Читать книгу Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний - Сергей Десницкий - Страница 22

В сентябре 1958 года я был убежден: у русской литературы для меня нет никаких тайн и секретов. До чего же наивен и самонадеян может быть молодой провинциал из Риги! Когда в аудиторию мелкими шажками быстренько вошел маленький человечек с большим портфелем и остреньким птичьим профилем, когда он начал читать свою первую лекцию (кажется, это был то ли Сумароков, то ли Тредиаковский), окружающий мир стал для меня другим. Мои представления о том, что являла собой русская литература XVIII века, перевернулись вверх тормашками. Даже скучнейшее «Путешествие из Петербурга в Москву» обрело совершенно новый смысл и оказалось вдруг первым диссидентским литературным произведением, которыми стал так богат наш ХХ век.

Абрам Александрович Белкин – так звали нашего педагога. Сегодня, спустя более полувека со дня его первой лекции на нашем курсе, я с уверенностью могу утверждать: в моей жизни он занял место самого лучшего педагога. И дело не в том, что он сумел образовать меня. Белкин приучал нас мыслить самостоятельно, полагаясь только на свои знания и собственный опыт, пусть даже совсем ничтожный, но свой, личный. Для меня это было так ново, так неожиданно, что я порой задыхался от ощущения предоставленной мне свободы. Абрам Александрович исподволь приучал нас к необходимости чувствовать себя в этом мире, полном условностей и запретов, по-настоящему свободными людьми. Словно говорил нам: запомните, каждый из вас – личность.

Белкин разрешал приносить на экзамен все: шпаргалки, конспекты лекций, первоисточники, любую критическую литературу… Главное – имей собственное мнение и сумей его выразить и отстоять. А точное знание дат и умение шарахнуть педагога знаменитой цитатой были для него неинтересны.

В конце первой рабочей недели в субботу вечером я опять позвонил Астанговым и на этот раз услышал в трубке знакомый голос Аллы Владимировны: «Сережа, вы обладаете уникальной способностью исчезать без следа. Мы с Михаилом Федоровичем голову сломали – куда вы запропастились? – Она ругала меня всерьез, но в голосе ее я слышал ласковые, добрые нотки. – Чтобы завтра к трем вы были у нас. Никаких отговорок и возражений мы не потерпим!..»

Я поблагодарил и, повесив трубку, испытал ни с чем не сравнимую радость. Перед отъездом в Москву мама всучила мне огромную коробку конфет, которую я должен был передать Астанговым в знак благодарности за все, что они для меня сделали. Официальное приглашение и завтрашний визит к ним был прекрасным поводом, чтобы избавиться от этой проблемы максимально элегантным способом. Этот кондитерский изыск фабрики «Laima», который мама купила в кондитерском отделе «Гастронома», был знаменит тем, что, во-первых, стоил очень дорого, а во-вторых, ни одна конфета в этом наборе ассорти не повторялась: каждая существовала в единственном экземпляре. А конфет в коробке помещалось штук сорок, никак не меньше.

Но не это было самое главное, а то, что меня, мальчишку, пригласили на обед к народному артисту СССР! Надо ли говорить, как я волновался на следующий день, когда при полном параде, прижав к груди коробку с конфетами, не успев перевести дыхание и не уняв колотье сердца в груди, остановился перед знакомой дверью с медной табличкой, на которой было выведено: «Ружников М.Ф.». Дверь открыла Алла Владимировна.

Первым делом я буквально всучил ей злосчастную коробку. «Ну, вот это уже совсем ни к чему!» – сурово укорила меня Алла Владимировна, но коробку взяла, и я увидел, что она польщена. «Честное слово, это не я! Это вам от мамы!» – открестился я от выражения нашей благодарности таким сладким способом. «Зачем было тратиться?!» – не сдавалась Алла Владимировна. «Ну что ты на него набросилась? – остановил жену Михаил Федорович. – Сережа здесь ни при чем». Он обнял меня за плечи и повел в кабинет. «Сережа, ничего ему не рассказывай! – крикнула нам вслед хозяйка дома. – Я тоже хочу послушать. Через десять минут будем обедать!»

Этот день в доме на Ленинском проспекте пролетел как один миг. Обед был очень вкусным и обильным. Опять посреди стола стояли графинчики и штофчики с настойками, но Михаил Федорович уже не предлагал мне выпить, хотя, если честно, если бы предложил, я бы не отказался. Но главное, я испытал настоящее блаженство от того душевного тепла, которым окружили меня хозяева. С ними было так покойно и хорошо, будто нахожусь я дома, среди родных. Пришлось рассказать им всю эпопею моего поступления в институт: от провала в Щуке до мук ожидания приговора после третьего тура. Одним словом, все. Михаил Федорович расспрашивал о педагогах. Оказалось, Астангов дружен с Комиссаровым, очень тепло отзывался о Пилявской, особенно хвалил Кедрова и Топоркова. «Ты с ними еще встретишься, – заключил он и поднял рюмку с калгановой настойкой. – За новоиспеченного студента и за его учителей!»

Время пролетело быстро, Алла Владимировна принесла из кухни кипящий самовар, мамина коробка оказалась на середине стола, и тут выяснилось, что в семье Астанговых всего лишь один сладкоежка, а именно – Михаил Федорович. Сладострастно причмокивая губами, он поглощал одну конфету за другой. Продукция фабрики «Laima» ему так понравилась, что он тут же стал звонить в Ригу, чтобы лично отблагодарить Веру Антоновну за доставленное удовольствие. В половине десятого я, сославшись на то, что завтра мне рано вставать, чтобы ехать в Сокольники на занятия по физкультуре, откланялся.

…Забыл познакомить вас еще с одним замечательным человеком, который в Школе-студии преподавал изобразительное искусство, – Б.Н. Симолиным. Я навсегда запомнил его с зажатой в правую щепоть сигаретой. Докурив одну, он тут же доставал из пачки другую. Пальцы его на правой руке навсегда обрели желтовато-коричневатый оттенок, и было ясно: даже если долго и упорно тереть их наждачной бумагой, налет этот все равно сохранится.

Как и Александр Сергеевич Поль, он начинал лекцию прямо с порога аудитории, и каждый раз она превращалась в увлекательный, почти детективный рассказ о художнике и его творениях. Если надо было, Симолин пускал в ход имеющуюся в аудитории мебель, чтобы мы получили представление, что такое Акрополь в Афинах. И все это невероятно красочно, темпераментно, с фантастической отдачей и артистическим талантом. На лекциях Симолина скучать не приходилось.

Борис Николаевич был одинок, жил в Сокольниках в коммуналке старого бревенчатого дома, где делил свое одиночество с книгами и альбомами по искусству, которые занимали все пространство его «убогого жилища» и которые составляли главное богатство его жизни. Те из ребят, кто удостоивался «неуда», приходили пересдавать экзамен к нему домой. Они рассказывали, с какой неожиданной стороны предстал перед ними Симолин в быту.

То, что он жил очень скромно, можно было угадать заранее. Я, например, ни разу не видел Бориса Николаевича в костюме и при галстуке. И в комнате ничего лишнего: кровать, стол и книжные полки от пола до потолка. Более всего поражала ребят его обширная библиотека. Каждый том, каждый альбом был обернут в газету, и на корешке поверх газетного текста аккуратно фиолетовыми чернилами выведено название тома. Симолин так берег свои книги, что полагал: газета лучше всего защитит их от пыли и солнца.

Не могу сказать, что Симолин сделал из меня знатока живописи. И поныне я остался профаном в этой области. Но Борис Николаевич объяснил мне, что такое цветовая гамма, что представляет из себя пространственная композиция и перспектива. Все это помогло в моих режиссерских работах и в конечном счете сформировало мой художественный вкус. И за это одно я ему благодарен.

Одного не могу понять: почему признанный всеми И.Е. Репин вызывал у него такое резкое неприятие. Когда мы вместе с Борисом Николаевичем посетили Третьяковскую галерею и вошли в зал, на стенах которого были развешаны картины Ильи Ефимовича, Симолин, не скрывая своего брезгливого отношения, резко сказал: «Пошли дальше! Здесь смотреть нечего!..» Чем великий художник провинился перед нашим педагогом и почему так раздражал его, до сих пор понять не могу. Зато у картин Серова, Левитана, Куинджи, Ге и особенно Врубеля мы задерживались надолго. Этих художников Борис Николаевич не просто любил, он их боготворил. Никогда не забуду его рассказ о том, как в ночь перед открытием выставки в зал, где висел «Демон поверженный», тайком пробрался Врубель и заново переписал картину. У лежащего человека голова должна быть откинута назад, а на полотне Врубеля она поднята вверх и находится под прямым углом к распростертому телу. Эта физическая несуразность создает какое-то жуткое ощущение надлома, катастрофы, которая в то время на самом деле случилась в жизни художника. Недаром вскоре после написания этой картины Врубель попал в сумасшедший дом.

Благодаря Симолину в Москве я стал ходить по музеям не для того только, чтобы сочинять удивительные истории из жизни людей и связанных с ними предметов мебели. Меня стали интересовать произведения живописи сами по себе. Я несколько раз ходил в Третьяковку только затем, чтобы досыта насмотреться на картину Иванова «Явление Христа народу».

Осенью 1958 года в Манеже проходила выставка московских художников. Войдя в помещение Манежа, я удивился тому, что большинство посетителей, не обращая внимания на полотна Грекова, Кукрыниксов и прочих гигантов советского изобразительного искусства, чуть ли не бегом стремились куда-то дальше, в недра огромной выставки. Подхваченный общим порывом, я к ним присоединился.

Оказалось, все спешили в маленький закуток, где были выставлены запрещенные прежде официальной цензурой работы идейных последователей Малевича, Крученых и Кандинского, то есть наших доморощенных советских модернистов. Тут споры вокруг картин, развешанных по стенам, закипали нешуточные. Доходило до того, что полковник-отставник, увешанный орденами и медалями, готов был своей инвалидной палкой хрястнуть по голове желторотого юнца, который с пеной у рта доказывал, что «Черный квадрат» Малевича – великое произведение. Полковник доходил до исступления, и слова «пачкуны» и «дармоеды» были самыми нежными в его лексиконе.