Читать книгу Записки лжесвидетеля - Ростислав Евдокимов - Страница 15

Было это давным-давно. В тридевятом царстве, тридесятом государстве. Среди едва ли не иного народа, хотя и говорившего по-русски. В Нарьян-Маре (очередной «Красногорск» – на сей раз по-ненецки) с десяток рабочих куковали уже недели две, разгружая за бесценок «борты» на небольшом аэродроме, вместо того чтобы за хороший северный коэффициент работать на Побережье, как им было обещано. Я уж приуныл от такой перспективы, но тут вспомнили, что я не рядовой работяга, а взрывник. К тому же – высшего разряда. Взрывники были в дефиците, и первым же вертолетом в самом начале декабря меня отправили в поселок Варандей на берегу Баренцева моря невдалеке от Новой Земли.

Лет за пять до того я в этом море аж купался. Но верст на тысячу западнее – у берегов Печенги близ норвежской границы, где далекий завиток Гольфстрима не дает замерзнуть пути на Мурман. К тому же это было в октябре, когда настоящих морозов там еще не бывает, хотя снег держится уже месяца два. Ложе небольшой бухты было усеяно крупными окатышами размером с кулак или яйцо, горловину сжимали совершенно голые, черно блестящие от морских брызг утесы и ледниковые валуны. Матовые, желто-зеленые с грязно-белой пеной по гребню валы, в устье бухты выраставшие до двух-трех крат человеческого роста, накатывались со скоростью трамбующего асфальт катка – медленно и неотвратимо, словно вулканическая лава или кипящая смола. Под них надо было поднырнуть, чтобы не быть унесенным куда-нибудь в море, к моржам и белым медведям, – и тогда тебя обжигало действительно почти как смолой. Зато, поборовшись пару минут с тысячами тонн жидкого льда, с мышцами Полярного Океана, каждый, кому хватало на это безрассудства, выходил на берег обновленный, как если бы древние боги закалили его в холодном пламени…

В Варандее все было иначе. Гавань здесь давно уже промерзла, а снега было столько, что вагончики-времянки, из которых состоял почти весь поселок, постоянно приходилось откапывать, чтобы их не замело по крыши. По поселку бродили бичи, скупавшие у барыги-завхоза «Тройной одеколон» по тройной же цене. Но самым невероятным, словно выросшим из мифологического тумана окончательно спятившего от пьянства народа, было явление «трех Граций». Какой-то безумный райкомовский секретарь, выполняя очередную разнарядку (или переврав ее в приступе белой горячки), завез в рыболовецкий колхоз далеко за Полярным кругом табун лошадей. Председатель-ненец увидал таких животных, вероятно, впервые в жизни, и понятия не имел – к чему бы их можно приспособить. Бежать с поклажей по метровому снегу и выкапывать из-под него ягель они явно не могли. В первую же зиму половина бедолаг сдохла. На второй год копыта отбросили остальные. Но ко времени моего приезда все еще оставались в живых три кобылы, являя собой живое торжество вульгарного дарвинизма, лысенковщины и учения Мичурина. Несчастные твари обросли косматой шерстью по самые бабки, нравом стали круты – что твой полярный волк! – а питаться в зимнюю пору приноровились мясными консервами. Они выбивали их из-под снега на местной свалке, разбивали копытами банки и, поблескивая в полярную ночь красными глазами вурдалаков, жадно слизывали недоеденное или протухшее содержимое. Не гнушались обгладывать и выброшенные поварами оленьи кости. Даже самые озверевшие бичи старались обходить их стороной. Если бы они продержались еще несколько лет, охотники за редкими животными в восторге обнаружили бы невесть откуда взявшуюся популяцию гибрида мамонта и саблезубого тигра. А всего-то достаточно – всепобеждающего учения и соответствующей ему организации!

От этих ужасов надо было бежать подальше и побыстрее. Да и платить за краеведческие изыскания мне никто не собирался. Поэтому я почти сразу определился в бригаду буровиков «заряжающим» взрывником и покинул лагерь. Нас было четверо. Тракторист с гусеничного чудовища, чьи сто пятьдесят лошадиных сил с натугой тянули балок (избушку на курьих ножках, только вместо ножек – полозья из двух грубо обтесанных бревен), бурильный станок, запасной дизель и сани со взрывчаткой, цистерной солярки и запасом еды. Бурила с помощником, после выхода в заданную точку на геофизическом профиле через каждые 400 метров бурившие восемнадцатиметровые скважины. И я, запихивавший в эти скважины, пока их не затянуло мгновенно промерзающим плывуном, заранее заготовленные «колбасы» из двенадцати круглых, сантиметров по сорок длиной, с продольной дырой по центру тротиловых шашек (каждая по 2,6 кг), нанизанных на двойной провод «6-ЖВ» («шесть живых») из стальных и медных нитей. «Колбасу» надо было загнать комбинацией металлических шестов на самое дно скважины, действовать следовало быстро, а потому все друг другу помогали. Наружу выводилось два конца провода, внизу подсоединенных к электродетонаторам в шашках, а наверху их оголенные контакты скручивались, чтобы детонаторы не взорвались от атмосферного электричества, и закреплялись на торчащей из снега полуметровой дощечке. Через неделю, месяц или два на профиле появлялся отряд из техников, двух с лишним десятков чернорабочих, четырех-пяти трактористов и «взрывающим» взрывником. Техники устанавливали балок с аппаратурой, рабочие на вездеходе разматывали пять «кос» (48-канальные самодельные кабели длиной в 1200 метров с остроконечными красношляпными сейсмодатчиками-«морковками» через каждые 25 метров), взрывник бежал по сорокаградусному морозу со взрывмашинкой, тремя катушками провода, кусачками и ножом так, чтобы пока вездеход проезжает шесть километров, а рабочие разматывают очередную «косу», трижды успеть подсоединиться к торчащим из снега проводам, установить контрольный сейсмодатчик, выйти на телефонную связь со станцией, сообщить туда, что «есть контакт!», получить команду и нажать кнопку – и все это через каждые 400 метров. Холодно не было. В овчинном полушубке, ватных штанах и валенках было жарко так, что нижнее белье становилось влажным от пота, и в редкие минуты перекура приходилось забираться на станцию или ложиться в снег, чтобы не застудить на штормовом ветру тело.

Но это было потом. А пока я запихивал с мрачными бурилами тротиловые «колбасы» в жижу под вечной мерзлотой, а вечерами выходил по рации на связь с руководством и выяснял результаты нашей работы. Результаты частенько бывали погаными, и руководство не стеснялось в выражениях. Но я немного разбирался в обработке результатов (несколько сезонов в Закавказье отработал, выполняя функции техника и инженера), и в конце концов проверил обоснованность претензий. Оказалось, начальство попросту кое в чем не разобралось, причем ошибка носила профессиональный характер. На очередной разнос я с цифрами в руках ответил, кроя горе-специалистов чуть ли не матом. Весь этот диалог на коротких волнах и повышенных тонах в восторге слушали все вышедшие в тот момент на связь техники и взрывники на нескольких сотнях верст арктического побережья. Начальство обиделось и пообещало после Нового года сослать меня за строптивость из «заряжающих» взрывников во «взрывающие». Физически это было, конечно, тяжелее, а заработать можно было столько же, если не меньше. Но мне давно надоели угрюмые повествования помбура о его брательнике-чекисте и жлобство бурилы. Так что я был только рад грядущему перемещению. Но скоро сказка сказывается, а жизнь на Севере хитрее любой Шахерезады.

Под Новый 1978 год на пересечении двух профилей в шестистах верстах от базового поселка съехалось три группы – мы, топографы и рабочие с техниками. По случаю праздничка прилетел списанный десантный вертолет и забрал всю компанию пить-гулять и мыться в бане в стольном граде Варандее. Однако бросать без присмотра технику в тундре все же нельзя. Поэтому в каждой группе осталось по одному-два человека – сторожить добро. К великой моей радости, я считался штрафником и, естественно, оказался одним из отверженных. Всем таким грешникам полагалась новогодняя пайка из пары яблок, апельсина, шоколадки, банки шпрот, пол-литры «Спирта этилового питьевого» (как сейчас помню – 9 руб. 09 коп.) и семисотграммового «фугаса» «Вермута красного» нарьян-марского (!) разлива – дивного напитка, на одну треть состоявшего из осадка. Но на Новый год традиция требует еще и шампанского, а шампанское завхоз предпочитал по каким-то запредельным ценам продавать пропившимся на базе работягам после баньки вместо пива. Поэтому в наше стойбище оно было отпущено из расчета бутылка на двоих. В результате я, после месяца в избушке-камере вчетвером с малоприятными бурилами предпочитавший побыть один и с огромным удовольствием слушавший под спиртяшку музыку по транзистору, сочиняя двойной венок сонетов, был вынужден без четверти полночь отправиться к соседям в поисках напарника на свое законное «Советское Шампанское». В каком-то смысле это оказалось даже к лучшему. Топограф Володя оказался парнем вполне своим, да и остальные были нормальными мужиками. Отдав должное традициям, около половины второго ночи я вернулся в свой балок и открыл тетрадку со стихами.

Но долго эстетствовать мне не пришлось. Минут через пять раздался ужасающий грохот, мой маленький уютный мирок тряхануло, словно при катастрофическом землетрясении, свет погас, печка тоже, и на моих десяти квадратных метрах тепла среди миллиардов квадратов стужи стало резко холодать. Встав после падения, я увидел картинку из фильма ужасов: в двух шагах от меня, воняя, дергалась морда какого-то грязно-зеленого чудища. Его пасть двухметровой ширины – то ли исполинского бегемота, то ли ожившего ящера – явно пыталась дотянуться до «печи жидкого топлива ʺАпсныʺ», но солярка при толчке щедрой волной залила горелку и пламя погасло. «Балок горит пять минут», – гласит местное присловье, так что мне еще повезло. Тело образины конвульсивно дергалось за проломом в стене, из-за которой доносились злобные вопли. Я выскочил наружу.

В холодном мерцании северного сияния фантастика уступила место реальности. В мое жилище врезался вездеход, дизель которого уже глушил топограф. Все остальные ожесточенно избивали ногами мгновенно сбитого с ног водилу. Оказывается, привезенной выпивки ему показалось мало, и он решил сгонять ради бутылки спирта за триста с гаком километров в Черную. Часов шесть туда, часов шесть обратно – подумаешь! Но проехал всего лишь несколько метров и спьяну проломил мою избушку… Поражала скорость, с которой на Севере принимаются решения, особенно по части мордобоя. Когда я пришел в себя и выбрался из балка, расправа уже заканчивалась, а вездеход выдернули из стены и заглушили. На все ушло меньше минуты. Так ведь секундное промедление может стоить человеческих жизней! Хорошо, что здесь сошлось несколько санно-тракторных поездов и было где переночевать. Но это единственный раз за весь сезон. А если бы рядом никого не было и оказалась повреждена рация? Почти каждый год случалось, что в сходных ситуациях люди просто замерзали, не дождавшись помощи.

Кстати, через несколько месяцев, когда я давно работал в другом отряде, кто-то рассказал, что наскоро отремонтированный балок моих бывших сотоварищей однажды ночью все же сгорел вместе со всеми их вещами и частью денег. Сами они отделались ожогами…

На новом месте меня встретили спокойные и интеллигентные оператор с помощником, предложив поселиться на выбор: у них на станции (с трактористом сам-четвертый) или на кухне с поваром. Я выбрал последнее. Ведь кухня, она же столовая, была единственным помещением, где не было тесно – на завтрак, обед и ужин здесь должны были помещаться все 25–30 человек отряда. Печек же у повара было две, горевших, пока он стряпал, на полную мощь. Так что холодно не было. Правда, по утрам волосы примерзали к стенке балка и, проснувшись, перво-наперво надо было осторожно отодрать от нее голову. Но мы ведь знали, что едем не в Сочи!

Сержуня оказался мужиком предпенсионного возраста из бывших беспризорников и отчаянным антисоветчиком. Работал он шеф-поваром и метрдотелем в лучших ресторанах Питера, а на Север подался, чтобы лет за пять заработать повышенную пенсию – официальные его заработки были слишком малы, чтобы на обычную пенсию можно было прожить. Тем более что привычный ему стандарт жизни заметно отличался от положенного при таких же нищенских, как у него, зарплатах. Конечно, можно было наворовать большие тысячи, потом сесть (это обязательно), часть отдать родному государству, а на спасенное от конфискации обеспечить себе безбедную старость. Молодежь обычно так и поступала. Но сидеть не хотелось. И возраст не тот, и убеждения не позволяли. Это не значит, что он был кристально чист перед Богом и людьми. Сержуня рассказал мне несколько, по его мнению, «сравнительно честных» способов обеспечить себе стабильный приработок. Например, предъявить после банкета счет «лохам» за будто бы побитые хрустальные бокалы. В действительности специальный ящик с таким боем предусмотрительно хранился в подсобке. Между прочим, примерно через год, когда я был уже активистом СМОТа – Свободного Межпрофессионального Объединения Трудящихся, первого подсоветского независимого профсоюза, я узнал, что очень многие официанты прямо-таки мечтали о том, чтобы можно было без всяких ухищрений, совершенно открыто зарабатывать мало-мальски приличные деньги и спокойно спать. Ведь труд официанта во всем мире считается одним из наиболее тяжелых. Недаром из них было составлено целых две группы подпольных профсоюзов…

Все двенадцать, четырнадцать, а то и шестнадцать часов, что мы, как олени, бегали по тундре, Сержуня слушал «голоса». Нет-нет, шизофреником он не был. Из нескольких сотен работничков нашей геолого-геофизической партии у него была, быть может, наиболее устойчивая психика. Сегодня не всякий это поймет, но «голосами» в ту пору назывались западные радиостанции с вещанием по-русски – Би-Би-Си, «Немецкая волна», «Свобода» и, конечно, «Вой из Америки» (Voice of America). В крупных городах их нещадно глушили, но в Арктике об этом не было и речи. Более того, по какой-то иронии самой природы (неужели она тоже была антисоветчицей?) радиоволны распространялись здесь так хитро, что почти невозможно было поймать как раз «Маяк», «Юность» или еще какой московский официоз, а вот проклятых буржуинов было слышно без единой помехи, словно репродуктор в сельсовете. К вечеру все антисоветские новости Сержуня выучивал наизусть.

Ел он, конечно, не с нами, а пока готовил и в долгие часы переездов. Поэтому, когда в столовую врывалась злая, веселая, голодная орава из двух с лишком десятков здоровых, вымотавшихся мужиков, он забирался на свое лежбище, устроенное в двух метрах от пола на ларях с продуктами, и пересказывал оттуда услышанное за день, компенсируя так свое многочасовое одиночество. Парни с чудовищной скоростью уничтожали снедь, поблескивая на него ошалелыми глазами:

– Слушай, Сержуня! А что же ты делать будешь, когда наши власть захватят? Опять в халдеи пойдешь?

– Как что, как что? – заводился Сережа. – Я свиноферму заведу.

– Сказал тоже! «Свиноферму»… Свиньям жрать надо, а в стране кормов нет. Чем ты своих хрюшек кормить-то станешь? – в который раз предвкушая знакомый заранее ответ, подначивал кто-то из работяг.

– Как чем, как чем? – не унимался наш политинформатор. – В стране тридцать миллионов коммунистов! А свиньи человечину едят…

– Ну, ты, Сержуня, даешь… – злобно радовался рабочий класс. – А мы вот с братаном проще: возьмем по участку, так, чтобы вместе. Поставим один дом на двоих. И выкопаем пруд. Будем рыбу разводить.

– Вот тоже скажешь! А чем же вы рыбу-то кормить станете? Сеном, что ли?

– Зачем сеном? Чем-нибудь найдется…

– Чем-нибудь, чем-нибудь… Знаю я твое «чем-нибудь». Небось, ко мне за кормом прибежишь.

– А если и так, ты к тому времени жив-то будешь? Долго еще ждать-то? Что там твои «голоса» говорят?

– Буду! Буду! Я с детства себе слово дал: до ста лет доживу, лишь бы этих выблядков пережить.

Я уже слышу настойчиво пробивающийся голос оскорбленной Лехиной добродетели:

– Ты все врешь! Этого не может быть! Даже интеллигенция не вся была антисоветской! А чтобы так… Бр-р!

– То-то и оно, Леха, что те, кого ты называешь интеллигенцией, были и остались леваками. И не так уж важно, за коммунистов они или против…

– И все равно… Ты ведь противоречишь сам себе. Если эти твои бичи, хотя бы на словах, готовы людей на корм свиньям… Это же страшно! Это ведь и есть левацкая психология! «Русский бунт…

– …бессмысленный и беспощадный»? Брось, Леха, не все так просто. Перейдут ли такие вот мужички от слов к делу – это еще вопрос. До сих пор что-то не переходили. По крайней мере после Гражданской войны. А вот красная «интеллигенция» примерно так порой и поступала. Да еще и теоретически оправдывала. До самой сталинской смерти. Да и потом. Что ж ты думаешь, мужички эти так уж и не помнят, кто и как их миллионами на Колыму гнал?

– Так что же теперь, мстить? Это разве по-христиански?

– Эка ты о христианстве вдруг заговорил! Мстить, может, и скверно, да только безнаказанность еще опаснее.

– И все равно я тебе не верю.

– Не верь. Это лишний раз доказывает, что вы не знаете и боитесь народа, которым самонадеянно думаете, будто можете управлять.

– А ты – знаешь?

Я молчу, и молчание становится тягостным. Я не знаю, что тебе ответить, Леха. Все так запутанно. Конечно, я видел гораздо больше твоего и едва ли не всего твоего окружения. Но знать народ… Кто может этим похвастать? Лев Толстой? Максим Горький? Гришка Исаев, наш «пролетарист» из Самары? Борис Иванович Черных, народный учитель и крестьянский летописец? Нет, нет и нет! Каждый из них – аристократ и разночинец, рабочий и амурский казак – был уверен в своем знании, а потом оказывалось, что чудовищно ошибался. Чем же я умнее их? Лучше продолжить то, что умею: дать высказаться через себя сгусткам когда-то бывшей жизни. Тоже своего рода «голосá». И почти в клиническом смысле… Ведь они – во мне.

В феврале мы отработали профиль на забытом Богом островке Песякове и возвращались на материк – почти точно на юго-запад, в сторону Черной. Если кто-нибудь подумал, будто за работу на Песякове нам заплатили с учетом законного «островного» коэффициента 2,0, то это, конечно, не так. Начальство умело беречь народную копейку, особенно когда из этих копеек складывались рубли, по-собачьи преданно находившие дорогу в его (начальства) личный карман. Нам старались не выплачивать и «морозных» в соответствии с действительными температурами, и приходилось ежедневно запрашивать метеосводку с Амдермы, чтобы точно знать, в какие дни мороз был всего лишь ниже –35°C, а когда опускался и за –40°. Хватало и других махинаций. С каждым месяцем рабочие, да и инженеры недосчитывались процентов по 20 своих нелегких заработков. Поэтому когда «голоса» поведали о разгроме в Москве назвавшей себя «профсоюзом» компании жалобщиков во главе с Клебановым и о создании на ее базе «Независимого профсоюза» Сквирского, причем как-то вскользь мелькали знакомые мне имена петербуржцев Левки Волохонского, Володи Борисова и Коли Никитина, соответствующая политинформация нашего повара вызвала живейший интерес не только у меня, но и у многих работяг.

Но пока санно-тракторный поезд со скоростью 10 км в час приближался к материку. Стояло полнолуние, и полярную ночь освещало «волчье солнце» – пепельное свечение вокруг холодной жестокой Луны. Небо пересекали дуги северного сияния, похожие на лучи военных прожекторов, ищущих вражеский самолет. Вдруг мезенский парень Гера остановил свой, идущий первым, трактор. Встали и остальные.

– В чем дело, Гера?

– Не слышите? Чтой-то там впереди странно как-то, – его родная Мезень была сравнительно недалеко, всего лишь верст за семьсот к юго-западу, и, чувствуя себя почти местным, он намеренно простецки играл своим округлым северным говорком, – не человек и не волк. Надобно посмотреть.

Мы прислушались. Откуда-то издалека, оттуда, где должен был уже быть берег, доносился странный, какой-то нечеловеческий звук. Он был похож на далекий рев сирены на маяке или на обращенный в космос вой потерпевших крушение инопланетян. Его источник находился у нас прямо по курсу, и, постояв с минуту, мы продолжили путь. Звук нарастал, теперь в нем слышался хриплый и злобный стон или вопль затравленного зверя. Но кто это мог быть? Почему он никуда не уходит? Может, это попавший в капкан полярный волк? Иногда нам доводилось видеть их седые косматые тени раза в полтора больше обычных волков, а в Нарьян-Маре показывали чучело одной такой чудовищной твари – говорят, при жизни в нем было около 150 кг… В морозной мгле показалась черная точка на искрящемся под пепельным сиянием снегу. Она приближалась, и вот уже можно было различить высокую крепкую мачту, вокруг которой металась воплощенная ярость и отчаянье.

Мы остановились. На коротком ремешке к мачте был прикреплен трехметровый шест. Второй конец шеста через такую же ременную петлю крепился к ошейнику огромного ездового пса. Обычная упряжка состоит из пяти оленей или из четырех собак. Но этот коренник, как Белый Клык из северных рассказов Джека Лондона, мог бы и в одиночку промчать любой груз по бескрайней тундре. Его задние лапы по толщине не уступали ляжкам взрослого мужчины. Под стать им были и передние, а грудь – едва ли не шире меня самого в плечах. Из огромной пасти свешивался кровавый язык и хлопьями падала слюнная пена. Ни на одно мгновение богатырский кобель не прекращал своего дикого воя.

Кто-то бросил ему кусок хлеба и попытался подойти. Мощные челюсти клацнули дважды: на пище и через долю секунды на рукаве неосторожного. Клок бушлата остался на желтых зубах и был тут же проглочен. Маленький веселый ярославец Ванька-цыган с «деревянного» семидесятисильного трактора кинул псу полбуханки мерзлого хлеба. Она исчезла с той же скоростью, что и первый небольшой кусок.

Сцена напоминала мрачные скандинавские сказания о мировом волке Фенрире, который в конце времен должен будет пожрать богов и само солнце. Но черные карлы цверги сковали для него цепь. «Шесть сутей соединены были в ней: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыханье и птичья слюна». Бог битвы Тюр (не путать с Тором!) вложил в пасть Фенриру свою правую руку в знак того, что путы не принесут волку вреда, и остался без руки. «Говорят, что того же племени будет и сильнейший из волков, по имени Лунный Пес. Он пожрет все трупы всех умерших, и проглотит месяц, и обрызжет кровью все небо и воздух». Похоже, именно с ним мы и встретились под «волчьим солнцем» на берегу студеного моря. По крайней мере, я теперь знаю, как рождались мифы.

Мы топтались вокруг, не понимая, в чем тут дело. Если пес взбесился, почему хозяин его просто не пристрелил? Может, он чем-то провинился и должен теперь так метаться, пока с голоду не выбьется из сил и не проявит покорность? Может, и так. Но ничего себе педагогический приемчик!

Псу – или волку? – скормили еще пару буханок заледеневшего хлеба и тронулись в путь. Все дальше и дальше мачта с прикованным титаном, все ближе очередной геофизический профиль. И долго еще стоял в ушах вой, предупреждающий о конце мира…

До профиля оставалось еще несколько километров, когда чуть в стороне мы заметили подозрительный снежный холм. Им оказалась охотничья избушка, полностью заметенная снегом. Расчистили вход. Внутри были грубо сколоченный стол, пара скамей, кое-какая утварь, нехитрый припас и, главное, печь с доброй поленницей дров. Немного посовещавшись, решили истопить баньку. Ведь мыться нам было негде – только в Варандее на Новый год, 8 Марта и 1 Мая. За полгода полевой жизни негусто. Сказано – сделано. Расчистили дымоход и начали топить. Тем временем Сережа решил по такому случаю наготовить пельменей. В одиночку слепить две-три тысячи штук он, конечно, не мог. Пришлось всех свободных от протопки избушки посадить ему на подмогу. Двое раскатывали тесто, двое водочными стопками рубили из него кругляши. Сержуня тем временем колдовал над фаршем. По-настоящему пельмени надо делать из трех сортов мяса: говядина – за основу, свинина – для нежности, баранина – для духовитости и остроты. Шмат свинины нам как раз недавно забросили, была и говяжья полутуша. Вместо баранины взяли оленину – ее было сколько угодно. Перец, лук, чеснок, соль – и фарш готов! Но это не все. Оказывается, чтобы пельмени получились сочными, в каждый маленький пирожок надо положить по кусочку льда. Слава Богу, этого добра у нас хватало. Человек десять на зависть сибирячкам лепили пельменины и ровными белыми рядами сотни их выносили на мороз. Гора услады северных мужчин росла и росла, а о бане ничего не было слышно. Наконец, фарш кончился, и самые голодные пошли справиться у истопников о перспективах помывки.

Перспективы оказались печальными. Можно было сжечь все дрова, и еще столько, и полстолько – тепло и даже душно становилось лишь на уровне груди. Пол оставался ледяным. Но не пропадать же трудам! Очередями по пять-шесть человек в одолженных друг у друга разношенных кедах и рваных ботинках – ступать по полу босиком было невозможно – мы потянулись в нашу баньку по-черному. Раздевались по пояс, и в кальсонах, а кто и в ватных штанах пытались ощутить блаженство от парилки. Странно, но самовнушение все же действовало, и удовольствие было неподдельным, хотя, прямо скажем, слегка неполным. Куда там Высоцкому с персонажем из его знаменитой песни! Взамен истраченных дров наполнили канистру солярки, оставили в заимке крупу, соль, курево и спички – это святое! – а сами отправились пировать пельменями. Вот где был праздник! Ни разу в жизни я таких не едал, особенно, когда мы остались с поваром вдвоем и из своих закромов Сержуня вынул слегка початую бутылку спирта…

На 8 Марта нас опять обмишурили. Отряд забрался слишком далеко от базы, и гульнуть пару дней в поселке никому не дали. Еще хуже, что вертолет, забросивший нам солярку и запас еды, оказался «трезвым». В санно-тракторных поездах, естественно, действует «сухой закон». Но три-четыре раза за сезон, с конца октября по середину мая, положено дать мужичкам слегка расслабиться. Отсутствие в вертолете спиртного было расценено однозначно: чем продавать спирт и винище нам по номинальной стоимости, завхоз предпочитает от души спекульнуть этим товаром среди получивших расчет бичей в Варандее. Они девятирублевую бутылку покупали за тридцатник, а когда припирало – и за пятьдесят.

В отряде стало назревать глухое недовольство, и ко мне, как самому грамотному, потянулись мужики со своими соображениями о том, как сподручнее «качать права». Написать в прокуратуру или в терком профсоюзов (в геологии у профсоюзов именно территориальные комитеты) было отвергнуто сразу – из опыта предыдущих сезонов и других отрядов парни знали, что завхоз и начальник партии на базе проверяют все письма и адресованные «в инстанции» изымают, читают, а потом с утроенной свирепостью расправляются с жалобщиками. Кстати, вертолеты в Нарьян-Маре разгружали за бесценок именно такие штрафники. Кто-то предложил накатать все же коллективную заяву, но отправить ее в частном письме в Питер, чтобы там приятель переправил ее по назначению – авось, обычное письмо начальство вскрывать не станет! Идея понравилась, но тут обычно молчаливый ингерманландский финн Сашка глухо брякнул: «А привезут урну всухую – на выборы не пойду».

Надо сказать, что примерно через месяц партия и правительство открывали очередной балаган советских выборов. Участвовать в них полагалось всему без исключения населению Советского Союза, а потому во всякие медвежьи углы, вроде нашего, на вертолетах, вездеходах, катерах и даже, кажется, на космических ракетах доставлялись переносные урны для «исполнения гражданского долга». Так как времена сталинщины уже прошли и за легкое фрондирование давно никого не трогали, ушлое население использовало партийный предрассудок о святости отчетных цифр в своих интересах. Если у вас протекал потолок и полгода никто его не ремонтировал, если из сквера во дворе соседний овощной магазин устроил смрадную свалку и никому до этого не было дела, если вам второй год не удавалось определить ребенка в детский садик, надо было лишь найти соответствующего начальника и произнести воробьиное слово: «на выборы не приду!» Действовало оно, как заклинание, и завороженный им начальник вдруг начинал суетиться, крыша как бы сама собой чинилась, сквер расчищался, а для ребенка находилось место. Если и эти чары не помогали, значит, следовало колдовать на более высоком уровне, но при этом помнить, что любая волшба в руках неумелого ученика чародея может обернуться против него самого…

Сашкина угроза мгновенно оживила во всем отряде навыки этой странной бытовой магии. Первым откликнулся его молочный брат, высокий синеглазый, с легкой горбинкой носа красавец Юра: «И я тоже». Авторитет разудалых братьев, умудрившихся взять с собой в тундру одну на двоих полевую жену ненку Полину, обстирывавшую весь отряд, забывшую за годы жизни с геологами свой родной язык, но так и не выучившую русский, был гораздо выше моего, повара Сережи или, тем более, наших техников-инженеров. Через полчаса их поддержали все, за исключением итээровцев, которые, впрочем, морально тоже были с нами, но честно признавались, что их должности и постоянная работа не позволяют присоединиться к нам в открытую. Работяги все это прекрасно понимали и их не осуждали.

Кстати, сдержанность и интеллигентность операторов не следовало преувеличивать и путать с мягкотелостью. Много позднее, когда уже мы все вернулись на базу, однажды мне довелось видеть, как Шурик Поповский, флегматичный великан в очках, ухватил трехметровую скамью и яростно давил ею шеи двух бичей с ножами. Если бы он отпустил скамью, его зарезали бы. Если б он окончательно их придушил – судили. Но он не мучался рефлексией от невозможности логического решения этой новоявленной апории или от опасностей, поджидающих нравственное бытие его личности в случае ошибочного решения возникшей моральной проблемы. Он давил и давил двух с похмелья повредившихся рассудком тварей, словно клопов, и, пожалуй, додавил бы – они уже хрипели, – кабы подоспевший народ их не разнял.

Однако коллективный отказ от выборов был уже делом нешуточным. Это пахло политикой, а политикой занимались кудесники значительно более сильные, чем те, с которыми мы предпочли бы иметь дело. Такому протесту следовало подобрать достаточно серьезное обоснование. Решили, что пока торопиться не станем и дождемся вертолета или вездехода с урной. Если вместе с избирательными бюллетенями начальство привезет вожделенную выпивку – черт с ними, свои обиды отложим на потом. Но вот ежели со спиртом нас опять «кинут», терпеть такое издевательство рабочий класс больше не сможет и все наши каверзы разом будут приведены в действие. Для этого я должен был заранее составить письма в Смольный и во Дворец Труда, в которых наш «спиртной бунт» был бы описан так, словно дело вовсе и не в алкоголе, а прежде всего в финансовых махинациях и в неумении начальства должным образом подготовить «такое важное политическое мероприятие, как выборы». Конечно, все это было чистейшей воды демагогией, но таковы были правила игры, а обсчитывать нас действительно обсчитывали – нагло и жадно.

Полярная ночь кончалась, и на горизонте начало появляться солнце. После долгой ссылки в другое полушарие оно было шальным, словно зэк, спустя годы лагерей выбравшийся в большой город. Солнце играло с людьми и природой, то показываясь одновременно в двух противоположных сторонах света, то троясь на восходе тремя ослепительными шарами. Луна подражала ему и тоже порой двоилась, хотя знатоки говорят, будто такого быть не должно. Может, и так, но однажды мы видели и вовсе фантастическое зрелище: медленно встающие на юго-востоке и северо-западе огромные золотистые блюдца и два ущербных бледных месяца, умиравшие почти в зените на линии, перпендикулярной к двум нарождавшимся светилам. Это было уже слишком, и тундра как бы взбесилась, выпрастывая из-под снега стайки куропаток почти в руки людям, пробуждая от спячки леммингов и устраивая танцы песцов на расстоянии ружейного выстрела от санно-тракторного поезда. Но к вечеру вновь наступала тьма и частенько пуржило.

Однажды я закончил работу в двух с половиной километрах от станции, и операторы по телефону предупредили, что проедут еще 1200 метров вперед, чтобы с утра не тратить времени на переезд. Усталый, я не спеша шагал вдоль проводов к лагерю, когда ветер усилился, пошел снег, а белая гладь еще не окрепшего наста передо мной стала взметаться небольшими фонтанчиками: начиналась пурга. Пришлось прибавить шагу. С грехом пополам я прошел одну «косу» и обнаружил, что следующая спускается в небольшой овраг. За несколько месяцев работы это была чуть ли не первая неровность на гладком теле земли. Хуже, что в овраге провода оказались полностью заметены снегом и узнать направление можно было только по небольшим дощечкам у скважин с зарядами, расположенным через каждые 400 метров. Стоило сбиться на десяток метров в сторону, и единственная страховка правильности выбранного пути стала бы недоступна. Впрочем, некоторые дощечки, несмотря на их изначальную полуметровую высоту, все равно полностью заметало снегом, и для их поиска приходилось пользоваться всякими косвенными приметами. Но это в обычных условиях. А в пургу и когда мимо тебя уже не проедут ребята на вездеходе, задача резко усложнялась. Левая нога шагает чуть шире правой, и человек, идя по прямой без ориентиров, в действительности сбивается на дугу. Пришлось через каждые 10–15 шагов оглядываться и, пока еще не замело следы, сверять по ним прямизну движения.

Вот при одном из таких оглядываний я и увидал позади зеленые огоньки. Сперва я не придал им слишком большого значения – в конце концов, это могли быть и песцы. Но с каждым пройденным десятком метров огоньки приближались и начали уже обходить меня с флангов. Дело дрянь! Ведь с собой у меня были только перочинный ножик, кусачки и взрывмашинка. Ну, еще спички и несколько листков рабочего блокнота. Однако, не густо… Зеленые огоньки все приближались, и теперь уже можно было разглядеть сизые косматые тени. Полярные волки! Сомнений не осталось, но сохранилась надежда. Надежда на то, что я не сбился с пути и километра через полтора должна быть станция, а на подходе к ней волки, учуяв запах жилья, отстанут. Ветер, на мое счастье, дул навстречу. Надо продержаться. Я прибавил шагу, не желая без крайней необходимости сбиваться на бег – это могло бы только спровоцировать стаю, да и силы неплохо бы расходовать поэкономней. Во рту стало неприятно, и я на ходу закурил. «Неровен час – последняя», – мелькнула подлая мысль. – «Ну, это мы еще посмотрим», – ответил кто-то другой внутри. Сто метров, триста, пятьсот…

Но они не отставали и уже полностью замкнули вокруг меня свой колдовской круг. Что это? Завывает пурга, или вожак сзывает замешкавшихся собратьев? Я поджег блокнот и бросил огненный шар в тех, что заступили мне дорогу. Тени отпрянули. Еще несколько минут в запасе, пожалуй, есть. Но что потом? Надежда только на запах солярки, металла и людей. Пробежал метров сто, подняв на ходу обгоревший остаток блокнота. Из снега спасительным маяком торчал очередной деревянный столбик. С пути я не сбился. И то слава Богу! Но где же станция? По моим подсчетам, она должна была быть в четырехстах метрах впереди, и пурга еще не настолько разгулялась, чтобы ее совсем не было видно. Но ее не было. Кровь ударила в ноги, и по ним пробежали тысячи холодных иголок. Наверно, станция стоит наверху, на краю оврага, и снизу мне ее просто не разглядеть. Но ведь и волкам тоже. Только в отличие от меня они не знают, что совсем рядом должны быть люди. Надо пройти эти четыреста метров, пройти, продержаться, успеть. На ходу я поджег остаток бумаги, пробежал несколько десятков метров, уже не сверяя точность направления, и снова бросил вперед тщедушный факел. Тени нехотя расступились. Еще пятьдесят метров, еще, еще… Вот и последняя отметка! Но лагеря нет! Стая была уже метрах в пятнадцати от меня, когда я добежал до торчавших из снега контактных проводов. В них было последнее мое спасение. Я бросился на корточки, и тени сразу приблизились еще на пяток метров. Распутать провода! Открыть взрывмашинку! Зачистить контакты и сунуть их в гнездо «боевой линии»! Теперь нажать на кнопку и ждать еще несколько страшных секунд, пока зарядится конденсатор! Стая уже метрах в пяти. Видны оскаленные пасти и легкий пар над мордами. Еще немного – и будет последний бросок. Только бы сработало, только бы не было обрыва провода! Только бы… ВЗРЫВ!!! Комья промерзлой глины со свистом пролетели мимо головы. Один или два ударили в грудь, но боли я не почувствовал. Путь был свободен!

Еще пара минут ушла на то, чтобы найти «косу» и разобраться в обстановке. Весь наш санно-тракторный поезд из-за неровного рельефа отъехал еще на 400 метров в сторону от профиля, а телефон уверенные во мне операторы давно отключили. Когда я подходил к станции, они из нее вышли, собираясь отчитать меня за несанкционированный взрыв. Но ругаться было мое право: за отключенный телефон, за отъезд без предупреждения в сторону… Операторы были правильными мужиками, «с понятием», и спорить не стали. А Сержуня через несколько минут налил мне из своих таинственных запасов сто граммов чистого спирту…

– Экий ты у нас герой, оказывается!

– Да нет, Леха, просто условия там были такие…

– И каждый на твоем месте поступил бы так же, да?

– Причем здесь это? Я ведь никого не спасал, кроме самого себя.

– Ну да. Но сам-то проявил прямо чудеса самообладания?

– Знаешь, я ведь не о чудесах. Но из песни слова не выбросишь. И вот, стою же пред тобой живой. Что было, то было.

– Положим, что и было. Хотя – кто проверит? Но зачем же ты об этом рассказываешь? Хочешь покрасоваться?

– Не знаю. Отчасти, может, ты и прав. Человек слаб. Я, собственно, об этом все время и твержу. И для себя исключения не делаю.

– И в чем же твоя слабость?

– Да хотя бы и в том, что начал этот рассказ. Согласен. Можно ведь никому ни о чем не рассказывать, да и вообще не разговаривать – наверно, это будет признаком силы и какого-то особого мужества. Но, понимаешь, во всем этом было еще и другое. Полярная ночь и медленно движущаяся в вагончиках на полозьях горстка людей…

– Это я уже слышал.

– Погоди. Прошло уже много лет. Но теперь, когда я слышу про «птицу-тройку» и «куда ты движешься, Русь?», я вижу не середину Днепра – где он, Днепр? – и не удалую тройку с бубенчиками, а вот это: тяжко продирающийся сквозь шквальный ветер караван, серые, грязные тени с кроваво-красными языками, слышу дикий вой взбесившегося хаоса за спиной. Чем дальше мы ползем, тем этот вой становится все глуше и глуше, но пока он звучит в моих ушах – а вряд ли когда-нибудь я его забуду! – не очень-то верится в быструю езду, которую будто бы любит всякий русский…

– Ну, так и «куда же ты движешься, Русь?»

– «Нет ответа», Леха. Нет ответа… Но есть надежда. Та самая: доползти до спасительной межи.

– И устроить взрыв?

– Хм! Думаешь, поймал?

– А то нет? Так-то всякие ваши экстремистские тити-мити и ловятся!

– Экстремизм, Леха, рождается тогда, когда люди загнаны в угол, когда их сдавит со всех концов всякая нечисть и некуда деться.

– И тогда можно нажать на кнопку?

– А что же еще делать!? Как еще разметать эту красную серость? Ждать, пока сожрут и тебя и всю страну? У тебя есть какой-то другой рецепт?

– Работать надо. Народ надо просвещать.

– Да народ гораздо просвещенней, чем ты воображаешь. С этим вашим культуртрегерством… Я не против него, я сам им тоже занимаюсь. Но, знаешь, на одни лишь ваши бумажки надеяться – это как поджигать листки из моего блокнота. Оттянуть конец можно. А вот спастись – не получится.

– Так ты еще и философ?

– Да что ты все на меня переводишь?

– А оттого, что мне интересен именно ты. Я хочу, чтобы ты сам признал свою гнильцу и гнильцу твоих Укроп Помидорычей. Как красивые сказки о себе рассказывать, так это – пожалуйста, а как поглубже копнуть, так увиливаешь!

– Думаешь, мне есть, что скрывать?

– Да уж не без того.

– Может быть. В конце концов, ни один человек не способен поднять себя за волосы или вывернуть наизнанку без остатка. Но ведь вся эта история имеет прямое отношение именно к тому, как я оказался в лагере. По сути, это было моим первым опытом как раз той самой работы, борьбы, о которых и ты говоришь.

– Ты же меня уверял, будто начал заниматься антисоветчиной на десять лет раньше?

– Так оно и есть. Но тогда я помогал своему собственному отцу. А когда его посадили в спецпсихбольницу, боролся за его вызволение оттуда. Ну, попутно и о других психозэках материал собирал. Было дело. А тут, пожалуй, впервые я подобрался к социально-политической тематике в чистом виде, без увязок с родственными или дружескими отношениями.

– Это ты про трусливенько-демагогическое письмецо в обком партии?

– Да хоть бы и так…

Искристый наст слепил глаза. Фортуна, пятимесячная сучка молочных братьев об одной «жене» на двоих, борзо носилась по тундре, легко обгоняя вездеход. В отряде был еще вполне девственный кобелек Бармалей на пару месяцев старше Фортуны и смешной пузатый щенок Тузик, ковылявший по одному из жилых балков на еще не окрепших ногах. Наши песики были способны съесть совершенно все, что им давали. Недаром на Севере бытовало замечательное присловье: «Если собака не ест лаврового листа, значит, она сыта». Защитники животных, наверно, сочли бы его грубоватым, но оно порой применялось и к людям, так что псам обижаться было не на что. Между прочим, трогательная грубая нежность к животным – характернейшая черта лагерей и тюрем, зимовок и отшельнических келий. И что с того, что само это выражение, «грубая нежность», затерто – дальше некуда! Обычно его применяют, говоря о чувствах к женщине, и тогда оно частенько бывает слегка наигранным. Но там, где женщин нет, обнажается голая сущность человека, мужчинам не надо притворяться друг перед другом, когда почти у каждого есть необходимость хоть раз в день прикоснуться рукой к теплому живому существу, которое ты кормишь и которое тебе благодарно за это. Даже больше того. И в тюрьме, и в санно-тракторном поезде редко кто убьет муху или паука, хоть их не кормишь и прикасаться к ним не станешь. Просто посреди мрака и холода – физического или духовного – по-иному начинаешь ценить жизнь. Не человеческую, а любую жизнь. Жизнь вообще. Что, кстати, странным образом не мешает при необходимости зарезать ту же собаку и съесть. Однажды, еще в январе, когда больше недели в отряде нечем было питаться, кроме крупы («не завезли!»), нам пришлось пойти на такой шаг. Сладковатое, похожее на баранину мясо… Жаль, не было жгучих корейских приправ, позволивших бы не задумываться над его вкусом. Вспоминать об этом неприятно, но… Но это тоже от обостренного чувства ценности жизни. Своей собственной и своих товарищей.

На вездеходе с урной приехал сам завхоз с замом начальника партии. Именно в такой последовательности, потому что еще вопрос: не был ли завхоз фигурой поважнее и самого начальника. Похоже, наши инженеры-техники все-таки намекнули начальству о зреющем недовольстве. Но спиртного в вездеходе не оказалось. После получасовой беседы нашего маленького начальства с их большим народ начали вызывать для голосования. Один за другим работяги выходили из балка со станцией и урной, зло плевались и выбрасывали в снег неиспользованные бюллетени. Заходили на кухню ко мне и подписывались под коллективной кляузой. Где-то посеред «голосования» забежали и оператор с помощником. Еще раз извинились, что подписаться не могут, признались, что сами проголосовали. Под конец к урне прошли братаны-авторитеты. Что-то слишком долго они там задержались, а когда вышли, странно блестели их глаза. Вдруг выяснилось, что человек пять начальство может взять к себе в вездеход – отвезти дня на три на базу. Юрика с Сашей, старого бича-алкоголика Женю, еще пару человек – пусть, мол, хоть кто-то передохнет: в поле работы осталось не так уж много. Я сунул Юре бумажку с нашими подписями:

– Подпиши!

– Да-да, конечно, – торопливо ответил синеглазый красавец, – потом подпишу, сейчас некогда, – он уже залезал в вездеход.

– Не забудь отправить письмо – вот в этом конверте!

– Отправлю, не беспокойся, – ответил он уже гораздо уверенней, и я успокоился.

Через несколько дней они вернулись. Вид у них был смущенно-веселый и явно заговорщицкий. Непонятно чем умиленный Юрик. Улыбающийся в рыжую бороду обычно хмурый финн Саша. Что-то знающий, но с независимым видом посматривающий по сторонам старый бич Женька. Пятерка зашла в балок братьев, и несколько любопытствующих протиснулись за ними. Юра огляделся, сунул руку под бушлат и отчасти театрально извлек из-за пазухи маленький, размером с кулак пушистый комок – всего лишь за две-три недели до того прозревшего котенка. Взглянуть на это диво пришли почти все. Диво сидело посреди вагончика и облизывалось. Кто-то уже достал сухого молока и разводил его кипятком. Немного спустя миску с молоком выставили на мороз, чтобы оно побыстрее остудилось. Тем временем в одном из углов проснулся Тузик, а от кухни, привлеченные суетой, прибежали Фортуна с Бармалеем. Молоко поставили перед котенком, но собаки, впервые в жизни видевшие такое существо, восприняли этот жест на свой счет и в простоте душевной с трех разных углов балка двинулись к миске. Через секунду случилось страшное. Наш мирный домик на полозьях наполнило шипенье тысячи змей, а серо-белый комок в центре, бешено вращаясь, раздулся до размеров футбольного мяча. Когтистые молнии ударили одновременно во все стороны, и в то же мгновенье в воздухе повис скулеж Бармалея и обиженно недоуменный плач щенка. Проворная Фортуна вовремя успела отпрянуть в сторону. Крохотное зеленоглазое чудище с довольным урчанием лакало молоко, победительно поглядывая на забившихся в ужасе по углам несчастных соперников. Бодливой козе Бог рог не дает. Были бы кошки размером с овчарку – страшнее бы не было в мире зверя…

Полевой сезон шел к концу. Мы добивали последние участки ближних профилей (дальние сделали заранее), а ближе к маю Сережа наварил несколько кастрюль крепчайшего бульона, заморозил его до состояния ледяных глыб и, завернув в бумагу, отнес на станцию. Я перенес туда же свои пожитки. Осталось сделать в нескольких местах так называемую микросейсмику. Рабочие для этого были уже не нужны, и мы распрощались. Инженер, техник, тракторист и я остались в уже плывущей под майским солнцем тундре еще дней на десять. Кажется, я так до сих пор и не сказал, чем вообще мы там занимались. Когда я нажимал на кнопку и в земной толще взрывались тридцать один и две десятых килограмма тротила, взрывные волны, распространяясь во все стороны, натыкались на границы сред разной плотности и частично отражались от них, вновь выходя на поверхность. Датчики-«морковки» улавливали эти колебания и по проводам «кос» передавали сигналы на станционную аппаратуру. После обработки результатов можно было определить, где именно взрывная волна распространяется со скоростью, соответствующей ее прохождению через вязкую жидкость. Так определялись нефтеносные слои, границы которых и прочие параметры как раз и предстояло уточнить с помощью микросейсмики – более слабых, но близко друг от друга делавшихся взрывов. В теории по нашим рекомендациям, в указанных нами местах должны были ставиться опытные буровые вышки для уточнения реального количества и качества нефти, и лишь затем могли появляться производственники. В действительности, буровики были уверены, что где в этом районе ни копни – какая-нибудь нефть будет все равно, а потому ставили проверочные вышки не «по науке», а там, где им было удобнее жить, ловить рыбу и охотиться: то есть на берегах бесчисленных озер и речек. О нравах производственников и говорить не охота. Так что на практике несколько тысяч работников геологических и геофизических партий и экспедиций годами делали работу, единственным результатом которой были толстые папки отчетов, хранившихся в архивах и извлекавшихся из них лишь тогда, когда кому-нибудь выходила нужда воспользоваться ими для написания очередной диссертации. Конечно, я несколько преувеличиваю, но в целом такая картинка была близка к действительности, и об этом знал каждый, на кого находила блажь полюбопытствовать.

Все когда-нибудь кончается. Тундра совсем растаяла, но в тени под застрехами было достаточно холодно, и когда приходила пора поесть, мы откалывали топором от хранившихся там глыб «кусочек бульона», чтобы разогреть его на плите. Почти ничего, кроме этого бульона и сваренных на нем каш, мы не ели – кухарничать не было времени, хотелось как можно больше успеть сделать. Но солнце уже перестало уходить за горизонт, круглосуточные потоки энергии холодным пламенем бились в снегах, несмотря на мороз, те сдавались, раскисая в мокрую жижу, и героический трудовой порыв нашей четверки стал напоминать попытку заплыва на тракторе по болотам, местами переходящим в озера. Неровен час застрянем – будет уже не выбраться. К 9 мая нам пришлось свернуть свои подвиги и вернуться в Варандей.

Поселок встретил меня странно. На меня оглядывались, ко мне подходили познакомиться работяги из других отрядов, а запомнившийся мне с Нового года топограф Володя, голубоглазый круглолицый осетин, как выяснилось, из цирковой семьи, пригласил поселиться в одной времянке с ним. Оказывается, в Варандее ждали очень важных ленинградских гостей из обкома КПСС, из теркома профсоюзов, а по слухам, и из КГБ. Причем молва причину этого визита приписывала мне. Точнее, подготовленному мною письму «в инстанции» и коллективному отказу голосовать. Когда я пришел к завхозу сдавать казенное оборудование, у него сидели в хламину пьяные горбоносый Юрик и финн Саша. Они пьянствовали без перерыва несколько дней, вылезая из завхозового домика лишь для естественных надобностей. А я был еще так наивен, что никак не мог понять причины столь трогательной дружбы. На четвертый день слегка протрезвевший Юра позвал меня в одну из землянок по какому-то делу. Когда я протиснулся в узкие двери, меня ударили чем-то тяжелым по голове и пару раз съездили по зубам.

– Вы что, с ума сошли, парни? – в землянке сидело человек семь. – В чем дело?

– Это чтоб не втягивал нас в свои дела с КГБ.

– Я, что ли, вас втягивал? Вы сами просили меня письмо написать.

– Мы просили… Мы лучше знаем, что мы просили… Иди отсюда!

Спорить было бесполезно, драться – невозможно. Все стало понятно и очень противно. Я вернулся к осетину Володе.

– Ты разве не понял? – спросил он, взглянув на мои разбитые губы. – Их просто подкупили. Даже еще проще – подпоили. Прилетели важняки из Ленинграда. Завтра общее собрание. Будут тебя долбать. Я тебя поддержу, повар ваш Серега, кажется, тоже. Может, еще кто. Остальные будут молчать. А эти, – он кивнул в сторону землянки, – сам видишь…

– Давай лучше выпьем. Мне что-то неохота на улицу вылезать. Можешь сходить в ларек за спиртом?

– Нет проблем. Только завтра с утра не пей. И я не буду. У тебя записи какие-нибудь остались?

– Какие записи?

– Ну, по температурам, по зарплатам… Что ты там подсчитывал? И это ваше письмо, конечно. Хотя бы черновик.

– Черновик есть. И рабочие блокноты сохранились почти все.

– Ну, вот и хорошо. Подсчитай, что у тебя там получается. И выложи важнякам завтра, если не боишься.

– Не боюсь. Но эти же, наши собственные гады заклюют…

– Не паникуй! Ты их еще не знаешь. Ты их по поезду помнишь, где «сухой закон». Здесь не то. Они же похмельные будут – еле доползут. Я знаю. Я в цирке работал. Мы им такое представление завтра устроим – посмотрим еще, кто последним смеяться будет.

– Знаешь, пока мне что-то не до смеха. Давай лучше выпьем. И Сержуню нашего, если увидишь, позови. А насчет подраться – я готов… Улыбались, падлы, советовались, сами всю кашу заварили, а теперь… Не беспокойся, подготовлюсь. У меня злобы достаточно накопилось.

– Ну и хорошо. Сиди здесь. Я минут через пятнадцать вернусь.

На следующий день действительно было, как в цирке. В единственный на весь Варандей вместительный зал набили человек семьдесят народу. Практически все были изрядно навеселе. А молочные братья и их собутыльники просто не вязали лыка и еле держались на ногах. Завхоз явно переусердствовал, заручаясь их поддержкой, к тому же и сам был не совсем в кондиции. Обкомовского деятеля не было, но вместе с профсоюзником действительно прилетел чекист. Завхоз объявил меня клеветником и антисоветчиком, аки волк рыкающий обманувшим невинных овечек-работяг. Я сидел и молчал. Попытался встать Юрик, споткнулся, упал, поднялся снова, поддерживаемый молочным братом. Из нечленораздельной речи можно было понять, что я подсовывал ребятам какую-то бумажку, которую они подписывали, не читая. Как стеклышко трезвый Сержуня ответил, что это вранье, что он сам письмо читал, слышал, как я его зачитывал вслух остальным, и видел, как его читали если не все, то многие. Я молчал. Слово опять взял завхоз, сообщивший собранию, что я слушал по радио «вражьи голоса», что мой отец сидит в тюрьме КГБ, а друзья затеяли провокацию с созданием «так называемого независимого профсоюза». Чекисту почему-то это не понравилось, и он его оборвал. Зато пьяненькая публика зашевелилась, выказывая благожелательный интерес и требуя, чтобы я ответил. Бумажки были подготовлены, я зачитал вслух нашу коллективную кляузу и добавил несколько цифр своих расчетов. Получалось, что каждого из нас обманули рублей на пятьсот-восемьсот! На эти деньги в те времена можно было купить иной мотоцикл. Народ возмущенно загомонил, и тут поднялся мой топограф-циркач. Речь его была короткой, веселой и издевательской, он не забыл сравнить физическое состояние моих обвинителей с нашим. Контраст был настолько разителен, что начальство не нашло, чем ответить. В зале начался настоящий ор, и на этом собрание с позором пришлось распустить.

Как ни странно, нам удалось победить. Начальника вместе с завхозом перевели с понижением в партию, работавшую гораздо южнее, где коэффициент не поднимался выше 1,2 против наших 1,8. Это было равнозначно ссылке. Нам сделали перерасчет заработков и набавили рублей по триста-четыреста. Мы с Володей решили, что этого мало, и отправились в поселковый медпункт, финансировавшийся, что для нас было очень важно, не геофизиками, а буровиками-эксплуатационниками. Там нам измерили температуру и, обнаружив, что она гораздо выше нормальной, а буровой конторе наши хвори убытку не принесут, выписали бюллетень. Северные бюллетени оплачивались исходя из среднего заработка, и не на 50 процентов, а на все 100. Таков был закон. Узнав же, что мы из геологического поселка, где для борьбы с воспалением легких нет никаких возможностей, врач начертал вожделенную резолюцию о желательности нашего выезда для лечения по месту жительства, в Ленинграде. Через день мы улетели вертолетом в Амдерму, оттуда – в Архангельск, из Архангельска – в Питер. Там мы походили еще недели две в поликлинику и благодаря медицине с лихвой покрыли свои финансовые потери.

_______

Вот и поди разбери, как оценить настрой мужичков. Спились и за бутылку готовы отречься от всего? А как же тогда пьяненькое большинство собрания, которое, тем не менее, сознательно или бессознательно, но защитило же и себя и, в конечном итоге, меня? Но и молиться на народ, как на икону, тоже явно не приходится. Помню, за несколько лет до того самолично наблюдал у пивного ларька замечательную сцену.

Стоят два мужика, степенно пьют из поллитровых кружек кислое «Жигулевское». «Слышь, Ген, – сообщает один другому, – а ведь завтра водка подорожает. Надо бы запастись». – «Да брось ты, ничего не будет». – «Нет, точно подорожает». – «Да с чего ты взял?» – «А мне Нинка сказала. Их в магазине предупредили». – «Да ерунда это, пустое». – «А с чего ты так уверен?» – «Говорю, пустое – значит, пустое». – «Да почему же!?» – «Академик Сахаров не позволит!»

Не слышал бы своими ушами, пожалуй, тоже не поверил. Говорят, похожая сцена есть в одной из пьес Воронель – как ее по имени? Значит, такое могло повторяться не два, а двести двадцать два раза во всех концах страны. Вряд ли ведь она стояла у того же самого ларька! Вот и академик у ларьков пиво, наверно, не пил, и о таких разговорах не знал. Могло ли придти ему в голову возражать против подорожания спиртного? Я не помню дня, когда подслушал этот замечательный диспут, но хорошо помню, что на следующий день цены не изменились. Зато поднялись примерно через полгода… Спрашивается, чье сознание прогрессивней: мужичков, веривших в заступничество академика, или интеллигенции, полагавшей повышение цен на водку чем-то низменным и недостойным внимания? – Нет ответа. Или есть?..