Читать книгу Обратная перспектива - Сергей Васильев - Страница 3

Ночью выпадет снег: тучи сгущаются грозно,

Полчища хриплых ворон накрывают город.

А раскаяться ведь никогда не поздно,

Лишь бы снежинка скорби не легла за ворот.

Помнишь, любимая, как мы шли по снегу,

Который, как яблоко на зубах, скрипел под ногами,

Помнишь, любимая, эту странную негу,

Растоптанную нашими башмаками?

И черное солнце в облаке чудном светилось,

И дятел долбил кору замерзшего дуба,

И снегирь свиристел сердито – скажи на милость,

Куда все девалось это, люба-голуба?

Ночью выпадет снег – хороший такой, хороший!

Что это – праздник иль обычная самоволка?

И охотники, обрадованные порошей,

Пойдут поутру на зайца или на волка.

Пристрелят, наверное, и на шесте потащат,

Счастливые, убитого волка к своему зимовью,

И мудрость звериную, закурив папиросы, обрящут

В костре дремучем, насыщенном волчьей кровью.

А мы с тобою будем стоять на балконе,

Глядеть на снег, который не перестал кружиться,

И будем молиться радостной, словно смерть, иконе:

«Не дай нам ни раздружиться, ни вооружиться!»

Вот он, нечаянный взгляд с балкона:

Девушка, нежная, словно икона,

С тонкою сигаретой во рту,

И горечь чувствуется за версту.

Девушка рвет сирень голубую,

Лиловую, красную, да любую,

Потом с усмешкой песню поет

И дешевое пиво пьет.

Девушка – она, как наяда,

Ей жениха хорошего надо,

Но где же взять жениха такого,

Поскольку кружится жизнь бестолково?

Матушка-мати, не дай мне хромати,

Дай хлебушка и молока,

Яблок моченых, бычков в томате,

Приплывших издалека.

Матушка-мати в домашнем халате

Соску сует мне в рот —

А на ней заплата да на заплате,

За что ее и любит народ.

Матушка-мати сильна в сопромате,

И в горе она сильна.

Шепчет: «Сынок, пора подремати,

Пока не пришла война».

Погода такая радостная —

Смотреть бы, разинув рот.

Даже водка сорокоградусная,

Представь себе, не берет.

За окном в бирюзовом инее

Елки и тополя,

А небо такое синее,

Как будто из хрусталя.

Снежок летит над ресницами,

Щеки щиплет мороз,

И звенит, и звенит синицами

Лес, задумавшийся всерьез.

Разве зима утаит угрозу —

Морозы всегда тихи.

Деду Морозу писать бы прозу,

А он сочиняет стихи —

На деревах, на стеклах оконных,

На срубах колодезных, на

Проводах – слаще слез иконных

Волжская только вода.

Старость и мудрость ближе и ближе,

Дальше и дальше боль.

Встать бы, что ли, сейчас на лыжи,

Чтоб проросла любовь,

Чтоб средь деревьев, грубых и нежных,

Словно поводыри,

Вырос белый, как смерть, подснежник

С желтым глазом внутри.

Черная-черная в речке вода,

Белый-белый ковыль в степи,

И девчонки идут в никуда,

А куда им еще идти?

Синий-синий рассвета холст

И лебяжья поляна сна.

Солнечный, словно весна, погост,

Грустная, словно погост, весна.

Желтый иней шумно кружит над тобой,

Ворон сиреневый ворожит,

И снежок, называемый судьбой,

Жизнь твою сторожит.

Отвори, Сезам, золотой сундук,

Тот, в котором… Потом умри.

Голос сердца тикает: тук-тук-тук.

Отвори, Сезам, отвори.

Сердцу трудно, знаешь, быть взаперти,

Не поверить чужим слезам.

И лучше повеситься, чем с ума сойти, —

Отвори, отвори, Сезам!

У тебя ведь тоже невеста есть,

Стыд и совесть есть у тебя,

И обол дырявый, и бумаги десть —

А это и есть судьба.

Но, чтоб справиться с этой пустой рабой,

Чтоб услышать вечности перестук

И чтобы тебя услышал любой,

Отвори, Сезам, свой сундук!

Последний день зимы – он, словно сон, глубок,

Мерцает иней на деревьях снежных,

Душа горит от мыслей неизбежных,

И все кругом молчит, а говорит лишь Бог.

И снегири рассеянно висят,

Краснея от стыда на ветках голых,

И, путаясь в растерянных глаголах,

Слепые бабочки опять влетают в сад.

И можно взять всю эту жизнь взаймы

И растерять во тьме пустынных комнат.

Весна придет наутро, но запомнит

Все сущее последний день зимы.

Светлый дождик прошел вчерашний

И над церковью, и над пашней —

Колосится звонкая рожь

Над телами и над делами,

Над небесными куполами —

Но вот купола не трожь!

Жаворонок нежный в веселом небе

Думает о грядущем хлебе,

О пшенице и об овсе,

Бабы думают о метеосводке,

Мужики – о дешевой водке,

О Христе не думают все.

День воскресный очень уж славный,

Да такой, что любой православный

В храм пойдет – зазвенят купола,

Хряк почешется сонной мордой

О косяк, и сразу же твердой

Будет жизнь, если раньше была.

Шелест молнии, вспышки грома,

Детский плач и девичий смех,

И звенит, как после погрома,

Благодать без всяких помех.

Что там будет еще, не скажешь,

Бог, сердитый во все времена?

И кого Ты теперь накажешь,

Если наша печаль одна?

Если сердце угрюмо бьется

И закусывает удила.

Если солнце на дне колодца

Греет медленные тела.

И глядим мы на землю кротко,

И плывут, как будто во сне,

Ада мутная сковородка,

Рая яблоки на сосне.

Снежинки на ресницах тают,

Стрижи над городом летают,

И не лукавят, и не лгут,

А просто небушко стригут.

И вот уж небосвод подстрижен

И тем нисколько не обижен,

Напротив, радостен вполне…

Подстричься надобно и мне.

Не времена милы, милы пространства

И дух высокого непостоянства,

Ведущий нас то к лесу, то к избе

Бревенчатой, то к радостному храму,

В котором мы, да не имея сраму,

Гуляем как-то сами по себе.

Пусть голубочки белые воркуют,

Пусть ангелы веселые ликуют,

И пусть Господь смеется в небесах,

И жаворонок пусть порхает в небе,

Не думая о завтрашнем о хлебе, —

И что с того, что наша жизнь в слезах?!

Гроздь винограда, грусть

Дрозда и кувшинки страсть

Белая, а корысть

В том, чтоб любовь не украсть,

Чтобы душу мою не загрызть —

Пусть Бог жизнь продолжает прясть.

Слепая ласточка закроет мне глаза —

Не Мандельштам, а, кажется, Тиресий

Возникнет средь прозрачных этих взвесей,

И будет так чиста его слеза!

Вот виноград, вот вертоград далекий,

Вот ангелы порхают там и тут.

Осины сквозь Иуду прорастут,

А что Христос? Как прежде одинокий.

А с кем любовь? С тобой, Христос. С тобой

И братья, и Мария Магдалина,

И Господом обещанная глина.

Но кто пойдет теперь с тобой? Любой.

По небу аки посуху. В хлеву

Останется овца. А там Египет.

Отчизна выпита, и воздух выпит

Архангелом. А я-то что реву?

Смоковницы и Гефсиманский сад,

Потом петух орет четыре раза,

Петр камень в карты выбросит, зараза,

А смоквы все висят, висят, висят.

Слепая ласточка опять заголосит

И молвит, бледная: живи, дружок, покуда

На горестной осине лишь Иуда,

А не Христос рассерженный висит.

А Создателю вновь хвала —

Его желчь отыщешь с трудом.

Вот твой храм, сгоревший дотла,

Вот твой странноприимный дом.

И в серебряной нищете

Что же делать, Господь, прости,

Горемычному сироте?

Разве руки крестом сплести.

Из-за пазухи нож кривой

Ночь достанет, станет, как зверь.

Ты поверишь, что я живой?

Умоляю тебя, поверь!

Я живу, как Бальзак и как Пушкин, в долг,

Я родился почти в сорочьей сорочке,

Потому и никак не возьму я в толк,

Откуда берутся эти вот строчки.

Откуда грешная эта земля,

Откуда безгрешная эта корова —

Для смерти для, для бессмертья для

Иль для святого небесного крова?

Я иду по берегу державной реки,

Так иду, по самому краю.

Ловят рыбу радостные рыбаки,

А я рассвет выбираю.

А еще сирень, что на берегу,

Белая, словно печаль былого.

Я ее, милую, сберегу,

Только об этом ни слова.

Вещун-кузнечик, бормочи

Свое заветное желанье,

Веди беспечность на закланье —

Оно сбывается в ночи.

В особенности среди трав,

В росу горячую одетых,

При взрослых бормочи, при детях —

Не всякий взрослый костоправ.

Но дети – дети слышат впрок

Твою волшебную молитву —

Не как судьбу, не как ловитву,

Не как заученный урок,

А как внезапный Божий знак,

Смущенный мыслию большою,

Парящий тихо над душою

И приходящий лишь во снах.

Жил человек. Соловьев и бабочек слушал.

Ел что попало, лягушек одних не кушал.

Щи хлебал и парное пил молоко,

Женщин любил – растерянно, одиноко.

Господи, как же их было много!

А потом ушел далеко.

Жил человек. И жизнь была не напрасна.

Жил человек, как будто не в первый раз, но

Всегда казалось, что он умрет вот-вот.

Жил человек – и друзья у него были:

Одни его презирали, другие – любили.

Жил человек. До сих пор, небось, живет.

Не бывать добру и злу,

Если волк нырнет в подъезд.

Муха ходит по стеклу

И мои коврижки ест.

Волк – он ладно, он такой,

У него печаль чела.

Выпить, что ль, за упокой

Мухи, злющей, как пчела?

Только ночь и только волк,

Только звездочки одне

Знают в этой жизни толк —

Тот, что непонятен мне.

Оглянусь и встрепенусь —

Где там волк, а где луна?

Да неужто это Русь?

Русь родимая, она.

В воде по горло жирные стада,

Глаза травы следят за ястребиным

Корявым клювом – он летит к рябинам,

Краснеющим внезапно от стыда.

А где пастух? Под ивой возлежит

И пищу вдохновенную вкушает.

Его никто пространства не лишает,

И жизнь его никто не сторожит.

А ястреб, медленно слетев с куста,

Вдруг шевельнет напыщенною бровью

И окропит рябиновою кровью

Земли потрескавшиеся уста.

Свари пельмешки, милая! Потом

Мы погрустим, а может, и поплачем,

И жизнь свою опять переиначим,

Войдя, как в озеро, в родимый дом.

Не жизнь странна, а русская страна —

С медведями, с морозцем, со снегами.

И пусть струна еще звенит в тумане,

Но боязливой стала и она.

А вот пельмешки, правда, хороши —

Так в рот и просятся! Посыпь их перцем,

Благослови их, радостных, всем сердцем

И водочки в рюмашку накроши.

Поставишь на газовую плиту кофейную турочку,

Нальешь в бокалы вино, которое сулема,

И игра в дурака оборачивается игрою в дурочку,

На которой негде даже ставить клейма.

А что придет потом, поверьте, я

Не догадываюсь, но не Апокалипсис, не потоп,

А простое ощущение счастия и бессмертия,

Правды и лжи. Но это придет потом.

А пока ты задыхаешься в этом чужом объятье и

Возмущаешься, что кофе убежало опять

И что время, зашифрованное в распятии,

Никогда не уходит вспять.

Я, как кошка, гуляю сам по себе,

И пусть ни гроша за душой,

Я помню, Господи, о Тебе

И о том, какой Ты большой.

Бьешься, как рыба об лед, ничегошеньки не понимая,

Но одуванчик уже раскрыл белый, как смерть, парашют.

Ты идешь по жизни, зевая, кривляясь, хромая —

То ли голый король, а то ль королевский шут.

Где ты, любимая? Ты ведь была нетленной,

Была городской, а коз деревенских пасла,

Ты бы меня и от звона голодной вселенной,

И от жизни холодной, и от смерти горячей спасла.

Как порой по ночам мы бессмысленны и одиноки —

Да и впрямь от луны не дождешься ни зла, ни добра.

Белобрысая кошка доверчиво трется об ноги —

Это значит, что утро. И значит, работать пора.

Глянь, рассвет величав и светел,

И что делать теперь тебе,

Если солнце горит, как петел

На раскрашенной городьбе.

И щебечут опять синицы

Не о том, совсем не о том.

Упадет на твои ресницы

Даля вещего третий том.

Усмехнешься. Потом растает

Этот жаркий летейский лед.

Приглядишься – опять светает:

Недолет или перелет?

Цветы растут как хотят,

Даже вверх головой.

По ветру листья летят —

Вот мертвый, а вот живой.

Деревья глядят сверху вниз,

Ощупывая взглядом тьму.

Звезды падают на карниз,

Чтоб прилепиться к нему.

Но ты не печалься, друг,

Пускай над тобою чад —

Улыбнись и дождешься вдруг

Звездных ласковых ласточат.

Родина – это когда ты

Сажаешь картошку или цветы,

Нянчишь чужого ребенка и ждешь,

Когда пойдет радостный дождь.

Родина – это корова. Печаль легка,

Если парного хватает всем молока —

Ребенку, кошке, тебе, другим «дитям»,

Я их тоже никому не отдам.

Родина – это не смерть с косой,

А босая крестьянка с острой косой,

Пришедшая на луг, чтоб не брови сурьмить,

А чтоб тебя накормить.

Бывает так, что нету хлеба

И молока. Бывает так,

Что черным делается небо,

А ты от смерти в двух шагах.

Растет трава, щебечет птица —

Кто это: Заболоцкий, Блок? —

А ты, забыв с женой проститься,

Забился в темный уголок.

Неважно, кто гремит ключами

От рая, важно то вполне,

Чтоб знать, кто нам грозит ночами,

Тебе и мне, тебе и мне.