Читать книгу Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - Сергей Десницкий - Страница 17

В сентябре 1955 года я пошел в восьмой класс. Но школа была для меня новая. Семилетка осталась позади, и аттестат зрелости мне предстояло получить в 23-й средней школе. Солидное четырехэтажное здание, еще дореволюционной постройки, выгодно отличалось от помещения, которое занимала 82-я семилетка. К тому же эта школа имела в городе очень хорошую репутацию, хотя, если честно, уровень преподавания в ней мало чем отличался от подавляющего большинства образовательных учреждений Советского Союза. Единственное исключение – Нина Павловна Приходько, учительница английского языка.

Худенькая, маленькая, юркая, она совсем не подходила к традиционному образу советского педагога. Нина Павловна не входила в класс – влетала и на протяжении всего урока ни секунды не сидела за учительским столом, а порхала между партами, успевая при этом кому подзатыльник дать, а кого и по головке погладить. Она могла накричать, обозвать «безмозглым идиотом», и никто из нас не обижался, не роптал. Мы прощали ей все, потому что любили. А ведь была наша «англичанка» отнюдь не ангелом.

В наших дневниках в графе «Англ. яз.» красовался весь набор отметок – от пятерок до единиц. Нина Павловна старалась спросить на каждом уроке всех. При этом учебники чаще всего были нам совсем не нужны. Вместо унылых текстов, что предлагало нам на страницах этих бездарных пособий Министерство образования, мы читали на уроках Джером К. Джерома в подлиннике, учили наизусть стихи Бернса и монологи из пьес Шеридана. Сами сочиняли диалоги на разные случаи жизни: в магазине, на вокзале, в музее, просто на улице. Нина Павловна говорила: «Моя задача – сделать из вас не лингвистов, а обыкновенных культурных людей, которые, оказавшись в другой речевой среде, не сгорают от стыда, потому что ни слова не понимают, а свободно могут объясниться с любым собеседником». И надо сказать, в значительной степени ей это удалось. После школы я мог довольно сносно общаться на разговорном английском. Помню, на первом курсе Школы-студии к нам приехала делегация студентов из Оксфордского университета, и, представьте себе, для своих сокурсников я оказался неплохим переводчиком. Как жаль, что в дальнейшем я не стал продолжать занятия языком. Банальная лень надолго отлучила меня от английского, и только в 94-м году, оказавшись в США, я старательно вспоминал все то, чему меня учила в школе любимая «англичанка».

Об остальных своих учителях я не могу сказать ничего дурного. И математичка Бася Семеновна, и химик Лев Давидович (страстный болельщик рижской «Даугавы), и мой классный руководитель Мария Ивановна (преподаватель русского языка и литературы) остались в моей памяти как очень милые, симпатичные люди, но Нина Павловна была вне каких бы то ни было сравнений.

Класс у нас был довольно дружный. Конечно, случались и размолвки, и ссоры, но все они носили сугубо локальный характер, и я с теплым чувством вспоминаю и Алика Махинсона, и Эдика Париянца, и Сережу Амельковича, и Мишу Домбровского, и Юру Лапина, и Галю Захарченко, и Сережу Долгополова, и Таню Белошицкую, и Сару Корт, и Валеру Скултана, и Додика Штубрина, и Диту Айзикович, и Фросю Алексееву, и особенно Вадика Генкина, с которым просидел за одной партой весь десятый класс!.. На 7-е Ноября, 8-е Марта или 1-е Мая мы обязательно собирались вскладчину у кого-нибудь дома, а Новый, 1958 год встречали на квартире у Сережи Долгополова и разошлись только под утро, часов в пять.

В 23-й школе я вспомнил театральный опыт своей ранней юности, когда блистал в роли Бабы, и на вечере, посвященном А.П. Чехову, тряхнул стариной: сыграл доктора Астрова в двух отрывках из «Дяди Вани». Ночную сцену с Соней из второго действия и сцену с Еленой Андреевной из третьего. Партнершами моими были Женя Солдатова (Соня) и Ада Стельмах (Елена Андреевна). Ада была необыкновенно красивой девочкой: жгучая брюнетка с бездонными черными очами. Да, да!.. Именно про такие глаза поется в знаменитом цыганском романсе «Очи черные». Ей все прочили блестящее актерское будущее, но она почему-то выбрала для себя другое поприще и актрисой не стала. Женя особенной красотой не отличалась, была на год старше нас и, наверное, поэтому выступала в нашем трио не только в качестве Сони, но и как режиссер. Окончив школу, она уехала в Москву и с первого раза поступила на актерский факультет в Школу-студию МХАТ, а через год, когда я пошел по ее стопам, стала моим добровольным репетитором. После окончания Школы-студии Женя вернулась в Ригу и до сих пор работает в Театре русской драмы.

Не знаю, каким образом, но наша троица оказалась участником Вселатвийского конкурса школьной самодеятельности. На наш чеховский вечер пришла комиссия из четырех человек, и мы неожиданно заняли в этом конкурсе второе место. Первое получила латышская школа. Ребята поставили этнографический спектакль с песнями и танцами – настоящее музыкальное представление. Или, как бы сказали сегодня, шоу. На заключительном вечере в Театре юного зрителя они показали свою работу, и ни у кого из зрителей не возникло сомнения в правильности выбора конкурсной комиссии. Я от них был просто в восторге. Но мы-то!.. Мы-то стали вторыми! И даже получили приз – радиолу «Даугава»! Ни мы сами, ни наши учителя, ни директор школы, никто не ожидал от нас такой прыти! И с этого момента к нашему увлечению театром все стали относиться уважительно. В следующем учебном году у нас появился официальный руководитель драмкружка. Я забыл, как его звали, забыл, как он с нами репетировал, что говорил. Вероятно, это был один из тех неудавшихся артистов, которые ни в одном театре не числятся, но имеют о себе такое высокое мнение, что куда там Ефремову или Эфросу. Таланта с гулькин нос, а апломб – до небес. Он тут же, с места в карьер, замахнулся ни много ни мало на… «Без вины виноватые» А.Н. Островского. Уж если что-то делать, как говорил один умный человек, то делать «по-большому». Я в этом смелом проекте получил роль Незнамова.

Играл я – увы! – ужасно. Об этом мне честно и откровенно сказала мама, которая вообще относилась к моим актерским способностям с огромным скептицизмом. Да я и сам это сознавал. Ничего в моем исполнении не было естественного, ничего живого, и выходил я на сцену зажатый, преодолевая мучительное внутреннее сопротивление. И уже пьеса не нравилась, и роль представлялась ходульной, и я ощущал себя абсолютно бездарным, и мечты о театре становились призрачными, недостижимыми.