Читать книгу «Давай-давай, сыночки!» : о кино и не только - Ролан Быков - Страница 12

Есть роли, которые доставляют актеру наслаждение особого рода, близкое захватывающему чувству эксперимента над самим собой. Эти роли дают возможность проникнуть в свое сокровенное, в некую личную тайну. Они становятся исповедью, мерой откровенности, актом самого непосредственного творческого самоутверждения. Такою была для меня роль в фильме «Страсти по Андрею» («Андрей Рублев») режиссера Андрея Тарковского. Я должен был сыграть скомороха – первого актера на Руси. Я должен был создать тот человеческий характер, который нес бы в себе стихийные истоки лицедейства, саму природу актерского творчества. Не стану скрывать, что я убежденно влюблен в профессию актера, и работа над этой ролью стала для меня делом профессионального престижа.

Я думал о самом себе. О своей жадности к ролям. О, может быть, и постыдном для мужчины, но таком неодолимом желании завоевывать чужое внимание. (Актер многое знает о себе.) Я думал о невероятном любопытстве актера к жизни других. Я смотрел на своего маленького сына и на его сверстников, в которых стихийно живет эта жажда внимания к себе. Внимания, которое завоевывается любым путем, включая самое примитивное кривляние или слезы. Я заново открыл для себя эту детскую страсть к передразниванию большого мира взрослых, в котором заключено стремление к установлению справедливости по отношению к маленькому в большом мире взрослых. Я думал о стихийном лицедействе древнего актера и ребенка, под которым лежит сегодня одна и та же лингвистическая основа – играть!

Темы игр подсказываются жизнью. Экспедиция папанинцев на Северный полюс породили когда-то многочисленные случаи дрейфа по Москва-реке во время ледоходов. Игра подчас оканчивалась несчастными случаями. Я помню, как во время войны, играя в партизан и «допрос», ребята, изображавшие «немцев», всерьез повесили «партизана», но он ничего не сказал и даже плюнул им в лицо. (Его едва успели вытащить из петли.) Я помню, как после войны дети играли в правительство, разбирая министерские должности и подробно изображая церемонию подписания соглашения на высшем уровне. Они долго и молча смотрели друг на друга, изображая тёплую и дружественную обстановку. В природе детской игры, всегда удивительно актуальной по теме, мне всегда чудилось стремление уравновесить себя в мире взрослых хотя бы воображаемым равноправием.

Я думал о том, что скоморошьи игры удивительно сродни детским. Они, наверно же, одного человеческого происхождения. Они всегда так же актуальны, и в них заключена всё та же жажда справедливости и равноправия человека в большом мире. И та же радость передразнивания и игры воображения.

Я думал об открытости детей, об их удивительной способности к общению друг с другом. Как собачки – обнюхаются и уже век знакомы. Я думал о раскрепощенности ребенка, и его органическом невосприятии существа власти взрослого над ним, о его беззащитном демократизме. И я думал о праздности детства, о страсти к познанию, к «путешествиям, хоть в соседний двор»… Ведь скоморохи целыми деревнями собирались в ватаги и шли бродяжить, промышляя своим искусством и случайным приработком. Это случалось в первую очередь по бедности, но нередко и по лености!.. Скоморохи не очень любили обременять себя ведением хозяйства или ремеслами. Они могли побывать в различных городах, разнося с собой собранные сведения, фактически являясь первой русской газетой и зачатком демократической интеллигенции. Отсюда и запретное вольнодумство, и независимость, и большое знание жизни, и поразительная человеческая раскованность в затхлой атмосфере Средневековья.

Режиссер Андрей Тарковский человек удивительного и, я бы сказал, эталонного режиссерского чутья. Несмотря на все трудности сцены, он потребовал от меня, чтобы я сыграл ее одним куском, заранее отбрасывая язык кинематографического монтажа для того, чтобы передать самостоятельность и первозданность скоморошьей игры, как целого, как чистое искусство актера, соединяющего в себе все элементы театра. Играть эту сцену было поразительным наслаждением! У меня в руках был бубен. Вокруг стояли люди, поразительно похожие на правду, пахло сеном, прелью, навозом, блеяла коза, плакал ребенок. Меня рассматривали, от меня чего-то ждали. Острый, пронизывающий взгляд Лапикова, внимательный, постигающий Солоницина, требовательный и чуть хмурый Андрея Тарковского, ободряющий, спокойный Вадима Юсова. Застучал по крыше кинематографический дождь, потянуло сырой землей… «Начали!»…

Ударил в бубен:

Вокруг хохот. Тот самый – «соленый»! У меня в руках бубен! Окружающая атмосфера гипнотизирует кажущимся или всамделишным правдоподобием. Блеет коза, будто подпевает. «Ме-е-е-е!» – передразниваю козу. И тут на меня нахлынуло какое-то гордое и ни с чем не сравнимое ликование. Я был актером. Лицедеем. В том самом притягательном для меня смысле, которое таит это слово. Я был свободен. Я был автором, исполнителем и режиссером этого маленького представления внутри кинематографической сцены. Да еще где? В кино! Где актер подчас столь регламентирован, что его творчество сводится до положения старательного статиста.

И везде, где на скомороха глядел хоть один персонаж, он должен был по нашей договоренности чувствовать себя «на сцене», и везде, где он оставался наедине с самим собой, – он был само уныние и тоска, усталость и обездоленность. Глоток браги, перышко лука – и сыт…

Нет, не чувствовал я в себе никакого разлада в сцене. Нет, не мешала мне необходимость соединить в себе актера, режиссера и автора. Как не мешало мне это в работе над фильмом «Айболит-66», где я уже в масштабе фильма сочетал в себе и автора сценария, и актера, и режиссера. (Я говорю о субъективных ощущениях.) Я убежден, что нет никаких антагонистических противоречий в авторском, режиссерском или актерском начале. И тайна взаимоотношений этого треугольника лежит где-то среди проблем взаимоотношений людей самих по себе. Взаимоотношений в искусстве и на производстве. И проблемы этих взаимоотношений сродни проблемам любви, дружбы, родственности и власти одних над другими.

Нет, не чувствовал я никакого разлада с моим режиссером Андреем Тарковским. И тут, надеюсь, никто не поставит под сомнение волевое начало его творчества. Напротив, как никогда я ощутил собственную необходимость, необходимость моего личного, актерского, скоморошьего, заложенного во мне. Это было необходимостью для картины, которую волево и направленно вели Андрей Тарковский и Вадим Юсов. И хоть существует по сей день кинематографическая легенда, что одаренность на экране нельзя выразить в прямом сюжете, что изображение интересного, представление в кино обречено на провал, они отвергли ее, как и многие еще кинематографические легенды о мыслимом и немыслимом в кинематографе.

Тут, конечно, особый случай. Личность актера понадобилась по сюжету. Но какая же это отрада для актера – 75 секунд полной актерской свободы и самостоятельности! Какое это ни с чем не сравнимое наслаждение в нашей профессии. И что бы ни говорили о противоречивости взаимоотношений сторон пресловутого треугольника автор-режиссер-актер, эталоном для меня является гармоническая связь между ними. Не благостная – «какие мы все хорошие, давайте все дружить», – а именно конструктивно-гармоническая. И эта гармония, независимо от того, достижима ли она практически или нет, для меня явление принципиальное и существующее на правах объективной реальности. Даже если фактически она существует подчас только как некая символическая цель.

Можно сказать, что режиссерское искусство своими корнями уходит в искусство актера. Но можно сказать и другое: само происхождение искусства актера подразумевало единство замысла, стиля и исполнения, а это уже существо профессии режиссера.

Однако сегодня на практике искусство автора, режиссера и актера существует порознь. И это имеет свою историю, которая в конце концов запутала их отношения до абсурда.

Скоморох – любимейшая из любимых ролей Быкова.