Читать книгу Там, вдали, за… Повесть и рассказы - Сергей Чевгун - Страница 10

* * *

Положив трубку, Гулькин вернулся к столу, накрытому по случаю двенадцатилетия творческой деятельности поэта Шумейчика. Впрочем, особой радости от этого прозаик не испытывал. То ли дата была не совсем круглой, то ли юбиляр в оценке своего творчества оказался на редкость скромным, но стол был накрыт весьма скупо – что называется: ни выпить, ни закусить. В данный же момент на нем вообще мало что оставалось. Тем не менее, Гулькину удалось выжать из бутылки почти полную рюмку «Праздничной» и ухватить с бумажной тарелки половинку огурца. Сидевшие за столом вздохнули, но промолчали.

– Учитесь, пока я жив! – сказал Гулькин, ни к кому конкретно не обращаясь. Втянул в себя жидкость, захрустел огурцом, на удачу еще раз прошелся взглядом по столешнице и подмел последнее, что оставалось – кружок колбасы, которую юбиляр по рассеянности порезал неочищенной. Бросились в глаза три загадочные буквы: «Кра…»

«Стало быть, „Краковская“, – догадался прозаик, нетерпеливо отдирая буквы вместе с кожурой. – Лучше бы сервелата купил, бездарь!»

– Значит, так, – веско сказал Гулькин, дожевав колбасу. – Я сейчас отлучусь. По делам. Где-то на полчаса. И вернусь кое с чем. Так что не расходитесь. Ждите!

Поднялся и вышел, не прощаясь…

– Вот чем мне Борис нравится, так это своей решительностью, – громко, чтоб все слышали, сказал поэт Брючеев. – Видали? Позвонил. Договорился. Поехал. Через полчаса привезет. Правда же, молодец?

– Да что там говорить – человечище! – подхватил светлый лирик Горчинцев. – А ведь по виду и не скажешь. Так, ничего особенного. Типичный провинциал! Пишет вяло, скучно, неинтересно…

– Сто рублей как весной у меня занимал, так до сих отдать не может, – тут же вставил Брючеев и повернулся к Шумейчику. – Вот ты, Леня, когда-нибудь забывал товарищу долг отдать?

– Не забывал, – сказал поэт, подумав. – Или забывал? Знаешь, не помню. А что?

– И плохо, что не помнишь, – гнул свое Брючеев. – Все надо помнить, Леня. Все! Где брал. У кого брал. Сколько брал. И когда отдать обещал. Талантливый человек никогда об этом не забывает!

Заспорили о таланте. Перебрали всех знакомых, но талантливых среди них так и не нашли. Потом Шумейчик почитал свои новые стихи. Брючеев его тут же поругал за излишнюю метафоричность. Горчинцев же, напротив, заметил, что с метафорой Леня и близко незнаком, а вот эпитеты у него чудо как хороши. Хотя с рифмами – прямо беда, хоть совсем от них отказывайся. Поэт, понятно, обиделся. А тут еще Брючеев некстати вспомнил, как лет десять назад его сборник стихов «Дух медвяный» издательство безжалостно вычеркнуло из плана, а вместо этого выпустило роман Гулькина «Колобродье», и за столом стало совсем уж скверно.

– Кстати, сколько там времени? – среди тягостного молчания спросил Брючеев, хотя и был при часах. – Половина восьмого? Странно! Борис должен был еще часов в семь прийти. Интересно, где это его черти с бутылкой носят?

Подождали еще минут десять. Рассеянно покурили, то и дело поглядывая на дверь. Потом лениво прибрали на столе, смахнули на пол хлебные крошки.

– А может, ко мне зайдем? Супруга к теще поехала, я один… И коньячок в холодильнике найдется. Выпьем на посошок, и по домам? – предложил хлебосольный Горчинцев.

Так они и сделали.

А Гулькин в тот вечер, как на грех, повстречал в гастрономе известного в Городе журналиста Вертопрахова, носившего, впрочем, и другую фамилию – Ал. Серебряный. Тут же припомнил ему одну гадкую статью в каком-то тощем журнале и даже сгоряча пообещал бедняге руки оторвать. И оторвал бы, не догадайся тот пригласить Гулькина в ближайшее кафе – обсудить вышеозначенную статью за бутылочкой пива.

Статья оказалась большой, и бутылочки на нее не хватило. Пришлось взять еще одну, плюс пятьдесят граммов коньяку на каждого. После чего Вертопрахов критику в свой адрес частично признал, хотя и заметил при этом, что печатал статью не он лично, а редактор Семитов, каковой и посоветовал журналисту вместо слова «знаменитый» написать «малозаметный», только и всего. А далее – по тексту.

– Это я-то малозаметный? – бушевал за столом Гулькин, впрочем, не опускаясь до битья стаканов в присутствии бездаря. – Да у меня, между прочим, премий столько, что твоему редактору и не снилось!

– Премия в наше время – не проблема. Взял да и получил, – лениво отбивался журналист, хрустя пивными сухариками.

– Легко сказать: получил! А написать роман, а издать его? Это тоже, по-твоему, не проблема?

Но Вертопрахов в ответ только жмурился и говорил, что и сам по ночам романы пишет. А в дневное время суток свой талант в газету продает. А куда денешься? Кушать-то и гению хочется!

– Кстати, сегодня в мэрии какая-то комиссия заседала, – как бы между прочим заметил Вертопрахов. – Ты не в курсе?

– Ну, был я на совещании. Специально туда пригласили. И что с того? – спросил Гулькин.

– Точно был? – тотчас вскинулся Вертопрахов. – Что же ты молчишь? Расскажи, что они там насчет Годовщины думают?

– В каком смысле?

– В самом прямом! Ну, журналы, плакаты, буклеты, памятные адреса… Да что мне, Борис, приходится из тебя информацию клещами тянуть? Подожди, я сейчас.

Вертопрахов смотался к стойке и принес еще по пятьдесят. Такой смелый журналистский ход писателю понравился.

– Да что там совещание? Ничего интересного, – начал он, задумчиво поглядывая на коньяк. – Ну вот, например, один хороший роман собираются к Годовщине издавать… то есть целую трилогию. Вот такая новость.

– Чью трилогию? Твою, что ли?

– Ну, не твою же! Именно мою и собираются издавать. И деньги на это дают. Лично от мэра слышал!

– А тираж?

– Тысяч тридцать… или даже пятьдесят, – легко приврал Гулькин. – Если тебе интересно, я могу уточнить. Завтра же Щуксу позвоню… Между прочим, подарочным изданием выпустить обещают!

Новость о чужой трилогии, которую собираются выпускать, да еще подарочным изданием, подействовала на журналиста удручающе. Он даже в расстройстве слепил из хлебного мякиша небольшой колобок и стал задумчиво катать его по столешнице, соображая, как лучше поступить в этой непростой ситуации.

Вариантов виделось два. Можно было демонстративно заказать еще пятьдесят, выпить в гордом одиночестве – и уйти, не попрощавшись. А можно было поступить и по-другому: взять не одну, а две по пятьдесят, сурово выпить обе дозы, потом громко рассмеяться в лицо этому хаму Гулькину – и уж тогда только уйти, громко хлопнув дверью. Но, прикинув свои финансовые возможности, Вертопрахов понял, что две, пожалуй, ему не осилить, и нужно идти на компромисс.

Пришлось тонко намекнуть Гулькину, что гонорар за статью ему еще не дали, а зарплату пока задерживают. Опытный инженер человеческих душ Гулькин сразу же понял простую механику мелких поступков бездаря Вертопрахова и вынул из кармана сто рублей.

– То, что надо! – сказал бездарь, уносясь к буфетной стойке.

А через минуту вернулся, непонятно каким образом уместив в одной руке две по пятьдесят, четыре бутерброда в тарелочке и пачку сигарет. В другой руке Вертопрахов бережно держал сдачу.

– У меня все по-честному, – как бы между прочим заметил он, передавая Гулькину теплый гривенник. И сурово взялся за коньячную стопку. – Ну, Борис, за твою трилогию! – при этом лицо у журналиста перекосилось. – Кстати, ты бы при случае намекнул там, в комиссии, насчет моих очерков? Про ветеранов. У меня ведь их на три книги, не меньше, наберется. Да мне хотя бы одну издать! Поможешь?

И правда, по ветеранам Вертопрахов был отменный специалист. Платили, конечно, за очерки мало, зато печатали Ал. Серебряного часто и охотно. В основном – в газетах, редко – в журналах. А чтобы отдельной книжкой издаться, надо лет пятнадцать в очереди отстоять. Какому творческому человеку это понравится?

– Я подумаю. В смысле, попробую твои очерки предложить. На следующем же совещании, – пообещал Гулькин, несколько подобревший после пива с коньяком и пары тощих бутербродов. – Только я не уверен, что тебя успеют к Годовщине издать. Нынче желающих напечататься – знаешь, сколько?

Гулькин знал, что говорил. Не далее как в обед он заезжал в издательство – лишний раз себя показать, на редактора посмотреть, а заодно уж и пообещать, что «Осмысление» будет лежать у него на столе не позже чем к середине августа.

«Как же, помню, Иван Николаевич, все помню! Сижу, работаю. Так что не беспокойтесь: лично вам рукопись принесу, – возвестил Гулькин, шумно входя в редакторский кабинет. – А вы что же, переезжать собираетесь? И куда, если не секрет?» – тревожно спросил он, заметив у стены с десяток картонных коробок, набитых рукописями.

«Да какой там, к чертям, переезд? Это ветераны мне свои мемуары носят, – желчно отвечал редактор. – И еще обещали принести. Я уж и в комитет по печати звонил, просил принять меры. Говорят: ничего не можем поделать, из министерства указание пришло – печатать всех подряд, никому не отказывать. В двух экземплярах: один – для библиотеки, а другой – для автора. Пусть, мол, читает, что он там героического про себя насочинял».

Чужие рукописи раздражали. Однако Гулькин оказался на высоте: ругать конкурентов не стал и литературных достоинств мемуаров даже пальцем не тронул. Заметил только, что по два экземпляра на каждого, пожалуй, слишком жирно будет. Где на всех столько бумаги взять? А вот издать «Осмысление» – надо. Отличный получился роман! Вот и профессору Рябцеву он понравился…

– А ты попроси, Боря, на комиссии: мол, так и так… свежо, талантливо… Век тебя не забуду! – взмолился Вертопрахов, судорожно перебирая в кармане мелочь. – Книжек пятьсот издадут – и хорошо. Я ведь за большими тиражами не гонюсь. А за мной, Боря, не пропадет. Ты ведь меня знаешь!

На что Гулькин понимающе улыбнулся: мол, знаю, чего уж там… Допил, что осталось, и пообещал помочь.

Расстались они друзьями.