Читать книгу Записки лжесвидетеля - Ростислав Евдокимов - Страница 13

Назовем его Ж.М. Это забавно. Все равно его слишком многие знают, чтобы имя оказалось возможным утаить за какими бы то ни было инициалами. Однако же некий внутренний голос (какое замечательное по своей избитости сочетание!) вкрадчиво уверяет меня, что как раз его-то называть как он есть и не надо. Отчего бы? Вроде ни о чем дурном писать я не намерен. Всего лишь о воровстве. «То ли он украл, то ли у него украли…» А вот поди ж ты… Так, пожалуй, бывает, когда приводишь в слегка разбитную компанию серьезного человека, у которого масса дел, но надо где-то пересидеть с полчасика – и упаси Боже знакомиться со случайными людьми и затевать с ними дурацкую болтовню. Ну что ж! Быть по сему. Назовем его Ж.М.

Вообще-то был он преподавателем физики в элитарной школе при Ленинградском университете, но об этом мало кто помнил даже в те «баснословные года». Тем более нет никакого смысла вспоминать об этом в наше трезвомыслящее время. Разве что из лукавого желания придать повествованию хоть какую-то видимость достоверности. Потому что известен он был совсем за другое: вся городская богема знала Ж.М. как крупнейшего коллекционера современной русской живописи.

Надо сказать, что то были времена, когда Хрущева хоть уже и сняли, но едва ли не большую актуальность, чем даже в годы его правления, сохранял анекдот о мифическом посещении Никитой Сергеевичем питерского Эрмитажа. «Это что за голая баба?» – вопрошает высокий гость. – «Это "Даная"…», – пытается ответить смущенный директор музея Борис Борисович Пиотровский. – «А… Рафаэль… Знаю… А здесь что за поповщину развели?» – «Да вот как раз "Безбородый Иосиф"…» – «Да-да, Рембрандт, помню… А тут что за жопа с ушами?» – «Так это ж зеркало…» – «Ну, конечно… Тарковский… Знаком…» Анекдотец, вестимо, простоват, как и тогдашние нравы, да зато безобиден. Любопытно, что москвичи рассказывали почти то же самое, но о посещении Хрущевым Манежа. Самое замечательное, что никто не хотел заметить: к моменту выхода на экраны «Зеркала» Тарковского генсеком КПСС уже давно был Брежнев. Однако нечасто можно встретить педанта, который связывал бы эту побасенку с его именем. Ясное дело, здесь тема для будущих фольклористов. В конце концов, на то и анекдоты, чтобы к подленькой правде пристраивать честные анахронизмы. По крайней мере там, где слово «построение» прежде всего вызывает в памяти не литературные игры, а пересчет голов солдат или зэков. Но одно объяснение можно дать уже сейчас: при Хрущеве выставку авангардистов разогнали, а при Брежневе они постепенно отвоевали право на существование, но при отце «оттепели» власть над их искусством скорее смеялась, пусть и бросаясь бранными кличками, а при устроителе «застоя» долгие годы пыталась его изничтожить, словно заморскую заразу. Желательно вместе с авторами. Тут не до смеха…

А впрочем, может, и наоборот. По крайней мере на квартире Ж.М. шутки не умолкали. Хозяин занимался делом не просто предосудительным, но прямо опасным. Мало того, что сам собирал чуждую всему нашему народу омерзительную мазню, так еще и зазывал всяких встречных-поперечных в одну из своих двух комнаток на так называемые «выставки»! Поганые людишки толпились, курили, распивали чаи и – можете не сомневаться! – даже водку. Добро бы действительно что-то понимали, а то ведь публика все какая-то убогая: недоучки, неудачники, кочегары, лифтеры, доктора наук, горбатые, дальтоники, очкарики, только что не совсем слепые… В общем, дрянь, а не людишки. И вся эта помойка несла еще какую-то околесицу, совала друг другу грязные, замусоленные листки с воззваниями к ООН и норовила затащить в свой притон иностранцев и допрежь всего – чертовых журналеров. Ну что с ними было делать? Принимались меры воспитательного воздействия. Товарищи поднимали вопросы в домовом комитете. Поступали письма трудящихся, и милиция соответственно реагировала. Даже прессу подключали. А этим ханурикам хоть бы что! А тут компетентные товарищи любопытные фактики подбросили. Оказывается, наш коллекционер, бессеребренник-то наш – с художничков денежки брал! Будто бы за фотографирование – слайды, мол, дорогие, и вообще фотоматериалы недешево стоят; да только кто тут разберет: что на пленки-реактивы уходило, что на чаи с винищем, а что, смотришь, и на хлеб с маслом хозяину… И как же это, дорогие товарищи, называется, когда картинки дуракам-буржуям продаются, а с каждой продажи процентик Ж.М. отламывается? Коммерческое посредничество это называется. Между прочим, строго-настрого запрещено законом. Или, бывает, эти паскуды-штукари вместо денег свою мазню ему оставляют. Так ему ж это выгодно! Выгодно, товарищи, – ведь у него сколько уже дружков-перекупщиков с говеного Запада! Он им такие вот «свои» картинки подсовывает – и ой-ой-ой какую заламывает цену! Разве мы не помним, как это называется? «Борзыми щенками» брать, вот что это такое. Когда еще повелось! Нам ли не знать…

Защищался Ж.М. яростно. И добро бы, как вся эта публика, требовал «уважения к собственным законам» или абстрактного соблюдения каких-то буржуазных прав буржуазного человека. Вот было бы смеху! Так нет же, он всерьез затеял опровергнуть саму суть обвинения. Брал с художников деньги – значит, наживался. А наживаться у нас не положено. Так этот паскудник начал подсчитывать, сколько надо было сделать кадров для создания каталога выставки очередного гения, каков процент брака при этом, да сколько экземпляров он отпечатал. Его послушать, так он чуть не за свой счет все это делал. Тоже, отец-благодетель нашелся. А кто ему разрешил вообще какие-то каталоги печатать, а? У нас для этого специальные издательства есть: «Советский художник», «Искусство», «Аврора». Вот туда бы и обращались. Там посмотрели бы, запросили Союз художников, конечно, и если действительно вещи стоящие, то изготовили бы альбомчик в лучшем виде, почему же нет? Ходили вы туда? Даже и не пытались. А почему? Так это ж ясно. Художнички не ходили, потому что никакие они не художники, а мазилы: в профессиональный союз никого из них не принимали. Ну, а про Ж.М. и говорить нечего: он сразу всей своей клиентуры лишился бы. О подарках тоже лучше бы помалкивал. Ах, он, видите ли, собственную коллекцию собирал. Коллекцию – чего? Вот этой мазни? Думаете, его личное дело считать эти картинки мазней или искусством? Ошибаетесь. Наши эксперты-искусствоведы ясно показали, что художественной ценности во всей этой гадости нет, а Ж.М. человек психически здоровый, с высшим образованием. Раз так, должен был понимать, что коллекционировать тут нечего. А все-таки собирал. Значит, с какой целью? Правильно, с целью наживы! Что и требовалось доказать.

Короче, дали Ж.М. года три лагерей и отправили куда положено. Коллекцию, как не имеющую художественной ценности, приговорили к уничтожению путем сожжения. Но вот тут, оказывается, немного пережали товарищи. Их тоже, конечно, понять можно. Ведь это сколько наглости надо иметь, чтобы упорно, вопреки очевидным фактам, доказывать, будто из денег тех штукарей на себя он трех копеек за трамвай не истратил. А свидетели! Заросшие, грязные, развязные, большинство, между прочим, явные трусы. Но… погорячились товарищи. Весь этот сброд, вся эта стая оборванцев связалась с западными перекупщиками, и такой они гвалт, такой «Вой из Америки» подняли, да если б из Америки, а то – со всего мира, и больше всего – из Европы! Хоть ложись и помирай. «Расправа над искусством», «невиданное варварство»… Почему это – невиданное, когда очень даже виданное – сами-то, небось, и Льва Толстого в костры кидали. Ну ладно, как говорится, замнем для ясности. В общем, насчет «уничтожения путем сожжения» пришлось отменить пункт в приговоре. А жаль. Кое-кто из товарищей кое-что из этой мазни уже себе присмотрел – как сувенирчик на память обо всем этом дельце. Отчего ж перед уничтожением не прихватить? Ведь все равно сожгут. Даже, вроде бы, доброе дело получается. А тут так неудобно вышло: пришлось возвращать (не навсегда, конечно – пока ругня не утихнет). И пошла тягомотина: Ж.М. придумал о большинстве картин говорить, будто они ему не принадлежат, а даны художниками на время, эти мазилы орут: «Отдайте наши работы», и сам черт не разберет, чтó они для очередного «вернисажа» Ж.М. принесли и, получается, имеют право, гаденыши, считать своим и не подлежащим конфискации, и чтó все же ему подарили, то есть передали в собственность, а ведь надо составлять опись, опечатывать, ото всех этих чертовых «голосов» отплевываться, да тут еще Москва недовольство изображает, будто там у них лучше. Сумасшедший дом! В итоге насчитали почти тысячу наименований картинок, гравюр и «художественной фотографии»…

(Этих бы фотографов да в соляную кислоту, подонков. Была тут история с одним таким. Снимал, как и все они, голых баб, а если что – скулил, будто это искусство. Какое оно, к лешему, искусство! Много ума надо, что ли, чтоб затащить к такому козлу молодую красивую дуру, запудрить ей мозги этим самым искусством и жертвами, которых оно требует, раздеть и понаделать снимочков во всех позах? Вы мне только не рассказывайте… А каким таким искусством они потом занимались или, наоборот, до того – думайте сами. Конечно, взрослые люди, и все такое… Да ведь что ж это будет, коли каждый встречный-поперечный будет хватать всякую приглянувшуюся бабу и тащить к себе «искусством» заниматься! И дур этих, между прочим, действительно жалко: ведь дай им волю – у нас вместо девчонок одни только «фотомодели» останутся. Короче, приходит к этому артисту милиционер. С понятыми из жилконторы, все как положено. «Надо бы, – говорит, – снимочки Ваши посмотреть с товарищами… В чем дело, спрашиваете? А в том дело, что не положено… Что́ не положено? Сейчас скажу, тут у меня записано… Вот: пор-но-гра-фия. Порнографией занимаетесь, дорогой товарищ, а это по Кодексу запрещено…» Чего уж тут? Парень молодой, простой, из деревни, сразу после армии… Художничек сразу смекнул, что с ним можно и шутки пошутить. «Да, – показывает ему фотографии, – пожалуйста, смотрите. Только какая же это парнография? Парнография-то это когда парами снимают, акт, стало быть! Что я – законов не знаю? Зачем мне их нарушать? У меня все в одиночку. Монография, если по-научному. Слышали? Кстати, если какие фотки понравились – берите на память». Так в тот раз и открутился. Оно бы и не жалко – шут с ними, с его картинками, да и сам фотограф – в общем-то просто охламон, веселый парень. Живи на здоровье! Но ведь что обидно: хохоту на полгорода подняли! А чего смеяться-то? Им как: спецотряды с автоматами по домам пускай или по Комитету соскучились? Это, конечно, так, к слову вспомнилось. Но как услышу теперь про «художественную фотографию», так сам себя не понимаю: и смех берет, и зло дерет.)

В общем, сложили все добро в одну из комнат и опечатали, а кому что принадлежит, сказали, будем выяснять, когда Ж.М. из лагерька вернется. И что же вы думаете? Через год нахально приперлась в прокуратуру его сестрица и потребовала переосвидетельствования «коллекции»! Это, мол, по Кодексу положено. Так ведь если что положено, нам приходится делать. Пришли. Сняли пломбы. Стали сверять, а там больше восьмисот единиц хранения никак не получается. Как-то некрасиво получилось… Дальше – больше, то есть меньше. Так и получилось, что когда Ж.М. домой вернулся, от коллекции его чуть больше половины осталось. Вот только объяснил бы кто: откуда бы это у его сеструхи-то сама мысль появилась – картинки пересчитывать. Ведь кто-то надоумил? А с какой целью? Или, может, они уже сами заранее знали, что кой-чего недосчитаются?

Конечно, ничего особо оригинального в этой истории пока нет. В 80-е годы ткни пальцем в любого столичного интеллигента – и каждый второй припомнил бы имена Михаила Казачкова и Сергея Григорьянца, двух известных «узников совести», чье основное инакомыслие сводилось к не совсем здоровой убежденности, будто их коллекции принадлежат и впрямь им, а не воспитавшему их народу в лице, естественно, самой передовой в мире партии и ее передового отряда, представленных, понятно, определенными лицами как самой партии, так и ее отряда, а подчас – и всего передового человечества. Вы слегка запутались? Это нестрашно: вы, надо думать, быстренько бы все смекнули, если бы представители тех самых лиц вам объяснили. Но с коллекционерами, надо признаться, всегда как-то особенно муторно. Они отличаются какой-то ребячливой запальчивостью и болезненно разросшимся частнособственническим инстинктом. Что там Казачков с Григорьянцем! Известны нахалы, которых ловили за руку на сокрытии валютных ценностей в виде старинных монет и сажали в обычные уголовные лагеря, так эти жадобы, освободясь, требовали вернуть им конфискованные вместе с монетами иконы! Будто им неизвестно, что и иконы, и любые произведения искусства, книги, напечатанные лет тридцать тому назад, почтовые марки, икра и вообще все ценное, что есть в стране, являются разновидностью валютных ценностей, потому что может быть в валюту обращено, и, следовательно, вывоз их за рубеж запрещен, купля-продажа предосудительна, а хранение – подозрительно? Ну, а раз подозрительно, так и нечего – меньше будет искушений.

Но возвращаемся к Ж.М. Все-таки было в нем что-то, чего душезнатцы в «органах» недоучли. Сравнительно еще молодой, высокий, здоровый, симпатичный мужик, в конце концов, он был слишком уверен в себе, слишком полон как физических, так и интеллектуальных сил, чтобы принять правила игры записных шулеров. Вернувшись, он вместо того, чтобы радоваться, что цел, а в заветной комнате осталось несколько сотен фотографий, рисунков и даже картин, начал шуметь. Шумели-то многие, но далеко не всем могло придти в голову обвинять – кого? – весьма солидных людей и сами «органы»! – в чем? – в банальном воровстве!

Самым солидным человеком в Ленинграде (не в Петербурге же…) был в ту пору первый секретарь обкома партии Григорий Васильевич Романов. Имя и фамилия его давали повод к постоянным шуткам и, не исключено, сыграли свою роль в том, что генсеком он так и не стал. То рассказывали о старичках-белоэмигрантах, которые, узнав, что Зимний дворец – все еще Зимний, Невский проспект – снова Невский (а ведь был же, был он проспектом 25-го октября!), а у власти в северной столице – Романов, восклицали в своих парижах: «да чего ж мы сидим здесь, братцы!» и бросались паковать чемоданы. А то меланхолически отмечалось, что на Гришек России не везет: был Гришка Отрепьев, потом – Гришка Распутин, теперь вот вроде бы и Романов, а все равно – Гришка… Музейному делу Григорий Васильевич тоже не был чужд. Ходили упорные слухи о свадьбе отпрысков его и Аристова (одного из прежних «хозяев» страны), устроенной как раз в Зимнем, на которой спьяну побили драгоценный сервиз Екатерины II. Слухи эти тщательно опровергались, в том числе «из первых рук». Даже слишком тщательно, когда по каналам неофициальным и, более того, сугубо диссидентским, была запущена «утечка информации» о том, как уже упоминавшийся тогдашний директор Эрмитажа Б.Б. Пиотровский грудью встал на защиту вверенных ему зданий и партийных безобразников туда не пустил, за что удостоился сочувствия ревнивого Кремля (а мерзкие циники, для которых, как известно, нет ничего святого, добавляли, что именно за выдворение Романовых из Зимнего дворца ему дали орден «Октябрьской Революции». Или собирались дать… Какая разница?). Но в еще более узких кругах при этом уточнялось, что свадебку отгулять пришлось действительно не в императорских хоромах, а в большевистской вотчине, в Таврическом дворце, но вот одну тарелку из екатерининского сервиза так-таки пришлось потом склеивать.

Так или иначе, положение с культурой и, в частности, с живописью в городе было товарищу Романову далеко не безразлично. О деле Ж.М. ему доложили. Григорий Васильевич счел его достаточно важным и потрудился вникнуть лично. Труды не пропали даром: одно из первых лиц супердержавы, посовещавшись с помощниками и с “соседями” из знакомого всему городу “Большого Дома”, где размещался ленинградский ГБ, пришел к выводу, что бывший школьный учитель, спутавшийся с неофициальными художниками, недостающие картины сам же, конечно, и украл, а потому его надлежит судить снова, теперь уже за кражу, причем – государственного имущества и в особо крупных размерах. На первый взгляд, сие державное решение странным образом противоречило пребыванию Ж.М. в описываемый период за колючей проволокой в тысячах километров от родной квартиры, а также никем пока не отмененному судебному решению об отсутствии художественной и вообще какой бы то ни было ценности у исчезнувших работ. Но на то и член Политбюро ЦК КПСС, чтобы мастерски владеть диалектикой. Было решено, что матерый бандюга, в которого постепенно превратился коллекционер, может организовать кражу и сидя в лагере, а что касается той или иной ценности собрания, так это и вовсе детский лепет: могли же несчастные африканские дикари продавать европейским колонизаторам слоновую кость за стеклянные бусы, так почему бы сегодняшним западным варварам, падким на все новое и пестренькое, не отдавать своих случайным образом довольно-таки ценных долларов, марок и франков за раскрашенные тряпки наших шарлатанов, не стоящие затраченных на них красок? Заодно лишний раз подтверждалась пуленепробиваемая победоносность марксистско-ленинской диалектики: объективно картинки не стоили ни копейки, но субъективно могли стоить черт-те знает сколько, поэтому пока шла речь об объективной их ценности для советского народа и социалистического строя, они подлежали безусловному уничтожению, так как отдельные субъекты все равно не имели права торговать ими за валюту, но в момент конфискации из частной собственности они превращались в государственную – и в таковом качестве, становясь объектом субъективной кражи, претерпевали переход из количества в качество, то есть – в особо крупную государственную собственность, покушение на каковую и субъективно, и объективно каралось весьма примерным образом (между прочим, вплоть до расстрела). Разве не логично? А если вы чего-нибудь не поняли, может, вам провериться у психиатра?

Самое смешное, что за воровство собственных картин в собственной квартире, совершенное неизвестно чьими руками в условиях водевильно бесспорного алиби Ж.М. недрогнувшей рукой выписали, словно рецепт от насморка, шесть лет лагерей усиленного режима (как рецидивисту) и отправили на Колыму – должно быть, чтобы больше ничего не украл на другом конце земного шара. Как ни странно, у этой повести есть happy end. В промежутке между лагерными посиделками наш герой успел жениться на француженке, а та перед встречей Горбачева с Миттераном сумела пробиться на самый высокий уровень и добилась-таки освобождения мужа незадолго до того, как Рейган вырвал у самого самонадеянного из коммунистических главарей беспрецедентную амнистию для политзаключенных. Ж.М. переселился на Запад, но, в отличие от большинства новых эмигрантов, «родину предков» не забыл, стал постоянно ездить в Питер и, как всегда, ругаться и судиться. Каким-то мистическим образом на протяжении нескольких лет нашлось и было ему возвращено большинство загадочно исчезнувших работ, некоторые из которых, судя по первоначальным ответам, были давно уничтожены. Картины эти составили основу Фонда современного русского искусства, выставки которого можно теперь увидеть и на Западе, и в России.

Но меня интересует несколько иное. Строго говоря, безусловной, как догмат веры, убежденности в одном единственно возможном направлении исчезновения как пропавших окончательно, так и временно отлучившихся холстов и картонов не было не только у чекистов, но и у некоторых знакомых Ж.М. Перефразируя древних, было бы вполне уместно заметить, что habent sua fata picturae1. В самом деле, картины были сложены и заперты за опечатанной дверью только одной из двух комнаток нашего собирателя. В остальную часть квартиры имели свободный доступ его мать и сестра, а следовательно, и многочисленные приятели. В стране, где нет ничего проще поставить грозные государственные пломбы и печати, не многим труднее их и снять, особенно, если среди знакомых сколько угодно художников и прочих «штукарей». В том, что, по меньшей мере, часть работ досталась действительно «любителям» из разнообразной номенклатуры, сомневаться не приходится: не в первый раз они такие финты проделывали. Но это еще не значит, что члены семьи коллекционера (почему бы и не с ведома Ж.М.?) не могли с помощью друзей залезть в опечатанную комнату и спасти что-то из «конфиската» от окончательного расхищения. При этом мне любопытна вовсе не детективная сторона происходившего. Кто именно и в каких количествах таскал картины, пусть выясняет кто-нибудь другой. Я спотыкаюсь о стык формально-юридического и нравственного смыслов возникшей несуразицы.

Самовольное и тайное изъятие ценностей, чья окончательная судьба решена еще не была, кто бы этим ни занимался – власть или сам Ж.М. и его родные, – формально должно считаться кражей. Вместе с тем нельзя не согласиться, что безмолвное и бессильное созерцание заведомо безнаказанного бандитизма справедливо возмущает нравственное чувство и побуждает к сопротивлению. Добро бы разворовывалось лишь личное имущество Ж.М., но ведь лишались плодов своих трудов и ни в чем не повинные художники. Казалось бы, мораль ясна: по мере возможности следовало вырвать из загребущих лап властей все, что только удалось бы. Однако, не все так просто. Ведь стоило бы чекистам хоть раз схватить «спасителей искусства» за руку, и скандально безобразный приговор Ж.М. получил бы блистательное оправдание – пусть даже задним числом: «Вот, смотрите! Они действительно воры!» Более того, тень упала бы и на все сообщество полуподпольных художников: «Полюбуйтесь-ка! Вот он – ‘их быт, их нравы!» Неужели выход в том, чтобы свести все к неопровержимой формуле: «не умеешь – не кради»? Повторяю: я не знаю и знать не хочу, стал ли Ж.М. (или его близкие – по большому счету это безразлично) формально вором. Гораздо важнее разобраться: если стал, то какое имел на это право, а если нет, хотя мог стать, то безукоризненно ли нравственна такая честность? Имел ли он моральное право не воровать? Поддается ли вообще решению эта задача? Или время подсунуло нам уравнение с мнимой величиной? С корнем из минус единицы? И как прикажете быть тут с заповедью «Не кради»? Если кощунствен вопрос сей, прости меня, Господи! Когда мне в автобусе наступят на правую ногу, я как-нибудь раз попробую подставить еще и левую. Только не знаю, что из этого получится.

_______

Тут, наконец, снова появляется Алексей. Вообще-то морализаторство – его конек. Особенно любит он говорить, что все мои рассказы, рассуждения, сомнения «плохо пахнут». Наверно, он прав. Я и сам догадываюсь, что на букет фиалок они не похожи. Но сейчас он молчит. Хотя по всей его повадке я вижу, что молчание это отнюдь не безразличное и, тем более, не одобрительное. О таком молчании замечательно сказано в приговоре из диссидентского фольклора: «враждебно молчал и антисоветски улыбался». Только Леха не улыбается. Он хитро щурится, сглатывает слюну, недовольно отворачивается. Потом, будто бы внезапно, резко поворачивается ко мне и, глядя исподлобья, с видом обманутой невинности шепелявит: «Зачем же ты рассказываешь о том, с кем мы не сидели?» – «Знаешь, ты мне так надоел, что захотелось отделаться хоть на время. Оттого и пишу о том, о ком ты ничего не сможешь сказать». – «Но если твой Ж.М. действительно так известен, о нем расскажут и другие или он сам. Рассказал бы лучше о себе. А то ты что-то все увиливаешь». – “Отчего же? Теперь, пожалуй, и впрямь – пора…”