человеке. Но сдержанность Абрахама позволяла ему сохранять самоконтроль и здравый смысл – качества, в которых очень нуждалось психоаналитическое движение. Он был, по выражению Джонса, несомненно, самым нормальным членом группы, собравшейся вокруг Фрейда. Жизнелюбие Абрахама стало практически легендой среди коллег. Основатель психоанализа, который сам часто тешил себя благоприятными прогнозами, называл Карла неизлечимым оптимистом.

Абрахам пришел в психиатрию из медицины «тела». Он познакомился с Фрейдом в 1907 году, когда ему было 30 лет, и эта встреча изменила его жизнь. Три года Карл проработал в Бургхельцли, психиатрической больнице Цюриха, где главным психиатром был Юнг, но после того, как попал под влияние Фрейда, решил открыть частную психоаналитическую практику в Берлине. Со стороны Абрахама сие был рискованный шаг – в это время и в этой стране полностью доминировала традиционная психиатрия. Те, кого Фрейд презрительно называл официальным сбродом Берлина, знали о психоанализе мало, а к тому, что знали, питали отвращение. «Должно быть, вам приходится несладко в Берлине», – сказал в 1911 году Эрнест Джонс Абрахаму, к которому относился с братской симпатией. На протяжении нескольких лет Абрахам был фактически единственным, как с восхищением отметил Фрейд, практикующим психоаналитиком в немецкой столице. Карл Абрахам, не терявший надежды даже в самой отчаянной ситуации, почти не нуждался в ободрении, но Фрейд – отчасти чтобы не снижался его собственный боевой дух – поддерживал его из Вены: «Все будет хорошо».

Несмотря на весь оптимизм Абрахама, приветствовалась любая поддержка, даже самая малая. Когда в конце 1907 года психиатр из Берлина Отто Юлиусбургер прочитал доклад, защищающий идеи психоанализа, Фрейд написал ему письмо и поблагодарил за смелость. Воодушевленный этими слабыми благоприятными признаками, в августе 1908 года Абрахам основал Берлинское психоаналитическое общество, в котором было всего пять членов, в том числе Юлиусбургер и подвергавшийся нападкам сексолог Магнус Хиршфельд. С самого начала Фрейд дал полезный совет: он убеждал Абрахама не позволять господствующим предубеждениям против Хиршфельда влиять на его отношение к этому страстному и довольно интересному борцу за права гомосексуалистов.

Отношения между Фрейдом и Абрахамом не ограничивались психоанализом. Они сами и их семьи вскоре сблизились настолько, что приезжали друг к другу в гости, и мэтр проявлял отцовскую заботу о детях Абрахама[93]. В мае 1908 года он с благодарностью писал Карлу: «Моя жена много рассказывала мне о сердечном приеме, который нашла у вас дома». Основатель психоанализа был доволен, но совсем не удивлен, поставив «благоприятный диагноз» гостеприимству Абрахама.

После нескольких трудных лет Абрахам стал популярным врачом и ведущим специалистом по обучению второго поколения кандидатов в психоаналитики с двух континентов. В 1914 году, благодаря за глубокую статью о вуайеризме, Лу Андреас-Саломе особенно хвалила ясность изложения Абрахама и его стремление следовать фактам, а не подгонять их под догму. В том году известность Карла Абрахама была уже настолько велика, что американский психолог Г. Стэнли Холл, президент Университета Кларка, попросил у него фотографию, чтобы «украсить стены нашей школы».

Успех принес материальное благополучие. В начале 1911 года Абрахам сообщил Фрейду, что его практика «активная, уже довольно давно». Она даже бурная. Он занимался психоанализом пациентов по восемь часов в день. Однако Абрахам вовсе не считал эту деятельность безусловным благом. У него оставалось, с характерной фрейдистской интонацией печально отмечал Карл, мало времени для науки. К 1912 году у него было уже десять пациентов, и его практика стала еще более прибыльной. За первые шесть месяцев этого года он заработал 11 тысяч марок, весьма приличную сумму, и к тому же намеревался повысить свои расценки. «Понимаете, – писал Абрахам Фрейду, – даже в Берлине вашему приверженцу не обязательно быть мучеником». Абрахам редко жаловался, причем эти жалобы всегда относились не к пациентам, а к коллегам. «Практика, – писал он Фрейду весной 1912 года, – затягивает меня». Одновременно он ворчал, что для психоаналитика, интересующегося теорией, «…Берлин слишком стерильная среда». Несмотря на то что собрания его психоаналитического общества проходили весьма успешно, Абрахам ощущал «недостаток подходящих людей». Но это не так уж важно: относительное интеллектуальное одиночество было для него стимулом к работе.

Почти все члены клана психоаналитиков были наделены кипучей энергией, но мало кто мог в этом отношении сравниться с Абрахамом. Тем не менее часть его бурной деятельности являлась результатом волевых усилий. Субтильный, с детства вынужденный противостоять астме, правда в слабой форме, он занимался теннисом, плаванием, а впоследствии его любимым видом спорта стал альпинизм. Это было весьма распространенное увлечение среди коллег Абрахама, ведущих кабинетный образ жизни. Даже Фрейд, не такой ярый поклонник активного спорта, как некоторые его сторонники, с удовольствием совершал долгие и нелегкие прогулки по горам.

Упорство, которое помогло Карлу Абрахаму стать альпинистом, также питало его профессиональную деятельность. Он вербовал сторонников и председательствовал на собраниях. И интересы Абрахама были необычайно широки: среди его работ есть обзоры современной литературы по психоанализу, клинические исследования, очерки по приложению психоанализа к самым разнообразным областям, таким как современное искусство и религия Древнего Египта. Еще более значительный след в истории психоанализа оставили его глубокие статьи о развитии либидо, которые впоследствии повлияли на взгляды самого Фрейда. Чрезвычайная занятость не мешала Абрахаму внимательно следить за политическими баталиями в столь неспокойных центрах психоанализа, какими были Вена и Цюрих. Его необыкновенный оптимизм, резко контрастирующий с настроениями Фрейда, удивительным образом сочетался с пристальным вниманием к отклонениям от общей линии среди коллег-психоаналитиков, а также к малейшим облачкам измены, появлявшимся на горизонте.

При этом, несмотря на всю свою преданность делу, Карл Абрахам не заискивал перед мэтром. Более того, он сохранял достаточную независимость, чтобы подружиться с Флиссом, о разрыве которого с Фрейдом ему было известно. В начале 1911 года Флисс, узнавший о том, что Абрахам обнаружил «флиссовские» циклы у одного из своих пациентов, пригласил его к себе. Карл честно сообщил об этом приглашении Фрейду, который отреагировал сдержанно. «Не вижу, почему бы вам не нанести ему визит», – писал он, предсказывая, что Абрахам встретит чрезвычайно достойного, даже очаровательного человека. Эта встреча даст ему возможность подойти «с научной точки зрения к тому зерну истины, которое содержится во взглядах [Флисса] на периодичность». В то же время Фрейд предупреждал Абрахама, что Флисс обязательно попытается переманить его, убедить отказаться от психоанализа и, «как я убежден, от меня самого», перейти на его сторону. Флисс, без обиняков сообщал он, «в целом резкий, злой человек», а затем прибавил: «Особенно остерегайтесь его жены, глупой, злобной, явно истеричной; другими словами: это извращенность, а не невроз».

Предостережение не помешало Абрахаму поддерживать знакомство с Флиссом. Он поблагодарил за совет, пообещал проявлять должное благоразумие и скрупулезно информировал Фрейда о своих визитах. Флисс, заверял Абрахам, не предпринимал никаких усилий отвратить его от психоанализа или от его основателя и в любом случае не показался ему сколько-нибудь очаровательным. Тем не менее со свойственной ему сдержанностью Карл Абрахам не стал комментировать нелестную характеристику, которую Фрейд дал фрау Флисс. Не известил он Фрейда – ни в тот раз, ни позже, – что они с Флиссом обменивались оттисками своих статей. Вне всяких сомнений, основатель психоанализа преувеличивал опасности, которые грозили Абрахаму из-за общения с его бывшим другом. Следует признать, что Флисс полностью одобрил оттиски статей Абрахама, словно они содержали психоаналитические откровения, которые сам Фрейд никогда не был в состоянии передать: «Продолжайте открывать нам глаза!» Однако Флисс, очевидно, не предпринимал усилий убедить Абрахама расстаться с Фрейдом, а если и предпринимал, то успеха не добился. Карл Абрахам был достаточно умен и хладнокровен, чтобы не поддаться на подобные уговоры. Во всяком случае, сердечное отношение Фрейда к Абрахаму и непоколебимая вера в него свидетельствуют, что их дружба успешно пережила эту провокацию.

Трудно представить двух более непохожих людей, чем Эрнест Джонс и Карл Абрахам. Они считали друг друга близкими по духу и на протяжении всей эволюции международного психоаналитического движения оставались верными союзниками. Оба бесконечно восхищались Фрейдом, были трудоголиками и, что уж совсем необычно, разделяли любовь к спорту: Абрахам занимался альпинизмом, а Джонс, маленький, живой и искрящийся энергией, предпочитал фигурное катание – он даже нашел время написать научный труд по этому предмету[94]. Но по части эмоций эти два человека казались обитателями разных миров. Абрахам был (или, по крайней мере, казался) невозмутимым и разумным, а Джонс импульсивным и дерзким; он постоянно оказывался втянутым в эротические приключения, временами запутываясь в них, – в отличие от сдержанного Абрахама, выбравшего моногамию. Джонс отличался необыкновенной самоуверенностью и, как с удовольствием признавал Фрейд, был самым воинственным из его сторонников, неустанным отправителем писем, великолепным организатором и яростным полемистом.

Эрнест Джонс открыл для себя Фрейда в 1905 году – вскоре после публикации истории болезни Доры. Он, молодой врач, специализирующийся на психиатрии, был глубоко разочарован неспособностью традиционной медицинской науки объяснить работу и нарушения психики, и сие разочарование стало причиной его обращения к психоанализу. Когда Джонс читал историю болезни Доры, он еще плохо владел немецким, но «вышел» из этого чтения «с глубоким впечатлением о том, что в Вене был человек, который действительно слушал каждое слово, сказанное ему пациентом». Это стало откровением. «Я пытался следовать его примеру, но никогда не слышал, чтобы кто-то еще так поступал». Фрейд, признавал он, был «rara avis[95], настоящим психологом»[96].

Джонс еще некоторое время провел с Юнгом в Бургхельцли, побольше узнал о психоанализе и весной 1908 года разыскал Фрейда на конгрессе психоаналитиков в Зальцбурге, где тот прочитал впечатляющий доклад об одном из своих пациентов – «человеке с крысами». Не теряя времени даром, в мае того же года Джонс посетил квартиру на Берггассе, 19. Там он встретил сердечный прием. После этого они с Фрейдом часто виделись, а перерывы между встречами заполняли пространными регулярными письмами. Несколько лет в душе Джонса происходила внутренняя борьба. Его одолевали сомнения по поводу психоанализа, но, когда Эрнест Джонс нащупал почву под ногами, почувствовал себя полностью убежденным, он превратился в одного из самых энергичных сторонников Фрейда, сначала в Америке, затем в Англии, а в конечном счете и во всем мире.

Кампания в поддержку идей Фрейда, которую Джонс развернул в Канаде и на северо-востоке Соединенных Штатов, отчасти была делом вынужденным. Начало его медицинской карьеры омрачилось скандалом: Джонса дважды обвиняли в недостойном обращении с детьми во время медицинского осмотра[97]. Уволенный с должности в детской больнице, он счел за благо переехать в Торонто. Обосновавшись там, Джонс начал читать лекции по психоанализу, как правило, невосприимчивой аудитории в Канаде и Соединенных Штатах, а в 1911-м приступил к организации Американского психоаналитического общества. Два года спустя, в 1913-м, он вернулся в Лондон – занялся практическим психоанализом и собрал вокруг себя маленькую группу английских последователей Фрейда. В ноябре Джонс уже победоносно сообщал основателю психоанализа, что «в минувший четверг было должным образом учреждено Лондонское психоаналитическое общество в составе девяти членов».

Едва ли единственный нееврей среди близких друзей Фрейда, Эрнест Джонс был одновременно своим и чужим. С присущей ему увлеченностью собирая еврейские шутки и еврейские выражения, он стал кем-то вроде «почетного еврея», который если не полностью, то почти вписался в относительно замкнутую психоаналитическую культуру Вены и Берлина. Его статьи, охватывавшие широкий круг вопросов, включая прикладной психоанализ, были отмечены скорее не оригинальностью, а ясностью и некоторой порывистостью – в чем Джонс сам признавался, когда сравнивал себя с женщиной. «Для меня, – говорил он Фрейду, – работа подобна вынашиванию ребенка для женщины; для такого мужчины, как вы, полагаю, она похожа на оплодотворение мужчиной»[98]. Не отличаясь оригинальностью, Джонс был самым убедительным популяризатором и самым упорным спорщиком. «Немногие люди, – не без восхищения признавался ему Фрейд, – умеют так противостоять аргументам других». Еще одна важная услуга, которую оказал Джонс, – ведение большей части обширной переписки с Фрейдом на английском языке. Сначала он жаловался, что незнаком со старыми немецкими буквами, – Фрейд писал «готическим» почерком, – и тогда мэтр вместо того, чтобы изменить их начертание, перешел на английский[99]. Этот случай убедил основателя психоанализа в необходимости совершенствовать владение его любимым иностранным языком[100].

В 1910 году Джонс уже всей душой был предан психоанализу, хотя его еще тревожили некоторые сомнения – и чуть меньше сам Фрейд. По крайней мере, к этому времени Эрнест стал менее загадочен для своих новых друзей-психоаналитиков, поскольку вначале им было трудно его понять и еще труднее предсказать. Летом 1908 года Юнг заметил Фрейду: «Джонс для меня загадочный человек. Я нахожу его странным, необъяснимым. Это его достоинство или недостаток? В любом случае он не простой человек, а умный лжец». Может быть, спрашивает далее Юнг, он «слишком большой почитатель, с одной стороны, и слишком большой оппортунист – с другой?». У Фрейда не было готового ответа на этот вопрос. «Я думал, что о Джонсе вы знаете больше, чем мог бы знать я, – писал мэтр Юнгу. – Я считал его фанатиком, который застенчиво мне улыбается». Но если тот действительно лжец, «…он лжет другим, а не нам». Каким бы ни был Джонс, заключил Фрейд, «меня, без сомнения, очень интересует национальная смесь в нашей группе. Он кельт и поэтому не совсем понятен нам, тевтонцам, и уроженцам Средиземноморья». Однако Джонс показал себя достойным учеником и был готов приписать свои сомнения относительно идей Фрейда иррациональной самозащите. «Короче говоря, – писал он основателю психоанализа в декабре 1909 года, – мое сопротивление было обусловлено не возражениями против ваших теорий, а отчасти влиянием сильного «комплекса отца».

Фрейд с радостью принял это объяснение. «Ваши письма являются для меня постоянным источником удовлетворения, – признавался он Джонсу в апреле 1910 года. – Я действительно удивлен вашей активностью, широтой вашей эрудиции и искренностью вашего стиля». Он радовался, что отказался «слушать внутренние голоса, намекавшие, что нужно порвать с вами». Теперь, когда все прояснилось, продолжал мэтр, он верит, что они будут «какое-то время идти и работать вместе». Два года спустя Фрейд вспоминал момент, когда он решил, что Джонсу можно доверять. Это было в 1909-м, после того как они долго беседовали в Университете Кларка в Вустере, штат Массачусетс. «Я очень рад, что вы знаете, как я вас люблю и как горжусь вашим высоким интеллектом, который вы поставили на службу ψA, – писал основатель психоанализа Джонсу. – Я помню, что впервые осознал такое свое отношение к вам в неприятный момент, когда после серьезных сомнений вы покинули Вустер, и мне в голову пришла мысль, что вы отдаляетесь от нас и станете чужим. Затем я понял, что так быть не должно и что я могу все изменить, проводив вас на поезд и пожав руку перед отъездом. Возможно, вы меня поняли, и в любом случае это мое ощущение оказалось верным, поскольку с того времени мы с вами наконец стали великолепно ладить».

Теперь уже ничто не могло остановить Джонса. В 1913 году он приехал в Будапешт для краткого курса психоанализа у Ференци и сообщал Фрейду, что они много времени проводят друг с другом в научных беседах и что Ференци «…очень терпелив в отношении моей эксцентричности и смены настроений». В письмах к мэтру Джонс с готовностью предавался самокритике. Фрейд, в свою очередь, выбрал по-отечески добродушный, а иногда и довольно грозный тон в отношении Джонса, который был на 23 года моложе. Ему нравилось поддерживать молодого человека при помощи постоянных – и искренних! – похвал. «Вы делаете большую работу», – писал основатель психоанализа. «Я радуюсь вашим частым письмам и, как вы можете видеть, спешу с ответом». И снова: «Мне очень нравятся ваши письма и статьи». Фрейд не жалел о времени, потраченном на то, чтобы приобщить этого ценного новобранца к общему делу.

С 1912 года Зигмунд Фрейд проводил сеансы психоанализа с симпатичной подругой Джонса Лу Канн. Вообще-то эту зависимую от морфина наркоманку все, в том числе Фрейд, считали женой Эрнеста… Отбросив священное правило конфиденциальности, мэтр сообщал Джонсу о прогрессе в лечении и о снижающихся дозах морфия, с которыми Лу училась жить[101]. Временами он давал Джонсу советы относительно личной жизни. Узнав об очередном романе, в котором запутался его молодой друг, Фрейд умолял его: «В порядке личного одолжения, не делайте женитьбу следующим шагом в вашей жизни – это вопрос тщательного выбора и размышлений». Чуть позже, надев тогу красноречивого римского патриота Катона Старшего, который напоминал сенату о жестоком враге, Карфагене, Фрейд принял более строгий тон: «Cet. censeo[102]. Будьте осторожны с женщинами и не испортите дело на этот раз». Фрейд отрицал какой-либо «особый мотив» своего вмешательства. Он просто высказывал свои мысли. Джонс был очень доволен. Такие личные послания вносили ноту дружбы в их общую преданность делу психоанализа. Впоследствии, по случаю пятидесятилетия Джонса, Фрейд с характерным сплавом искренности и лести писал: «Я всегда приравнивал вас к самым близким родственникам», а нежность к нему впервые проявилась в тот день, когда мэтр провожал молодого коллегу на железнодорожный вокзал в Вустере. Несмотря на разногласия, которые у них были в прошлом и могли еще оставаться, прибавил Фрейд, это всего лишь семейные споры, не более того.

В отличие от Джонса на Шандора Ференци, самого ранимого и тонко чувствующего из первых психоаналитиков, у Фрейда уходило гораздо больше душевных сил. Если Джонс время от времени сердил мэтра, то Ференци мог заставить его страдать. Дело в том, что Ференци, как не без зависти отметил Джонс, стал самым «старшим» из узкого круга доверенных лиц мэтра из числа профессионалов и был ближе всех Фрейду. Родившийся в 1873 году в Будапеште в семье книготорговца и издателя, он всю жизнь сражался с ненасытной потребностью в любви. В семье было 11 детей, отец умер молодым, мать была вечно занята магазином и многочисленным потомством, и Ференци с самого начала чувствовал себя обделенным душевным теплом. «Ребенком, – писала в своем дневнике Лу Андреас-Саломе, которая впоследствии сблизилась с Шандором, – он страдал от недостаточной оценки его достижений». Во взрослой жизни эта потребность превратилась в никогда не заживающую рану.

Ференци изучал медицину в Вене в начале 90-х годов XIX века, а затем вернулся в родной город и открыл практику как психиатр. Первое знакомство с идеями психоанализа не произвело на него впечатления. Быстро пролистав «Толкование сновидений», он отверг книгу как туманную и ненаучную. Но затем Ференци узнал о выполненных Юнгом и его коллегами экспериментах по психоаналитической словесной ассоциации и стал сторонником Фрейда – если можно так выразиться, вошел через черный ход. Персонал психиатрической больницы Бургхельцли предлагал испытуемым группу слов, а затем точно измерял время появления первой ассоциации. Ференци, как по прошествии многих лет вспоминал его ученик и друг, венгерский психоаналитик Майкл Балинт, «купил секундомер, и уже никто не мог от него отделаться. Все, кого он встречал в будапештских кафе, – писатели, поэты, художники, гардеробщица, официанты и т. д. – становились объектами ассоциативного эксперимента». Это увлечение, как предполагает Балинт, имело одно достоинство – оно побудило Ференци внимательно изучить литературу по психоанализу. Штудирование книги Фрейда о сновидениях убедило Ференци, и в январе 1908 года он отправил ее автору письмо с просьбой о встрече. Фрейд пригласил его в квартиру на Берггассе, 19, в воскресенье после обеда.

Они быстро подружились. Богатое воображение Ференци заинтриговало мэтра, который всю жизнь чувствовал в себе похожую склонность – и боролся с ней. Ференци превратил психоаналитическую интуицию в высокое искусство. Фрейд мог увлекать его за собой в самый высокий полет мысли, иногда обнаруживая, что ученик взмывает еще выше, исчезая из виду. Эрнест Джонс, коллега и объект его психоанализа, описывал его как человека с «превосходным воображением, возможно не всегда до конца дисциплинированного, но всегда заставляющего думать». Эту его способность наводить на размышления Фрейд находил неотразимой и ради нее был готов не обращать внимания на недостаток дисциплины. «Мне понравилось ваше увлечение загадками, – писал он Ференци в самом начале их дружбы. – Вы понимаете, что загадка открывает то, что прячет шутка. Параллельное исследование могло бы стать весьма поучительным». Ни Фрейд, ни Ференци больше не обращались к этой многообещающей гипотезе, но у них имелись и другие предметы для обсуждения: истории болезни, эдипов комплекс, гомосексуальность у женщин, ситуация с психоанализом в Цюрихе и Будапеште.

К лету 1908 года они сблизились настолько, что основатель психоанализа устроил так, что Ференци остановился в отеле в Берхтесгадене, где он сам отдыхал вместе с семьей. «Наш дом открыт для вас. Но вы должны сохранять свободу». Год спустя, в октябре 1909-го, Фрейд в письмах обращался к нему «дорогой друг» – этого сердечного приветствия удостаивались немногие. И даже несмотря на все это, Ференци оказался сомнительным новобранцем. Его самым весомым и в то же время неоднозначным вкладом в психоанализ была техника. Отчасти сие объяснялось его необыкновенным даром эмпатии, способностью выражать и вызывать любовь. К сожалению, стремление Ференци отдавать соседствовало с желанием получать – и дополнялось им. В отношениях с мэтром сказанное означало безграничную идеализацию и страстное желание близости, которую Фрейд, лишившийся иллюзий после катастрофической судьбы своей привязанности к Флиссу, не был готов ему дать.

Слабые намеки на некоторую напряженность появились уже в первый год их дружбы: Фрейд считал необходимым мягко пожурить своего последователя за «чрезмерно энергичные» усилия подтвердить одну из его гипотез относительно фантазий. Не раз Ференци ставил мэтра в неловкое положение, навязывая ему роль исповедника. Он сообщал подробности своей личной жизни, довольно запутанной, как это часто бывает у холостяков, и жаловался на одиночество в Будапеште. Путешествие на Сицилию, которое они вдвоем совершили в конце лета 1910 года, оказалось для Фрейда не слишком приятным, поскольку Ференци воспользовался случаем и попытался превратить его в любящего отца.

Эта роль основателю психоанализа не нравилась, несмотря на всю его склонность к патернализму. Он сказал Ференци, что вспоминает проведенное в его обществе время с теплыми и дружескими чувствами, однако желает, чтобы «…вы оторвались от той инфантильной роли и поместили себя рядом со мной как равный товарищ – что вам не удалось сделать». Год спустя Фрейд нехотя – правда, довольно добродушно и не без юмора – согласился играть роль, которую навязывал ему Ференци. «Я охотно признаю, что предпочел бы независимого друга, – писал он, – но, если вам трудно это принять, я приму вас в качестве сына». Письмо заканчивалось так: «А теперь прощайте и успокойтесь. С отцовским приветом». Фрейд продолжил эту игру и в следующем письме обратился к Ференци так: «Дорогой сын». Приветствие сопровождалось комментарием: «(Пока вы не прикажете отказаться от такого обращения)». Через неделю мэтр вернулся к обычному: «Дорогой друг», – но свое отношение он высказал.

Несмотря на эту неприятную и, как оказалось, неизлечимую зависимость, богатое воображение Ференци, его необыкновенная преданность, блестящий ум, не говоря уж о работе в Будапеште по обучению психоанализу, были причиной того, что любимый венгерский последователь раздражал Фрейда меньше, чем мог бы раздражать любой другой человек, столь же требовательный. В конечном счете в Абрахаме мэтр открыл глубоко запрятанное ядро холодной сдержанности. «Я вижу, что вы были правы, – признался он Джонсу в 1920 году. – В Абрахаме слишком много прусскости». Зато в Ференци «прусскости» не было совсем. Фрейд нашел в нем приятного товарища, ради которого воспитывал в себе такую добродетель, как терпение.

Почти все первые рекруты Фрейда могли сделать успешную карьеру в психотерапии. За несколькими исключениями, такими как Закс и Ранк, они были врачами, а некоторые, например Юнг, Абрахам и Эйтингон, уже имели опыт лечения психически больных людей. Тауск, получивший юридическое образование и ставший судьей и журналистом, после решения серьезно заняться психоанализом поступил на медицинский факультет университета. Но идеи основателя движения по самой своей природе притягивали и непрофессионалов – к его огромному облегчению. В Вене Фрейд чувствовал себя интеллектуально изолированным, признавался он своему английскому корреспонденту в 1910 году, несмотря на своих многочисленных учеников из числа врачей, и для него стало утешением, что наконец в Швейцарии «несколько исследователей, не медиков» заинтересовались «нашей работой». Среди его сторонников выделялись два таких непрофессионала, Оскар Пфистер и Лу Андреас-Саломе: и тот и другая оставались друзьями Фрейда больше четверти века. На первый взгляд эта дружба кажется странной – Оскар был пастором, а Лу – grande dame, покровительницей поэтов и философов. Способность Фрейда радоваться их визитам и письмам, его неугасавшая любовь к ним обоим свидетельствуют о его жажде жизни и разнообразия, стремлении выйти за пределы ограничений, сковывавших его в Вене.

Пфистер, протестантский пастор из Цюриха, серьезно увлекся психологией задолго до того, как в 1908 году познакомился с трудами основателя психоанализа. Он родился в 1873-м, когда Фрейд поступил в университет, и еще в юности стал презирать диспуты на богословские темы, считая их пустословием. Пфистер полагал, что они мешают исполнять главную обязанность пастора – исцелять души, помогать страждущим. Труды по психологии, читаемые им в поисках эффективной психологии религии, казались ему такими же бессмысленными, как и теология, которую ему пришлось изучать в семинарии. Затем Пфистер открыл для себя Фрейда и почувствовал, как сам впоследствии вспоминал, что у него «словно воплотились в жизнь старые предчувствия». В книгах Фрейда не было «бесконечных рассуждений о метафизике души, экспериментирования с незначительными мелочами, когда остаются незатронутыми главные вопросы жизни». Фрейд изобрел «микроскоп души», который позволял увидеть истоки ментальных функций и их развития. Пфистер даже собирался стать врачом, как поступил его отец, либеральный пастор, желавший помочь своим прихожанам, но мэтр убедил его отказаться от изучения медицины. Пфистер стал, и оставался до конца жизни, пастором-психоаналитиком – Analysenpfarrer – и добрым другом Фрейда.

Знакомство с основателем психоанализа Пфистер начал с того, что отправил ему одну из своих первых статей, посвященную самоубийствам школьников. «Я получил статью от вашего храброго друга Пфистера, – писал Фрейд Юнгу в январе 1909 года, – за которую буду долго его благодарить». Фрейд усматривал тут определенную долю иронии: безбожный психоанализ привлекается для борьбы с грехом. Вскоре он сменил свой насмешливый тон – Пфистер стал не только полезным союзником, но и товарищем, общество которого приносило удовольствие. В первые годы их дружбы бывали ситуации, когда кое-кто из ближайших соратников Фрейда, в частности Абрахам, говорил о психоаналитической ортодоксии Пфистера и советовал остерегаться его. Предостережения не убедили мэтра – он считал, что пастор оставался его преданным сторонником. На этот раз интуиция, часто обманывавшая основателя психоанализа в отношении людей, не подвела.

Одна из причин того, что Фрейд нисколько не сомневался в Пфистере, заключалась в том, что у него имелась масса возможностей наблюдать пастора вблизи. Во время первого визита в квартиру на Берггассе, 19, в апреле 1909 года, Пфистер произвел благоприятное впечатление не только на хозяина дома, но и на всю семью. Пфистер, писал Фрейд Ференци, «очаровательный парень, который нам всем понравился, добрый и восторженный, наполовину Спаситель, наполовину Крысолов. Но мы расстались добрыми друзьями». Анна Фрейд вспоминала, что сначала Пфистер показался ей видением из другого мира, но видением приятным. Вне всяких сомнений, пастор – его речь, одежда, привычки – резко отличался от других гостей, которые сидели за столом у Фрейда и оставались для бесед о психоанализе. В отличие от этих простодушных почитателей, Пфистер не пренебрегал детьми в угоду их знаменитому отцу[103]. По словам Анны, это был высокий, сильный человек с «мужественными» усами и добрыми, внимательными глазами. Кроме того, он отличался смелостью. Свободное от догм психоаналитическое протестантство Пфистера не раз приводило к конфликтам со швейцарскими религиозными кругами, и на протяжении нескольких лет существовала реальная угроза, что его лишат сана. Но при поддержке Фрейда Пфистер не отступил, понимая, что если он и оказывал ценные услуги психоаналитическому движению, то польза была взаимной. Много лет спустя он признался мэтру в своей «неистовой жажде любви», прибавив: «Без психоанализа я давно был бы уже сломлен».

Через 15 лет после первого визита к Фрейду Пфистер тепло вспоминал тот день. Он писал основателю движения, что влюбился в «открытый для радости дух всей вашей семьи». В то время Анна, «…которая сегодня пишет чрезвычайно серьезные статьи для Internationale Psychoanalytische Zeitschrift, еще носила короткие юбочки, а ваш второй сын [Оливер] не пошел в гимназию, чтобы познакомить скучного, одетого в сюртук пастора с науками Пратера». Если бы кто-нибудь попросил его назвать самое милое место в мире, писал в заключение Пфистер, он сказал бы: «Кабинет профессора Фрейда».

На протяжении многих лет, когда Отто Пфистер использовал психоанализ для помощи пастве, они с Фрейдом обсуждали своих «пациентов» и откровенно спорили о том, в чем были не согласны, в частности в вопросах религии. По мнению Пфистера, Иисус, который возвысил любовь до главного догмата своего учения, был первым психоаналитиком, а Фрейд вовсе не еврей. «Лучшего христианина, – говорил он своему другу, – еще не было»[104]. Естественно, Фрейд, тактично игнорировавший этот высказанный с самыми добрыми намерениями комплимент, не считал себя лучшим из христиан, но он был счастлив видеть себя лучшим из друзей. «Все такой же! – восклицал мэтр, обращаясь к Пфистеру после 15 лет знакомства. – Отважный, искренний и благожелательный! На мой взгляд, ваш характер, несомненно, нисколько не изменился!»

Лу Андреас-Саломе вызывала у Фрейда совсем иные чувства. Пфистер был прост и понятен, Андреас-Саломе эффектна и соблазнительна. В юности она была красавицей – высокий лоб, пухлые губы, правильные черты лица, роскошная фигура. В начале 80-х годов XIX века Лу была близка с Ницше – насколько близка, так и осталось неясным, поскольку она решительно отвергала все вопросы об этой стороне своей жизни, а затем сблизилась с Рильке и другими выдающимися людьми. В 1887 году Лу вышла замуж за Фридриха Карла Андреаса, востоковеда из Геттингена, где в конце концов и поселилась. Свободная от буржуазных предрассудков, Лу принимала любовников там и тогда, когда ей хотелось. С Фрейдом она познакомилась на Веймарском конгрессе психоаналитиков в 1911 году, куда приехала вместе со шведским психоаналитиком Полем Бьерре. Лу уже исполнилось 50 лет, но она все еще была красива и привлекательна. Ее любовь к мужчинам – особенно к выдающимся мужчинам – нисколько не ослабевала.

Однажды Фрейд ласково назвал Лу Андреас-Саломе музой. Однако фрау Лу – она предпочитала, чтобы к ней обращались именно так, – была не просто милой подругой, опорой для гения, а энергичной и образованной женщиной, чрезвычайно умной, хотя и несколько эксцентричной. А еще она обладала не менее впечатляющим даром впитывать новые идеи. Заинтересовавшись теориями Фрейда, фрау Лу прочитала его труды. Абрахам, который познакомился с ней в Берлине весной 1912 года, признался мэтру, что никогда прежде «не встречал такого понимания психоанализа». Полгода спустя Фрейд с радостью сообщил о письме от «фрау Лу Андреас-Саломе, которая хочет на несколько месяцев приехать в Вену, исключительно для изучения психоанализа». Как заявляла сама Андреас-Саломе, она осенью вторглась в Вену и сразу же покорила психоаналитический истеблишмент. Уже в октябре Фрейд отметил ее присутствие, назвав женщиной опасного ума. Через несколько месяцев он признал, уже без всякого намека на легкомысленность, что «ее интерес на самом деле исключительно интеллектуален по своей природе. Она весьма достойная женщина». Этого мнения о ней Фрейд никогда не менял.

Протоколы заседаний Венского психоаналитического общества, которые фрау Лу регулярно посещала, впервые регистрируют это 30 октября. Неделей раньше Гуго Хеллер получил статью от «Лу Андреас-Саломе, писателя». Показателем того, насколько быстро и основательно она освоилась в венском кружке психоаналитиков, служит тот факт, что с 27 ноября Отто Ранк при перечислении гостей называл ее просто Лу. Но не все ее контакты в Вене были исключительно интеллектуальными: вероятно, у нее завязался короткий роман с Тауском, который был намного младше ее и пользовался большим успехом у женщин. Преданность Фрейду тоже на первых порах не являлась абсолютной. В первые дни своего пребывания в Вене Андреас-Саломе увлеклась идеями Адлера, уже тогда имевшего в лагере фрейдистов плохую репутацию. Но Фрейд в конце концов ее убедил. В ноябре 1912 года, когда фрау Лу не смогла прийти на одну из его воскресных лекций, мэтр заметил ее отсутствие и сказал ей об этом, чем весьма польстил. К новому году они уже обменялись фотографиями, и до отъезда Андреас-Саломе из Вены ранней весной 1913 года Фрейд несколько раз приглашал ее к себе на Берггассе, 19. Судя по ее дневнику, эти воскресенья стали для нее очень приятными: фрау Лу не обладала монополией на искусство соблазнения. Тем не менее Фрейд не кривил душой, когда усиленно хвалил гостью. Через несколько лет, когда она начала практиковать психоанализ в Геттингене, поддерживая связь с Фрейдом и посылая ему нежные письма, он полюбил ее еще больше. Такие последователи, как Лу Андреас-Саломе и Пфистер, не говоря уж об Абрахаме, Ференци и Джонсе, помогли облегчить груз, который лег на плечи основателя психоанализа. Местные сторонники были совсем другими и по большей части не доставляли такой радости. Нельзя сказать, что у Фрейда имелись основания переживать по поводу числа своих приверженцев в Вене. Его беспокоили, скорее, их надежность и «качество».

Терпение Фрейда испытывали не только венские ученики. Сильным источником раздражения были его противники из психиатрического истеблишмента Германии и Австрии, занимавшие престижные должности в университетах или руководившие известными психиатрическими лечебницами. Как нам известно, Фрейд был склонен сгущать краски, но ситуация действительно сложилась напряженная. Сопротивление психоанализу, будь то прямое отрицание, злобные слухи или глубокомысленное молчание, стало постоянным и болезненным. Ничего другого ожидать и не приходилось. Если Фрейд прав, то видные психиатры, большинство из которых слишком стары, чтобы менять свои убеждения, должны были выбросить написанные ими статьи и учебники. Но самым неприятным для основателя психоанализа оказался тот факт, что некоторые из его самых упорных критиков были молоды. Один из них, запавший Фрейду в память, был Assistent психиатрии, в 1904 году опубликовавший книгу с нападками на психоанализ, где объектами критики стали те представления, вроде теории о совращении как источнике неврозов, от которых Фрейд уже отказался. Более того, автор признался, что даже не читал «Толкование сновидений».

Убедительные свидетельства такого рода отрицания, в высшей степени невежественного, приходили из всей Европы и из Соединенных Штатов. Конгрессы специалистов по психическим болезням игнорировали идеи Фрейда или аплодировали статьям, отвергавшим их как мешанину из недоказанных и фантастических предположений либо (что доставляло критикам большее удовольствие) как отвратительное собрание непристойностей. После того как Фрейд опубликовал «Три очерка по теории сексуальности», те, кто был склонен считать его пансексуалистом с грязными мыслями, получили богатый материал для подпитывания своих заблуждений. Они называли Фрейда венским развратником, статьи по психоанализу – порнографическими историями о девственницах, а психоаналитический метод – психической мастурбацией. В мае 1906 года на конгрессе неврологов и психиатров в Баден-Бадене Густав Ашаффенбург, профессор неврологии и психиатрии в Гейдельберге, решительно отверг метод психоанализа как неправильный, сомнительный и ненужный.

Корреспонденты из лагеря Фрейда постоянно информировали его о подобного рода вердиктах. В 1907 году Юнг, который уже вступал в схватку с Ашаффенбургом как в печати, так и на трибуне, сообщил мэтру: «…Ашаффенбург лечил пациентку с навязчивым неврозом, и, когда она начала рассказывать о сексуальных комплексах, он запретил говорить на эту тему». В том же году на представительном международном конгрессе психологов, неврологов и психиатров в Амстердаме – Ашаффенбург тоже на нем присутствовал – некто Конрад Альт, директор санатория в Саксонии, как сообщил Юнг Фрейду, призвал «к террору против вас, сказав, что никогда не направит пациента к врачу, придерживающемуся фрейдистских методов лечения… беспринципных… непристойных… и т. д. Самое горячее одобрение и поздравления оратору выразил профессор Зихен из Берлина». За этим обращением, к всеобщему бурному одобрению, последовали другие «глупости», направленные против психоанализа.

Когда Юнг, склонный к драматизации и воинственный, отправлял Фрейду эти отчеты, он переживал период сыновней преданности мэтру. Однако о подобных сценах сообщали и более уравновешенные люди, например Карл Абрахам. В ноябре 1908 года Абрахам выступал с докладом перед Берлинским обществом психических и нервных болезней на такую деликатную тему, как браки между близкими родственниками. Он дипломатично подчеркнул совпадение своих взглядов со взглядами берлинского невролога Германа Оппенгейма, который присутствовал в зале, избегал таких провокационных тем, как гомосексуальность, а также не слишком часто упоминал имя Фрейда, поскольку оно по-прежнему «действовало как красная тряпка на собравшихся быков». Абрахам считал, что выступление было довольно успешным. Он завладел вниманием слушателей, и последующая дискуссия показала, что некоторые восприняли его точку зрения. Однако Оппенгейм, хотя и в вежливой форме, резко и безоговорочно отверг саму идею детской сексуальности, а Теодор Зихен – тот самый, который в Амстердаме приветствовал «террор» против Фрейда, – «стал рассуждать о высокой науке», презрительно назвав труды основателя психоанализа безответственностью и чушью. Затем, после нескольких «разумных» выступлений один «коллега из числа карьеристов» впал в нравоучительный тон, наподобие популярных лекторов: Абрахам привел как пример любовь швейцарского писателя Конрада Фердинанда Мейера к матери – именно этот случай вызвал споры в Психологическом обществе по средам, – и его оппонент жаловался, что докладчик, рассуждая об эдиповых сексуальных привязанностях Мейера, ставит под угрозу немецкие идеалы. Абрахаму не удалось найти ни единого искреннего союзника во всем переполненном зале, но в частных беседах ему признавались, что его доклад внес свежую струю – ради разнообразия было приятно услышать нечто новое. У Абрахама сложилось впечатление, что «немалое число коллег ушли по крайней мере наполовину убежденными».

Фрейд подбадривал Абрахама, отзываясь на обвинения противников язвительными комментариями. «Когда-нибудь, – писал он, – З[ихен] дорого заплатит за эту «чушь». Что касается Оппенгейма, едко заметил мэтр, он «слишком глуп; надеюсь, в скором времени вы сможете обходиться без него». В Берлине детская сексуальность оставалась провокационным предметом, а имя Фрейда вызывало резкое неприятие еще не один год. В 1909-м Альберт Молль, уважаемый берлинский сексолог, опубликовал книгу о сексуальной жизни детей, которая бросала вызов всему, что говорил Зигмунд Фрейд на протяжении целого десятилетия. Публично, в примечании, добавленном в следующем году к «Трем очеркам», Фрейд назвал книгу Молля «Сексуальная жизнь ребенка» непоследовательной. В частном порядке он высказывался гораздо резче. Молль, писал мэтр Абрахаму, «не психиатр, а жулик» – Winkeladvokat. Когда в 1909 году Молль нанес визит Фрейду, его ждал нелюбезный прием. Основатель психоанализа писал Ференци, что едва не выставил посетителя за дверь: «Это омерзительный, желчный, недоброжелательный и мелочный человек». Обычно Фрейд испытывал облегчение после того, как выплескивал свой гнев. Молчанию он предпочитал открытые возражения, даже самые глупые. После 1905 года заговор молчания вокруг психоанализа был разрушен, и вместе с несогласными появились сторонники, однако постепенно нарастающую волну одобрения продолжала омрачать основанная на эмоциях критика. Даже в 1910 году профессор Вильгельм Вейгандт, который в 1901-м не слишком благожелательно принял «Толкование сновидений», заявил на Гамбургском конгрессе неврологов и психиатров, что теории Фрейда не предмет обсуждения на научной конференции, а забота полиции.

Тем временем похожие известия доходили до основателя психоанализа и из-за океана. В апреле 1910 года Эрнест Джонс жаловался на профессора психиатрии из Торонто, который с такой яростью нападал на Фрейда, что «обычный читатель может подумать, что вы ратуете за свободную любовь, за снятие всех ограничений и возврат в дикое состояние!!!». Тремя месяцами раньше Джонс отправил мэтру подробный отчет о собрании в Бостоне, на котором присутствовали психиатры и неврологи. Выдающийся невролог из Гарварда, Джеймс Джексон Патнем, который в то время был самым известным сторонником Фрейда в Соединенных Штатах, доброжелательно отзывался о психоанализе, но остальные выступления были критическими, даже язвительными. Одна дама пыталась опровергнуть теорию сновидений Фрейда как порождение эгоизма, приводя в качестве примера собственные альтруистические сны. Более того, красноречивый и агрессивный психолог Борис Сайдис «…яростно атаковал вас, грубо вышучивая «безумную эпидемию фрейдизма, которая теперь охватывает Америку», говорил, что «ваша психология возвращает нас в мрачное Средневековье, и называл вас очередным религиозным сексуалистом». Очевидно, Сайдис имел в виду теории сексуальности Фрейда… Год спустя он отверг психоанализ как «всего лишь очередную разновидность религиозной квакерской литературы на сексуальные темы», а в 1914-м назвал его поклонением Венере и Приапу, поощряющим мастурбацию, извращение и нарушение закона.

Даже те собрания, которые предназначались для разъяснения и восхваления идей Фрейда, не обходились без ложки дегтя. 5 апреля 1912 года New York Times сообщила, что американский невролог Мозес Аллен Старр, в 80-х годах недолго работавший с Фрейдом в Вене, «вчера вызвал сенсацию на многолюдном собрании в неврологическом отделении медицинской академии, опровергнув теории Зигмунда Фрейда», которого газета назвала, лишь немного погрешив против истины, венским психологом, чей вывод, что вся психология человеческих существ базируется на половом влечении, серьезно повлиял на американских врачей. Старр заявил удивленным слушателям, среди которых были самые известные сторонники основателя психоанализа, что «город Вена не отличается особой нравственностью» и что «Фрейд вел далеко не безупречную жизнь. Он не сдерживал себя. Он не был аскетом». Старр полагал, что теория Фрейда «в значительной степени результат его окружения и своеобразной жизни, которую он вел». По мнению Старра, Фрейд «отклонился на легкомысленную дорожку действительно серьезной новой науки, психоанализа».

Один из пациентов Зигмунда Фрейда, побывавший в Нью-Йорке, привез ему вырезку из Times. Реакцией основателя психоанализа была смесь удивления и раздражения. Он заявил, что не помнит Старра, который утверждал, что хорошо его знает, и задал Джонсу риторический вопрос: «Что все это значит? Неужели намеренная ложь и клевета – это обычное оружие американских неврологов?» Даже благосклонно настроенные журналисты знали недостаточно для того, чтобы не допускать ошибок. Или просто не хотели утруждать себя? Так или иначе, в марте 1913 года в New York Times появилась большая, на сей раз дружелюбная статья под заголовком «Сновидения душевнобольных существенно помогают в их лечении». В ней Фрейда называли профессором из Цюриха.