Читать книгу Обратная перспектива - Сергей Васильев - Страница 6

Русалочки по ночам

Выплывают на берег,

На берег волжский,

                        державный, песчаный.

Они идут по городу, опершись

На хвост свой медный,

И строят глазки

Прохожим бомжам и бандитам.

Те не знают, что делать с ними:

Грабить бессмысленно —

Звездную чешую русалочек не продашь,

А медный хвост и подавно.

Убивать и разрезать их пузо

Совсем уж глупо:

Икры золотой все равно там не отыщешь.

Бомжи и бандиты переглядываются,

Хмуро шевелят бровью

И уходят прочь:

Да ну их на фиг!

А русалочки по городу идут и идут,

Опершись на хвост свой медный

И глаз опустив подзорный

На потрескавшийся асфальт,

                                        на город.

Русалочки по ночам

Выплывают на берег,

Берег волжский, державный, песчаный.

Они идут по городу, и грабят банки,

И забирают оттуда валюту, и жемчуга, и алмазы.

И все такое.

Но никого при этом не убивают.

Им все эти банки до фени – важно

Выкупить своих заблудших сестричек,

На дне оставшихся волжском, державном.

Русалочки по ночам

Выплывают на берег,

На берег волжский, державный, песчаный.

Они идут, опершись на хвост свой медный,

По городу страшному и горько плачут.

Паулю Целану

Понравилась бы такая перспектива,

Но он, дурак, бросился с парижского моста в Сену —

Должно быть, чтоб отыскать

Наших волжских русалочек.

Глоток свободы или глоток смерти —

Никто не знает, что лучше.

Я радуюсь воробью,

Который впархивает на мою шершавую ладонь,

Чтобы получить крошку хлеба.

Речь не о том, где мы живем, —

О том, как мы живем.

Бездомная кошка трется о ноги,

Лесной ландыш строит нежные глазки,

Депутаты и президенты издают указы,

А на самом деле у нас всего два глотка —

Глоток свободы и глоток смерти.

Сновиденье – оно, как танк,

Едет, едет и едет,

Чтобы потом продырявить твой мозг —

С одной стороны маленькая аккуратная дырка,

А с другой половина головы выплавлена —

Это как с кумулятивным снарядом.

Сновиденье прячется в другие сны:

Там детство, рябина и там зима,

Сугробы, снегурочки – и ждать до весны

Долго, долго и долго.

Сновиденье – оно, как счастье, оно

Входит в тебя и пронзает насквозь —

И снятся то белые медведи, то бурые,

То девочка, которая шлепнула тебя по затылку

За то, что ты сказал ей: «Люблю».

Сновиденье – оно никогда не кончается,

Мир наш слишком убог, чтоб его потерять.

Звезды в небе – лишь продолжение сновиденья,

Повод для того, чтоб не спать.

Я потихоньку опускаюсь на дно

Жизни, дремучей и кровожадной,

И думаю, как солдатики наши

Жили в окопах в сорокадвухградусный мороз.

Фронтовые сто грамм не спасут —

Тут нужно нечто иное.

Узбекский полк в сталинградских окопах замерз

За одну ночь, не успев сделать ни единого выстрела.

Их было, кажется, шестьсот сорок человек.

И чего ради было посылать их, привыкших к теплу,

В наши сталинградские морозы?

Сибиряки бы здесь больше сгодились.

Они и сгодились – с них, мертвых,

Снимали валенки и полушубки

Озябшие злые немцы.

А потом вспоминаю Виктора Некрасова,

Его «В окопах Сталинграда».

Вспоминаю ординарца Валегу,

Который готов был за своего литеху

Горло перегрызть – и делал это.

Он ночью крался в немецкие окопы,

Перерезал там горло двум-трем фрицам —

Для того чтобы принести своему литехе

Бутылку шнапса и плитку шоколада,

А еще кости, которые хрустят и хрустят

На зубах, которых уже не было

Для тех, кто не дошел до Берлина.

Мой дядька дошел до Берлина. Он

Каждое лето приезжал в мою деревню —

Его жена была родной сестрой отца —

И говорил: «Сбегай за водкой!»

Я садился на старенький велосипед

И ехал в сельский ларек за бутылкой.

Потом приходилось бежать за второй бутылкой.

Однажды он мне сказал:

«Дойди до Берлина – и ты все тогда поймешь.

Знаешь, что мы там вытворяли после победы?

Мы насиловали немецких девушек,

А потом вспарывали им животы —

А пусть не рожают!»

Это страшно,

Но это и есть война.

Я хочу, как Генри Торо, жить в лесу.

Возьму с собой

                  коробок спичек и горсть пшеницы —

А что еще в лесу нужно?

Вон сколько и травок духмяных и целебных,

И грибков, и ягод.

А еще можно ловить в озерце рыбку —

Карасей,

         плотву и прочую красноперку.

Я выкопаю себе глубокую землянку,

Оберну ее внутри пушистым мхом,

Который греет лучше, чем медвежья шкура.

А сверху сделаю крышу

                              из дубовых и липовых веток.

Пшеничку, разумеется, я тоже посажу —

И года через три у меня будет такой урожай,

Что незачем будет ходить

В деревенский магазин за хлебом.

Печку тоже я

                  в своей землянке сложу.

И ко мне будут приходить звери

И прилетать птицы,

А по ночам опускаться

                               на крышу шалаша звезды.

И мне будет так хорошо, как никому на свете.

Не надо будет ни брать вымогательных кредитов,

Ни долго ждать обещанной зарплаты —

Зачем мне кредиты и зарплата,

Если и так всего под рукой?!

А самое главное, что меня там, в лесу,

Не коснутся ни ревность, ни зависть,

Которые отравляют мне жизнь в городе.

Но самое обидное,

Что я никогда не буду жить в лесу.

Потому что.

Мне приснился хороший сон. Я умер.

И вот лежу я во гробе.

Наверху голуби сизые воркуют

И еще какие-то черные крыльями машут.

Вороны, наверное.

Прилетели выпить за помин моей души.

Выпьют. Из дождевой лужицы.

А ко мне опять придет хороший сон.

Будто бы хожу я по весеннему лесу.

Улыбаюсь фиалкам розовым

И пролескам голубым.

И они мне улыбаются.

А зачем умирать-то было?

В ноябрьскую грязь окунув глаза

И туфли по самое что ни есть,

Ты нервничаешь, как солдат на параде,

И хмуришься, и идешь не в ногу.

В ноябрьскую грязь окунув глаза,

Ты видишь лежащего на асфальте

Огромного, как свинья, карася —

Зажарить бы, что ли, его – а жалко.

В ноябрьскую грязь окунув глаза,

Ты видишь там честного браконьера,

Который пытается брюхо вспороть русалке —

Икры-то, думает, сколько будет!

В ноябрьскую грязь окунув глаза,

Ты видишь там себя самого,

Растерянно хлопающего глазами,

И думаешь: когда же выпадет снег.

Как тебе живется, де ла Серна?

Скверно? Люди, видимо, не те.

Лепрозорий, нищая таверна,

А еще и прозвище – Тете.

Вот такая странная картина

Возникает среди разных книг:

Нежная, как солнце, Аргентина —

Та, в которой, в общем, ты возник.

Ничего, не жалуйся, Эрнесто,

Бог один, наверно, в этом прав:

Революция тебе невеста,

Пусть ты врач и пусть ты костоправ.

Забудем о детях и женах,

О хлебе и об еде,

Будем лечить прокаженных

Всегда и везде.

Будем Богу молиться,

Чтоб с неба текла вода,

Чтоб наши тусклые лица

Нравились ему иногда.

Полно по фене ботать,

Не надо нам сопромата,

Надо всегда работать,

Хотя бы из автомата.

И, нежности потакая,

Полная любви и ласки,

Жестокая жизнь такая

Щурит надменно глазки.

А ты говоришь: «Чинчина»,

А ты говоришь: «Кордова»,

Была б иногда причина,

Чтоб не дойти до гроба.

Кукуруза в полях уже поспевает,

А полет твой, увы, бескрыл.

«Революция без стрельбы не бывает», —

Че Гевара так говорил.

Кем он был, этот астматик бледный:

Врачом или палачом?

То слишком богатый, то слишком бедный,

Но вечность здесь ни при чем.

Она всегда тобой отобедает,

А вот то, что будет потом,

Бог единственно только и ведает

В существованье своем простом.

Книжник, странник, а мир огромен,

В сердце грусть, а ступни в росе.

Кто бы знал, где ты похоронен, —

Не на взлетной же полосе.

Мы, наверно, не то любили —

Ты ведь знал, чем закончится круг,

Что придется лежать в могиле

Да без обеих рук.

Куба в море гневно качалась,

Кто-то корчился в параличе.

Никогда оно не кончалось —

Время Че, время Че, время Че.

«Он человеком был всегда без сердца, —

Анита так писала чрез года, —

И всех, в ком не нашел единоверца,

Расстреливал без всякого суда».

Он революции был гневный пламень —

И горы разрушал, и города.

И в нем тогда сошлись вода и камень —

Кто б знал, что камень раскрошит вода?

Не хмурься, не печалься, команданте!

Гляди, как много солнышка вокруг.

Мне любопытно, а в какой бы Данте

Тебя отправил високосный круг?

Плачь, Аргентина, плачь

С Кубою заодно.

Вот он, святой палач,

Завернутый в полотно

Революции. Плачьте и вы —

Те, кто расстрелян им.

Любой фанатизм, увы,

Мертвым страшней, чем живым.

Революцией не наешься всласть,

Ее голос – кровавый ручей.

Всем известно: любая власть

Превращает врачей в сволочей.

Переведи меня через майдан,

И, обезумев, скажу: да где я?

Там тоже вроде, говорят, идея —

За что нам этот горький опыт дан?

Живут там и хохлы, и иудеи —

Последние не влезут в мой рассказ.

Там, в общем, нету никакой идеи —

Есть только Крым, есть только нефть и газ.

У меня АКМ на плече,

И Россия стоит за спиною.

Время Че, время Че,

Что ж ты делаешь, Боже, со мною?

Волжский плавает пароходик

В боливийском знойном луче.

Никогда никуда не уходит

Время Че, время Че, время Че.