Читать книгу …и дольше жизни длится… - Рита Харьковская - Страница 13

Всех, приезжающих погостить в Город у Моря, очаровывает красота и изысканность его Центра, приводит в восторг богатство архитектуры, обилие исторических памятников.

Умиляет мягкий ненавязчивый Фонтан, с его частными домами, утопающими в зелени садов, круглый год, обдуваемый морским бризом.

Даже невзыскательная Молдаванка привлекает внимание, навевая воспоминания о рассказах Бабеля и всем известном Мишке Япончике. Это то, что Город спешит продемонстрировать своим гостям, чем он гордится и что выставляет напоказ.

Ну а как же иначе? По-другому быть не может, да и не должно.

Скажите на милость, какая нормальная хозяйка начнет показывать гостю захламленную кладовку или увитый паутиной чердак? А уж тем более, разомлев от восторга гостей после осмотра ухоженного цветника и сада, отведет ничего не подозревающего посетителя в самый дальний угол двора, и начнет демонстрировать ему компостную кучу?

В этом плане города мало чем отличаются от людей.

Есть у них и свои дымные кухни, и свои, спрятанные от чужих глаз, чердаки и кладовки, и, конечно, ямы для сброса всякого ненужного хлама.

Районы, которыми Город хвастаться не спешил, выставлять напоказ не собирался. Нечего там, особо, демонстрировать, нечем гордиться.

Ну а визитёры… их ждет роскошная изысканная гостиная – Центр, прекрасно декорированная комната для гостей – Фонтан, да в конце-концов, уютная веранда – Люстдорф. Вот и пусть себе отдыхают, хозяйку нахваливают, а по углам шастать нечего.

В Городе у Моря, как и во всех других годах, была своя «кухня» – рабочая Пересыпь, начинающаяся сразу за Пересыпьским мостом.

Как будто кто-то отгородил, отрезал этим мостом район заводов от Центра.

Казалось, вот еще пару метров тому, совсем рядом, гремит духовой оркестр в Горсаду.

Вон за тем поворотом вальяжно раскинулось старинное здание медина.

Но кто-то, как японской ширмой, отгородил от посторонних глаз «кухню» Города.

Всего несколько шагов, и все становится другим.

Даже воздух другой. Не мягкий и пряный, напитанный ароматом моря, а сухой, резкий, заполненный запахом разогретого метала, цементной пыли и нефти.

Были «летние кухни» – Заставы, Первая и Вторая, не уступающие Пересыпи по количеству фабрик и заводов, но все же немного отличающиеся уже хотя бы тем, что жители этих районов стремились хоть как-то украсить свой быт и свои дома, высаживая вокруг них «почти Фонтанские» сады. Что, впрочем, мало улучало качество воздуха удаленных от моря рабочих районов.

Были свои «кладовки» – Ближние и Дальние Мельницы, о существовании которых, даже проживший много лет в Городе человек, знал только по их именам, ни разу там не побывав. Да и зачем? Зачем досконально изучать то, что тебе не нужно? Лежит себе «всякое» за плотно запертой дверью – вот и пусть лежит, никому не мешает. Разберем и изучим, если будет в том нужда. А пока – ну его.

Был свой «чердак», причем не один – Ленпосёлок и Слободка. Вроде и все там хорошо, и сложено все нужное в хозяйстве, но нужное так, на потом. И уж тем более, не для демонстрации посторонним.

Ну и конечно, была у Города своя «компостная куча», своя «выгребная яма» – район, который был известен если не всем, то многим под прозвищем «Палермо».

Слепленные кое-как домишки поражали взгляд своей убогостью: четыре стены и крыша. И это все. Большего хозяева от своих жилищ и не требовали. Лишь бы ветер со всех сторон не дул и с неба не капало. Заросшие бурьяном и чертополохом огородики, которые когда-то, давным-давно, пытались приспособить для выращивания овощей, но вскоре забросили, потому как был у Палермо свой, очень доходный и оберегаемый от вторжения чужаков, бизнес.

Палермо торговал наркотиками.

В ассортименте Палермо была наркота на всякий вкус и на всякий кошелек.

Здесь мог найти, чем «поправиться» ощутивший прелести ломки приверженец морфия, случайно оказавшийся вдали от спасительной дозы.

Тонконосый кокаинист, закатив истерику в одном из домишек, отведенный к тому, кто «в теме», находил свою спасительную дорожку.

Приверженцы герыча редко забредали в Палермо, но уж коль с ними приключалась вот такая беда – остаться без очередной порции, убивающего не по дням, а по часам, яда, ну что ж, для него тоже отыщется нужный пакетик с порошком.

Но не эти «изыски» были основным источником дохода Палермо.

Посёлок варил «ширку».

Тот, кто по какой-то причине не мог или не хотел варганить вонючее варево, забивал гильзы «Беломора» «планом», держал в углах комнат мешки с маковой «соломкой».

Избежать вовлечения в общий «бизнес» не удавалось никому.

Разве что, очертя голову, бросив все, бежать из посёлка.

Но куда ты убежишь?

Кому и где ты нужен?

Как бросить убогий, но все-таки свой домишко?

Конечно, были те, кто искал другой жизни.

Были и те, кто жизнь эту в итоге обретал и вспоминал прошлое, как страшный сон, а чаще и вовсе старался забыть.

Но таких смельчаков было мало.

Очень мало.

Пальцев на руках хватит, чтобы их пересчитать.

Чаще, уже годам к тринадцати, а иногда и раньше, каждый мальчишка в Палермо успевал ощутить и распробовать восторг «прихода» и с нетерпением стремился к повторению.

Благо, ширка, варганящаяся на примусах отцами, а чаще матерями, всегда была под рукой.

А нет ширки – можно сожрать полстакана маковой соломы или пыхнуть косячок. Находящийся в «бейте» родитель, и не заметит пропажи.

Поколения «ширковаров» сменялись часто.

Очень часто.

Как правило, мужчины редко доживали до сорока.

Умирали они в страшных мучениях, гния заживо, вынимая из десен выпадающие зубы.

Но, разве юного бесшабашного «торчка» остановит смерть в далекий сороковник?

Сорок – уже пожил и нажился.

Кто думает о сорокалетии в пятнадцать?

И сыновья, к двадцати ставшие законченными наркоманами, занимали места отцов.

Женщины: жены, матери и дочери, не видевшие и не знавшие от самого рождения другой жизни, считали, что это и есть норма.

Что участь женщины – молчаливо сносить побои, убирать блевотину после пережравшего соломы торчка, на нюх определять качество плана и гнать самогон для себя.

Чувство самосохранения у женщин всегда более развито, и они выбирают меньше из зол.

Ну и, конечно, рожать детей. Желательно, как можно раньше. Пока папаши еще не успели необратимо деградировать от ширки, а мамаши не посадили печень самопальным бухлом.

* * *

Домишко Галины, бабы Гали – а именно так называли в Палермо всех женщин после тридцати: баба и имя; ничем не отличался от рядом стоящих.

Те же облупленные стены, сложенные из ракушняка, та же, крытая толем, часто протекающая в дожди, крыша, тот же покосившийся забор.

Разве что огородик был поухоженне, да у окна пытались выжить два куста сирени-дички.

Баба Галя схоронила мужа несколько лет тому.

«Слаб здоровьем» ей достался муженек. Окочурился после передоза, едва ему стукнуло тридцать. И оставил Галину одну с десятилетней дочерью Ларисой на руках.

Едва овдовев, Галина, автоматически, обрела статус «бабы». Да ей, двадцати семилетней женщине, в принципе, было все равно. Она ни на миг не пожалела о том, что родила в семнадцать от такого же, еще совсем молодого, юноши.

Молодость и нерастраченное здоровье обеспечили Лариске, дочери Галины, нормальное развитие, без патологий, с которыми так часто рождались дети поселка.

Но ничего другого жизнь в Палермо обеспечить Лариске не могла.

Баба Галя заметила, что ее дочь как-то подозрительно располнела, когда Лариска еще училась в девятом классе.

Лариса отмахивалась от расспросов матери, отшучивалась, отговаривалась тем, что много ест и растолстела. Но когда весной девушка поснимала зимние одёжки, Галина поняла, что тревожиться и всплескивать руками уже поздно.

Летом баба Галя стала бабушкой.

Лариса родила дочь. Дала девочке гордое имя Виктория. Объясняла матери, что Виктория – означает Победа.

– И кого ж ты «победила»? – с ехидцей в голосе спрашивала Галина:

– Кто хоть отец, знаешь?

– Не твоего ума дело! – Лариса обижено надула губы:

– Знаю, но никому не скажу!

Баба Галя забрала внучку и дочь из роддома.

Забрала и привезла в свой домишко.

Она вздыхала, глядя на внучку, словно видя заранее всю ее дальнейшую жизнь.

– Как же ты в школу теперь пойдешь? – обратилась к дочери: – Затюкают тебя там после такого, – Галина кивнула на колыбель, в которой спала Вика.

Лариса только пренебрежительно фыркнула в ответ:

– Кому нужна твоя школа? Хватит, научилась я уже.

– И что ты теперь делать собираешься? Ширку варить в доме я не позволю! Хахалей водить сюда ты тоже не будешь.

– Больно нужно мне наркомовское отребье! Я себе другой «бизнес» присмотрела.

– А могу ли я узнать какой, доченька?

– Нет, не можешь! Очухаюсь месяц-другой после родов и свалю из посёлка. В Центре квартиру сниму, там жить буду.

– А как же дочь? Вика как?

– А никак. Хочешь – воспитывай. Не хочешь – в детдом сдай. Денег буду вам давать, сколько смогу, а возиться с ней мне некогда. Да и особой охоты нет.

В сентябре Лариска уехала, оставив мать и Вику одних. Баба Галя сразу после рождения внучки объявила, что будет, как и все, брать на хранение мешки с маковой соломкой и коноплёй, но ни торговать, ни, тем боле, варить ширку, не станет. В доме маленький ребенок, не нужно всего этого рядом с ним.

Стоявшие у руля доходного бизнеса, вздохнули, подсчитав убытки, но согласились.

У них тоже были матери и дети. Уважать детство и материнство нужно.

… правда, до поры до времени…