Читать книгу Там, вдали, за… Повесть и рассказы - Сергей Чевгун - Страница 2

Профессор Рябцев любил свою дачу. Она того стоила. Четыре груши, три яблони, семь или восемь слив дарили профессору умиротворение и покой, давно уже ставшие редкостью для жителей миллионного города. И это – не считая витаминов, столь необходимых работникам умственного труда.

А дом? Вместительный и уютный, он привлекал добротной верандой, где прекрасно работалось по утрам. Словам было тесно, а мыслям – просторно. И всегда под рукой – свежезаваренный чай или хороший кофе.

По вечерам супруга профессора, Нина Андреевна, зажигала на веранде лампочку под старомодным вязаным абажуром, и тотчас на огонек начинали слетаться соседи – посидеть с умным человеком, обсудить последние новости, а то и сыграть партию в шахматы. Чаще других у Рябцева гостевал Борис Гулькин, автор десятка книг и неутомимый соискатель всевозможных литературных премий.

Вот и сегодня, не успела Нина Андреевна щелкнуть выключателем, как во дворе мягко шлепнула калитка, и сквозь сумеречное окно Рябцев разглядел характерный череп писателя Гулькина, живо напоминавший головку орудийного снаряда. А через минуту писатель уже заходил на веранду, одновременно здороваясь с хозяйкой и вежливо прикрывая за собой дверь. В руке он держал почти полную бутылку из-под «Боржоми», цепко ухватив ее за пластиковую талию.

– Не помешал?

– Что ты, Борис! Проходи, садись, – мужчины привычно обменялись рукопожатием. – А мы как раз повечерять собрались, присоединяйся.

– Спасибо, не откажусь.

Гулькин осторожно присел на табурет, застенчиво погладил ладонью череп без малейших признаков растительности. Бутылку писатель по-прежнему держал в руке, не решаясь, как видно, выставить ее на стол.

– А я новый роман закончил, – несколько смущаясь, сказал гость. – Полгода на него угробил. А нынче на рассвете последнюю главу дописал. Ровно в четыре часа, как в песне поется. Нарочно на будильник посмотрел! Так что не обессудьте: по этому поводу полагается.

И здесь Гулькин наконец выставил бутылку на стол, посчитав вступление законченным.

– Не иначе как на вишне настаивал? Небось, и лимонную корочку для запаха добавлял? – живо заинтересовался Рябцев, выказывая глубокое знание предмета.

– Все точно, из вишни. И корочку добавлял. Ох, и забористая же, чертовка!

– Это хорошо, что забористая. Из сливы один компот получается, – пробормотал Рябцев, близоруко прищуриваясь на мутноватый напиток. И покосился на супругу. – А может, лучше коньячку? У меня ведь тоже подходящий повод для этого найдется.

– Неужели решил прозой заняться? И много уже написал? – заметно обеспокоился Гулькин.

– Ну что ты, Борис! Какая там проза?.. Статья в журнале вышла. Как раз вчера свежий номер получил.

– О чем статья, интересно?

– Да так, – Рябцев ловко разливал коньяк по рюмкам, в то время как Нина Андреевна щедро накладывала гостю салат. – Покопался в архивах, в наш краеведческий музей заглянул… А о чем нам, историкам, писать, как не о прошлом? В общем, ничего особенного, – заключил Рябцев, придирчиво оглядывая стол. – Но повозиться над статьей пришлось, не скрою.

Рябцев скромничал. Статья была чудо как хороша. В ней всего было вдоволь: и мыслей о патриотизме, и рассуждений о молодежи, да и для ветеранов войны тоже нужные слова нашлись. Стоит ли говорить, что публикация вызвала в определенных кругах большой шум, особенно среди тех научных мужей, с кем Рябцев, изредка наезжая в столицу, предпочитал не здороваться.

– За статью сам Бог велит пару капель принять, – облегченно подхватил Гулькин. – Выходит, не зря я сегодня к вам в гости заглянул, словно как чувствовал.

К предложению принять пару капель Нина Андреевна отнеслась с пониманием, да и сама пригубила рюмочку – для аппетита. Впрочем, сидела она за столом недолго и вскоре ушла в дом, не забыв лишний раз напомнить супругу о его коронарных сосудах.

А на веранде все пошло своим чередом, как оно и водится у гостеприимных интеллигентов. Рябцев на правах хозяина налил еще по одной. Понятно, что закусили. А там дело и до творчества писателя Гулькина дошло.

– И как же твой новый роман называется? Или это пока секрет? – профессор покосился на дверь, за которой скрылась супруга, и достал початую пачку «Винстона». – Подымим, пока моя благоверная отдыхает?

– Не откажусь. Только я больше к родным привык, – Гулькин покопался двумя пальцами в нагрудном кармане рубашки и выудил изрядно помятую сигаретку местной табачной фабрики. Прикурил, задумчиво пыхнул раз-другой, стряхнул серую кучку в любезно подставленную пепельницу. – А роман я решил назвать просто: «Осмысление». Как думаешь, сгодится?

– А почему бы и нет? Хорошее название. И о чем же роман?

– Как – о чем? О войне, конечно. Или ты забыл, в каком мы городе живем? Да здесь же каждый камень героические годы помнит!

Здесь Гулькин припустил столько пафоса в голосе, что самому стало стыдно. Изрядно смутившись, он взял бутерброд и стал неторопливо его жевать, уткнувшись взглядом в столешницу. Что же касается Рябцева, так тот и бровью не повел. Признаться, от выпившего Гулькина он еще и не такое слышал.

– Нынче о войне писать – святое дело. Нельзя о ней забывать, – раздумчиво заговорил Гулькин, ревниво косясь на книжный шкаф за спиной у Рябцева. – Лично я о войне крепкое памятство имею! У меня ведь, ты знаешь, дядя в этих местах воевал… в обозе, ездовым. Сколько раз, мне рассказывал, приходилось от немцев отстреливаться! А нынче что молодежь о войне знает? Да ничего. Вчера у внука про линию Маннергейма спросил, а он мне и говорит: «Мы эту линию, дед, по геометрии не проходили!»

Поговорили про линию, выпили еще. Потом Рябцев снова взялся за коньячную бутылку, да как-то неудачно: гостю вышла полная рюмка, у самого же и половины не набралось. «Пора на вишневую переходить», – подумал Гулькин, как истинный литератор остро почувствовавший важность момента. И тут же перехватил инициативу в свои руки:

– Ну что, теперь моей настоечки попробуем?

– А почему бы и нет? – отвечал слегка размякший от коньяка хозяин. – Мне, правда, завтра в университет ехать – экзамены начинаются. Ну, да ничего, как-нибудь перетерпим, – и озорно подмигнул охочему до столований Гулькину.

Тотчас же булькнула, расходясь по стаканам, вишневая, и стало совсем хорошо за столом. Настолько тепло и душевно, что гость не удержался, снова вернулся к своему роману.

– Я ведь с чего «Осмысление» начинаю, знаешь? C пустяшной такой детали: лежит в окопе солдатский котелок и отсвечивает помятым боком. Казалось бы, мелочь, ерунда… подумаешь – котелок! А вся нелегкая фронтовая жизнь у читателя как на ладони.

– Отличная деталь! – восхищенно заметил Рябцев, и сам любивший вставлять в статьи всякого рода художественные подробности. – Кстати, помнишь, у Чехова? Лежит на дамбе бутылочное горлышко и луну отражает? Так у тебя не хуже, Боря. Честно тебе говорю!

На что Гулькин лишь рукой махнул: мол, сам знаю, что не хуже. И, выпив за котелок, продолжал все так же раздумчиво:

– Аккурат перед наступлением погибает старик-кашевар, и некому стало на передовую обеды возить. Представляешь? Зима, метель, солдаты голодные сидят… Такая вот, Миша, суровая фронтовая неуютность. И тут приходит к командиру дивизии рядовой Фрол Угрюмов… это моего героя так зовут. Приходит и говорит: мол, так и так, товарищ генерал, есть огромное желание во вражеский тыл сходить – за «языком», а заодно и что-нибудь съестное поискать. Хорошо, говорит генерал, валяй, боец! Только не забудь свой билет парторгу сдать: не дай бог, потеряешь ненароком. А Угрюмов, между прочим, коренной сибиряк, охотник и все прочее…

– Охотник это хорошо. Главное – жизненно, – пробормотал Рябцев, чувствуя, что от коньяка вперемешку с настойкой у него начинают предательски слипаться веки. – А дальше?

– А дальше – ползет Фрол Угрюмов по заснеженной степи. Над головой шальные пули посвистывают, вражеский миномет где-то бьет… И кушать ужас как хочется, – здесь Гулькин, увлекшись рассказом, и сам взял со стола огурец, но покосился на опустевшую бутылку и вернул овощ на место. – Так вот. Доползает Фрол до вражеского окопа, забирается в него и видит: елки зеленые, да он же прямо в логово зверя угодил! Весь окоп немцами забит, у каждого «шмайссер» наизготовку, рукава по локоть закатаны…

– Стоп, какие там рукава? Ты же говорил, дело зимой происходит?

Изрядно смутившись, Гулькин хлопнул себя ладонью по лбу:

– А ведь точно, зимой. И как это я забыл? Вот что значит целую ночь не спать, эпизоды да персонажи выписывать!

– Ничего, это ты все потом поправишь, – успокоил Рябцев. – Значит, говоришь, немцы в окопе стоят?

– Ясно, что не русские. Сплошное «СС» кругом. Ну, чистый «Вервольф»! И вообще, скажу, дело скверное. Схватили Угрюмова и поволокли на допрос. А в блиндаже за столом немецкий полковник сидит и шнапс прямо кружками хлещет. Типичный такой пруссак, чем-то даже на Паулюса похож. И монокль на шнурке болтается… сволочь!

Здесь Гулькин, увлекшись, так припечатал кулаком по столу, что на веранде тотчас же появилась Нина Андреевна. Моментально оценив обстановку, она решительно посоветовала Гулькину пойти отдохнуть, заметив при этом, что это писателям можно хоть всю ночь за столом просидеть, а Михаилу Ивановичу завтра рано подниматься. В университет надо ехать. Словом, какие могут быть разговоры?

– Ты этот роман сам потом почитаешь. Я его тебе через недельку принесу, ну, через две, вот только поправлю кое-где… и рукава засученные уберу, – обещал Гулькин уже на ходу, провожаемый Рябцевым до калитки. – Кстати, Миша, ты мне предисловие к роману не напишешь? Только чтоб надолго не затягивать, а то мне скоро его в издательство нести.

– Ну, не знаю, – замялся Рябцев. – У нас в университете вступительные экзамены начинаются, и вообще…

– Да всего-то пару слов и нужно. Ну, хотя бы одно! – взмолился Гулькин, моментально трезвея. – Мне же без тебя, Миша, полный зарез!

Гулькин знал, кого и о чем просить. Признаемся честно, Город никогда не испытывал недостатка в героических воспоминаниях. Мало того, чем дальше в прошлое уходила славная дата, тем многочисленней и красочней эти воспоминания становились. Вот только бумаги-то где на всех взять? Поэтому среди участников и очевидцев давно уже существовала негласная очередь на право войти в историю Города со стороны издательского подъезда. И горе тому, кто осмеливался ее нарушить! Как же, помнят издательские старожилы рукопись одного, ныне крепко забытого, литератора, посмевшего предложить свое творение без всякой очереди. Талантливейшая была вещица! Правда, бумага так себе, скверная, «Газетная? 1», зато страниц штук семьсот. На целый месяц рукописи хватило.

Стоит ли говорить, что профессор по мере сил старался спрямлять землякам дорогу к печатной машине. Понятно, не всем подряд, а самым достойным. Много книжек, больших и маленьких, благословил он в счастливый путь к сердцу читателя, но еще больше рукописей, не имея профессорского вступления, безнадежно кануло в Лету. Бог ты мой! Сколько денег изведено понапрасну на издательских редакторов, сколько светлых писательских голов по утру с похмелья маялось! А толку-то? Всего-то и надо было – на собственную гордыню наступить. Ну и к профессору Рябцеву за помощью обратиться.

Словом, Рябцев пообещал. Довольный Гулькин двинулся к себе в землянку, как он шутливо называл дачный домик, профессор же запер калитку на засов, а дверь – на ключ, и отправился на боковую.

Спал Рябцев скверно. Вишневая ли настойка вперемешку с коньяком тому виной, либо что-то еще, но всю ночь профессора одолевали кошмары. Снился ему убитый кашевар, немецкий блиндаж и котелок на дне окопа. Потом во сне появился и сам писатель Гулькин, почему-то с моноклем в глазу и с закатанными по локоть рукавами.

«Ты есть кто? Комиссар? Партизанен? – допытывался Гулькин, нещадно коверкая родной язык. И жадно пил шнапс из мятой алюминиевой кружки. Потом шнапс закончился, и Гулькин достал из-под стола давешнюю бутылку с вишневой настойкой. – Шпрехен зи дойч? Цурюк!» – и щедро глотнул из горлышка мутноватой жидкости…

А ближе к утру привиделся Рябцеву и Холм. Только был он не таким, как всегда, в зеленой траве и деревьях послевоенной посадки. Страшным был Холм: весь в воронках и рваном железе, и много разных людей лежало на черной земле, одинаково недвижимых и бессловесных. И стояла на этом Холме исполинская статуя женщины с мечом в руке, неким чудом переместившаяся в прошлое из теперешнего настоящего, и глядела за Реку – туда, на Урал, в Сибирь, еще дальше, и звала к себе живых, словно не замечая, сколько лежит у нее под ногами мертвых. И в далеком приморском селе Красный Яр (двести тридцать крестьянских дворов и колхоз «Заветы Ильича») почтальон торопился разнести повестки тем, кого уже ждали на Холме, и заходилось в плаче село, и готовилось к вечному расставанию…

На рассвете Рябцев проснулся. С минуту лежал, размышляя, что заставило его среди ночи открыть глаза. Странное ощущение было у Рябцева: чувствовал он, как земля покачивает его вместе с дачей, словно игрушку на ладони. Впрочем, продолжалось это с минуту, не больше. Рябцев даже и подумать ничего не успел, разве только одно: «Пить меньше надо!»

Если бы Рябцев был не историком, а геофизиком, он, возможно, подумал бы о другом. Например, о тектонических разломах, прогностических геомагнитных полигонах и прочих чудесах природы, или даже на докладную записку в Академию наук мог бы замахнуться. А так, полежав с минуту, Рябцев тихонько поднялся и вышел в ночной сад. Постоял у яблони, погладил ее по теплому боку, набрал полную грудь сухого степного воздуха… И тут же поймал себя на мысли, что писать вступительную статью к новому роману Гулькина ему не хочется.

«А с другой стороны, почему бы и не написать? – думал Рябцев часа три спустя, уже по дороге в Город. – Понятно, не Лев Толстой… но ведь от души человек старается. Грех такому не помочь!»

Здесь автобус тряхнуло на ухабе, и Рябцев решил, что написать предисловие к «Осмыслению», видимо, все же придется. Вот что значит интеллигенция! Мягкая, стало быть, душа.

Икнулось ли в этот момент писателю Гулькину – доподлинно не известно.