Читать книгу Брат Алеша - Сергей Градусов - Страница 12

Говорил Алеша не совсем то, что собирался говорить, а может быть, и совсем не то. Простые слова о падении спроса, о невозможности производить никому не нужный товар, о необходимости пересидеть плохое время, о возможности пересидеть, просьбы перетерпеть лишения, обещания не доводить до крайности, не оставить без хлеба – все это не могло бы так взволновать толпу. А между тем, толпа, мало сказать, чтобы просто взволновалась – трудно даже найти слова, чтобы описать ее состояние к концу Алешиной речи. Начинали слушать с затаенным дыханием, настороженно, многие и с предубеждением. Но уже после первых Алешиных слов мертвая тишина стала живою, толпа задышала одним дыханием, поднялся сперва еле слышный, но все усиливавшийся гул, послышались из разных концов толпы крики, все глаза в толпе загорелись, все хватали соседей за рукава, все указывали друг другу на Алешу, крича: «смотри! смотри! слушай!». Наконец, последние слова Алеши прямо потонули во всеобщем восторженном реве. Он спрыгнул с коляски в толпу, пошел по ней, вызывая к себе «стариков», то есть известных и уважаемых работников. Старых-то по возрасту почти не было – ткач долго не живет, кругом были почти всё молодые лица. Люди и раздавались перед ним, и в то же время каждый хотел быть поближе, все тянули к Алеше руки, и все эти руки он жал, и несколько раз чувствовал, как кто-то сзади просто трогал его платье. И кругом были любящие, боготворящие, восторженные глаза! Слитный и мощный шум толпы то тут, то там прорезали высокие бабьи выклики… Толпа притихла только, когда Алеша со «стариками» ушел в контору подписывать «окончательную бумагу»… Стачка окончилась Алешиной победой, люди оставили фабрику и мирно разошлись по домам, и все шли почти как пьяные, как бы с какого-то священного праздника, восхищаясь и удивляясь необыкновенности пережитого.

Алеша уехал на вечернем поезде, несмотря на риск заночевать в Чудове. Откровенно говоря, сбежал. Ему было нестерпимо, мучительно стыдно, до того стыдно, что оставшись один в купе, он даже заскулил в голос и запустив пятерню в волосы, несколько раз с силой дернул сверху вниз. Эти влюбленные, обожающие, полные слез глаза! Эти с жадностью тянущиеся к нему руки, эти почти истерические выклики вокруг! Эта боготворящая его толпа! Да, он сделал для них все, что мог, но все равно не мог отделаться от чувства, что в чем-то, в самом главном, обманул их. Они сейчас поминают его, как какого-то земного бога, взявшего на себя их беды, чуть ли не как мессию, спустившегося к ним с небес. А он ведь только исполнил свой долг перед ними, только пообещал им вернуть малую часть ими же заработанного за семь тучных лет! Они сотворили себе кумира из Алеши, они теперь будут на него молиться – да уже и молятся! «молимси», сказал добрый Михалыч… Избави, Господи! Ни уснуть, ни отвлечься от этих мыслей Алеша был не в силах, а впереди была еще невыносимо долгая одинокая ночь в поезде или на вокзале. Нет, лучше всего сейчас было бы провалиться сквозь землю! Какой стыд, Господи, какой стыд!

В Чудове оказалось, что поезда придется ждать до утра. В начале пятого придет поезд из Питера, а минут через сорок и московский. Алеша, чтобы скоротать время, пошел в буфет. Там было, по ночному времени, пусто. Половой, дремавший на стуле в углу, насилу разбудил буфетчика за стойкой, принес Алеше пару чая и калач. Из сладкого на выбор был сахар, мед и морошковое варенье. От горячительных напитков Алексей Федорович отказался… Буфетчик снова скрылся за стойкой, а половой, тощий и высокий парень, для приличия постояв поодаль в предупредительной позе, снова уселся верхом на свой стул, сложил длинные руки на спинке стула и стал примеряться, как бы поудобнее положить на них свою маленькую голову. Алеша, напившись чаю, тоже, незаметно для себя, задремал на стуле. Но тут идиллия была разрушена появлением нового посетителя.

В приоткрывшуюся дверь просунулся сначала длинный, как бы принюхивающийся нос, потом высохшее старческое лицо с испуганно рыскающими глазками, и наконец протиснулся весь человек: старик, не столько маленький, сколько кажущийся маленьким, из-за сгорбленной спины и полусогнутых в коленях ног. Одет он был во что-то уже совсем неописуемое, так что невозможно было определить, как называлась его одежда, выходя из рук портного. Одной весьма нечистой рукой он прижимал к груди свою почти бесформенную шляпу, а другой, такой же грязной, всё поглаживал свой длинный и острый подбородок. Ну и конечно, как перед джентльменом лакей вносит на серебряном подносе визитную карточку, так впереди несчастного старика нёсся, оповещая всех о его приближении, отвратительный и страшный запах – запах бездомной немытой старости… Нищий бесшумно, косвенными шагами стал приближаться к крайним столам, на которых на неубранных тарелках лежали кусочки недоеденного хлеба.

Тут вдруг очнулся половой, вскочил со своего стула и в несколько шагов своих длинных ног настиг нищего. Схвативши за шиворот, он поволок старика к дверям, вымолвив только:

– Ах, ты… – и дальше уж совсем непечатно.

– Да что это! – закричал Алеша, – Оставьте его сейчас же!

Половой в изумлении остановился.

– Как же-с… Ведь невозможно-с… Ведь облик уже потерявши… Смердят-с!..

– Скатерть перемените, да подайте ему ужин, – скомандовал Алеша, – Дам в буфетной нету, а я потерплю. А ваша и обязанность терпеть! – И, видя замешательство полового, прикрикнул: – Живо!

Буфетчик уже суетился за стойкой. Сбегали на кухню, принесли горячее, видимо, томившееся в печи. Но пришедший в себя старик наотрез отказался сесть рядом с Алешей. Выбрав стол подальше, он сел лицом к Алеше, поклонился ему, перекрестился и набросился на еду. Никогда не думал Алексей Федорович, что беззубый рот может работать с такой быстротой…

Но вот ужин съеден, даже и с добавкою, и чай выпит. Старик приосанился, проморгался замаслившимися глазками и простуженным голосом возгласил:

– Милостивый государь! Милостивый государь! Из бездны падения моего благодарю! Яко ангела Господня с последнею надеждой! Ибо третьи сутки не имел маковой росинки во рту, ни глотка воды, никакого пристанища и укрытия, кроме придорожной канавы! Но только пинки и толчки от этих вот… хамовых детей, ибо в сем захолустье человеку падшему и не имеющему кредита негде более добыть пропитания!

– Вы где живете?

– Нигде! Нигде, милостивый государь! Жил, это было, жил, но теперешнее существование жизнью назвать не решусь…

– У мещан здешних угол снимал, – встрял половой, – да согнали. Посуду ихнюю воровать почал, в трактир таскал, на водку-с.

– Ложь! Наглая лакейская ложь! Я, милостивый государь, не вор, я Георгиевский кавалер! Меня перед строем сам Павел Степанович Нахимов отличил за ге-ро-изм! Под пулями, на собственных вот этих плечах раненого боевого друга из огня вынес… Павел Степанович…

– Вот-с, как выпьет, так все у него Нахимов, – не унимался лакей, – А сей час, надо быть, от еды опьянел.

Но тут его окоротил буфетчик:

– Ну-к, не лезь, куды не просят! Давай-ка приборку, а то народ с поездов-то повалит, а у тебя конь не валялся!

– Не нукай, не запряг, – отговорился парень, однако пошел собирать со столов посуду.

– Послушайте… как вас величать? – обратился Алеша к старику.

– Яков Иванов сын Берсенев, капитан в отставке, бывший дворянин и Георгиевский кавалер, бывший человек-с. Владелец двухсот душ, по прежним-то временам! Имение пропил, жену со света свел, детей по миру пустил… Именно, бывший че-ло-век, иного наименования не заслуживаю!

– Яков Иванович, примите вот денег немного. Да скажите, чем я могу помочь Вам?

– Ничем не можете, милостивый государь! Никто никому ничем помочь не может, только сам себе человек поможет, сам себя спасет, да и то лишь по особому Божью соизволению, не иначе!.. Вот-с, не изволите ли слушать… еще в приснопамятные времена, дочь крепостного крестьянина Андрея Градусова, дворовая девушка Александра, согрешила, понесла от барчука. Барин ей вольную да сто рублей, да спровадил в деревню, к отцу, с глаз долой. Тот ее не принял – известное дело, еще младших замуж выдавать – и пошла она брюхатая, по холодку-с, в Ярославль, долю свою мыкать. Что уж и как, не знаю, только через два года у ней постоялый двор, со ста-то рублей. А ныне сынок ее Николай двухэтажное каменное строение городу дарит, под школу, да с ним два деревянных, для обслуги, да участок земли с садом! И не из последнего отдает, а от излишка-с! Кто же ей помог, скажите, как не она сама себе? С Божьей, разумеется, помощью?

Старик, видимо, был любитель поговорить, и теперь, насытившись и согревшись, рад был слушателю.

– И вот теперь скажите мне, милостивый государь! Если я теперь, в моем теперешнем виде, к нему явлюсь, к сыну-то своему – ибо я и есть тот самый прошлый барчук-с, а он, стало быть, сын мой, самый, что ни на есть, кровный сын – если я теперь к нему явлюсь, поможет ли он мне? Да и пустит ли вообще на порог?… В прошлом-то моем обличье я не токмо ему не показывался, но и знать не желал, существует ли он на свете. А был я блестящ, богат и красив так, что меня в глаза Иосифом Прекрасным звали, и не одни дворовые девки, но и многие благородного сословия девицы на многое готовы были ради красоты моей… Да-с, Иосифом Прекрасным, ради красоты моей и кошелька моего! И где это все, где оно, куда оно девалось, прежнее-то мое великолепие? Я вас спрашиваю!..

Но и у меня сто рублей были, милостивый государь! Те же сто рублей, то же воскресение из мертвых! И не далее, как неделю назад! Те же сто рублей упали в руки мои, здесь, на станции, из рук ныне овеянного славою генерала, а бывшего поручика, вынесенного мною из огня! Генерал Званцов, имя ныне всей России известное! Вот игра судеб! Вышед из поезда для моциону, размять, так сказать, члены, герой Шипки и Плевны встретил своего севастопольского спасителя – копающегося в отбросах! В поисках про-пи-та-ния! Игра судеб! Игра судеб, милостивый государь! Сто рублей, свой Тулон, свой Аркольский мост! И я, вместо того, чтобы воскреснуть и перейти, так сказать, этот пресловутый мост – пропиваю их в три дни, и в остальное время не питаюсь даже и акридами, за неимением последних в наших северных местах! Так кто же, кто же, спрашиваю я вас, кто же в состоянии помочь человеку, кроме него самого?… Выключая Господа Бога, кто же?…

Старик был в почти в исступлении. Если бы Алеша сам не видел, что ему ничего не наливали, кроме чая, он бы в это ни за что не поверил.

– Но все же, возьмите, Христа ради, вот вам деньги на первое время… да не хотите ли в Пёсьегонск? У меня там фабрика…

– Фабрика в Пёсьегонске?… – старик переменился в лице, – Постойте, так вы… Карамазов! То-то я смотрю, светло вокруг, аки ясен месяц из-за облацех вышел! Карамазов!

– Ну, ну, не будемте… Там у вас хоть крыша над головой будет. Я сейчас черкну пару строк, да на утреннем и отправляйтесь…

– Из каких рук пропитание принял! Нет, изъясняясь сильнее и окончательнее – из каких рук честь имел пропитание принять! Из бездны моей, Господи, взываю к Тебе!.. Тот самый Карамазов!

Что-то появилось в лице старика новое, брезгливое и саркастическое, и Алеша вдруг спросил:

– Что вы? Какой «тот самый»?

– А тот, о котором люди говорят… Который отца убил, да на отцовы-то деньги себе империю построил! Тот, который братьев в каторге уморил, сатана! Князь мира сего!

Старик побежал к дверям, успев, впрочем, сгрести птичьей лапой со стола деньги, выложенные Алексеем Федоровичем. Алеша оглянулся: половой и буфетчик стояли, разинув рты, как будто перед ними и в самом деле был убийца и антихрист. Алеша кинул на стол деньги за ужин и чай, отшвырнул с дороги стул и бросился за стариком к выходу… На перроне никого уже не было. Алеша прошел вдоль длинного фасада вокзала и на привокзальной площади увидел старика, ходящего между извозчиками, ожидающими поезда, и что-то им воодушевленно рассказывающего. Извозчики смеялись, отмахивались от него, а один даже замахнулся на старика кнутом. При тусклом свете перронного фонаря Алеша все-таки вырвал лист из блокнота, написал записку к управляющему: «принять, обеспечить питанием, одеждой, крышей. А. Карамазов», спустился с перрона, нагнал старика и сунул ему записку в руку.

– Рассветет, прочтете, а там – сами решайте, – только и сказал старику Алеша и пошел скорым шагом прочь.

С перрона он различил далеко-далеко в кромешной мгле мерцающий желтоватый огонек. Подходил поезд из Петербурга.