Читать книгу Обратная перспектива - Сергей Васильев - Страница 4

Опять октябрь и бабье лето —

Оно всегда тебе к лицу.

И юнкер Шмидт из пистолета

Стреляет в рожу подлецу.

А рыбы в лужах засыхают,

Грустят, разинув важный рот,

Они от жизни отдыхают,

А может быть, наоборот.

А жизнь – она всегда светла, но

Куда честней огонь и лед —

Живи, хорошая Светлана,

И дни, и ночи напролет.

Октябрь, однако. Одиноко

И ясеням, и карасям.

Они опять плывут на дно, как

Левиафан – и там и сям.

А рыбы тихо плыли, плыли

По Волге – плыли вверх и вниз,

То на песке, то в темном иле

Рисуя яблоко анис.

Над ними города кружились,

Кружились звезды иногда,

И рыбы гневные решились

Враз образумить города.

Они вспорхнули над волною,

Расправив грозные крыла —

И стала наша жизнь иною,

И стала светом наша мгла.

И тут, смешон и безобразен, —

Какого сделал я рожна?! —

Ушел под воду Стенька Разин,

Но выплыла его княжна.

И Пугачев, придя к вокзалам,

Сказал, что жить уже устал,

И ружья человечьим салом

Тотчас же чистить перестал.

А рыб с лохматыми хвостами

Никто не видел больше, но

Как говорят, они, местами

Жизнь поменяв и смерть, на дно

Ушли. Октябрь – и рыбам вольно

Залечь под лед, спать до весны.

А нам опять приснятся войны

И прочие пустые сны.

Живем, печаль свою не спрятав, —

Ты не сестра и я не брат.

Прекрасен город твой Саратов

И мой прекрасен Волгоград.

Пусть волжских волн угрюмы глыбы —

Мы принимаем Божий Суд.

И нас от смерти только рыбы,

Тобой воспетые, спасут.

Я помню ангелов улыбки,

Любви рассеянный улов,

Но бабочки, они как рыбки,

Нас не спасут от лживых слов.

Что остается в этой жизни?

Не ласточки, не соловьи,

А только боль к твоей отчизне

И строчки грустные твои.

Декабрьский снежок, хороший такой,

Что хочется целоваться

С деревьями, а уходить на покой

Не хочется. И куда деваться

Тебе от жизни, которой тьмы

И тьмы, и от прочей радостной кутерьмы.

Макеев, твоя лучезарна грусть,

Как Русь, как солнце на дне колодца.

Но ты живи, ты, мой друг, не трусь

О звезду декабрьскую уколоться.

Гляди, как она полыхает, звезда, —

Из солнца сделанная, не изо льда.

Изольда, Джульетта, полная слез,

Бесы в Тмутаракани,

А потом возникают Фетисов плес

И ромашки в пустом стакане.

В этом плесе всегда светла вода,

Как нигде и никогда.

Макеев, в этом закон земли,

Чтоб любить молоко и небо,

Чтоб ромашки эти нежно цвели,

Ну и немного хлеба.

А что до вечности, знаешь, она

Больно уж холодна.

Ночь, черная, как вдова,

А под ней лежат дерева,

Срубленные плотником грубым.

Звезды тихо сползают вниз

На твой деревянный карниз —

Сладко ведь ходить по трупам.

Не печалься и не проси

Счастья. Кому на Руси

Жить хорошо, известно

Не только Некрасову,

                            но и нам,

Улыбающимся по временам,

Плачущим повсеместно.

Пролески синее вечности. Но

Ты погляди, кто глядит в окно,

Ресницы твои листая —

Не звезды дикие, не луна

Домашняя, нежнее льна,

А птиц угрюмая стая.

А я на балконе опять сижу

И на птиц этих тихо

                           и робко гляжу —

Может быть, угомонятся,

Может быть, повзрослеют они,

Не в эти дни, так в другие дни —

И больше мне не приснятся.

Вот в чем природы всей естество:

В ней живут и гризли, и слизни.

А звезды падают лишь на того,

Кто сделал что-то плохое в жизни.

А боттичелевская весна

Приходит к тем, кто не видел сна.

А дело, наверное, только в том,

Что Бог штаны не латает.

Он грозит всем своим холодным перстом

И, как ворон, над нами летает.

И ангелы вплывают, словно бомжи,

В наши серые этажи.

Есть невиданная простота,

Там полночь не та и любовь не та,

Там радость плывет над миром,

И там от судеб нам защиты нет,

И там рыдает всегда Макбет,

Оклеветанная Шекспиром.

Чем кончится все это? Да ничем,

Наверно, не кончится. И зачем

Война наша будет длиться,

Если уж который уж век подряд

Наши души в аду горят,

Словно пушки Аустерлица.

Буря мглою небо кроет —

Ладно, друг мой, помолчи.

Пушкин – он как астероид,

Залетевший к нам в ночи.

В небе темном и искристом

Лучше ведь, чем взаперти.

Не пойти ли к декабристам?

А чего бы не пойти!

Он возок свой запрягает,

Едет ночью в Петербург,

А навстречу выбегает

Заяц – черный демиург.

Помрачнели неба очи —

Так глядят, наискосок.

Пушкин хмурится, короче,

Повернул назад возок.

А на площади Сенатской

Виселицы уж стоят —

Будь военный или статский —

Никого не пощадят.

Пушкину немножко стыдно,

Что не мог спасти друзей.

В поле ничего не видно —

Только снег в России всей.

Ни глотка чужой свободы —

Длятся жизни колеи.

Сочиняй-ка лучше оды

Гениальные свои.

Неужто к нам опять пришла зима?

Свинцовый ветер листья обрывает.

Вот-вот и снег пойдет – так не бывает?

Бывает, друг мой. Не сойдешь с ума,

Так английским вдруг заболеешь сплином,

Отменно скучным и отменно длинным.

Что делать в день Лицея, подскажи —

Да Пушкина читать, читать и только.

И пусть луны обещанная долька

Залезет в рот, ты только не тужи:

Она, лимонная, тебя ведь не обманет

И над судьбой смеяться не устанет.

И мнится мне, что очередь за мной,

Теперь меня зовет твой милый Дельвиг,

Он не хотел ни славы и ни денег,

Но смерть его стояла за спиной.

А Пушкин что? Да ничего, и ладно.

Поэзия всегда не шоколадна.

А у меня ведь был и свой Лицей,

Такой пригожий и такой хороший —

Он, спрятавшись под снежною порошей,

Жил нами, а еще вселенной всей.

То хмурился он, то улыбался,

Но в душах наших навсегда остался.

Куда спешим?

              Да в наш Литинститут,

Профессора там важные такие,

Но мудрые и, в общем, неплохие,

И барышни гуляют там и тут,

Ах, знали бы они, зеленоглазы, —

Литература пострашней проказы.

Что помнится еще? Да стыд и срам —

Наутро то кефир, то чашка чаю.

Но знаешь, Вишневой, я так скучаю

По пьянкам медленным по вечерам.

Гляжу в окно – гудят автомобили,

Не умер, как ни странно, не убили.

Но снова не о том с тобой речем,

Вино в массандровском стоит подвале.

Утонем, что ли, в нем? Да нет, едва ли.

Вино – оно, ты знаешь, ни при чем.

Судьба всегда останется судьбою,

Как этот снег и словно мы с тобою.

А помнишь ли Джимбинова, В. П.

Смирнова и Еремина, который,

Гремя глаголом выспренним, как шпорой,

Был вечно верен пушкинской судьбе.

А Дынник, светлая при непогоде,

И горькая, как греки, Тахо Годи.

А был еще и Михаил Попов,

С которым мы в одной каморке жили,

Лупили рукописями клопов,

Глушили чай, но в общем не тужили.

Припомнить бы и Юрку Кабанкова.

Артемова – а что и впрямь такого!

Живи, Литинститут мой, тыщу лет,

Ты будешь вечно и в снегах, и в звездах.

Дай только сотню лет всего на роздых,

Чтоб получить в бессмертие билет

Иль в шум беспечный общежитских комнат —

А там, глядишь, про нас хоть кто-то вспомнит.

Я вспоминаю этот свет

Грозы мгновенной и летучей,

И молнию надзвездной кручей,

И гром, раздавшийся в ответ.

Пусть плоть твоя расщеплена,

Зато душа жива, покуда

Ты веришь в радостное чудо

Грозы – она нежнее льна.

Росою обрамленный сад,

Где ты проснулся не впервые,

Где яблоки почти живые,

Но головами вниз висят.

Где тихо светят светлячки,

Сверчки скрипят, не утихая,

Где полночь злая и глухая

И звезд угрюмые зрачки.

Но душу, знаешь, не морочь

Постылой жутью приведенья:

Приходит утро, и виденья

Уходят прочь, уходят прочь.

Так жизнь уходит иногда

К лесным и дряхлым старожилам,

И что тогда течет по жилам —

Живая, мертвая вода?

В окне сирень, и свет в окне,

И солнце прядает в окошко.

На подоконнике не кошка,

А тигр, рассерженный вполне.

Ни воробьев, ни голубей,

Одна сирень глаза раскрыла.

Сирени что? Она бескрыла,

Но нашей ночи голубей…

Над вишнею гудят жуки,

Стрекозы ходят, словно козы —

Такие славные стрекозы,

Ах, их ужимки и прыжки!

Свинья под дубом вековым

На желуди глаза таращит.

Кто ищет, тот всегда обрящет,

Остаться только бы живым.

Фицджеральд – он, конечно, скот:

Вот плывет она, ночь-княжна,

А под нею гуляет кот —

Не жена ему ночь, не жена.

Кот – он, как тополиный пух,

Бел и, как медвежонок, толст —

Ест за двух, да и пьет за двух,

К Васнецову просясь на холст.

Ночь-княжна чересчур нежна,

Чтоб хоть раз улыбнуться коту.

И стоит кругом тишина,

Сладко пахнущая за версту.

И наш белый и толстый кот —

Ведь обида его проста! —

Достает из кармана кольт

И пристреливает скота.

И что мне делать, если луна,

Важнее женщины, нежнее льна,

Проплывает опять по небу,

Чтоб сказать, что она одна?

Но ты не хозяин здесь и не гость,

А так, застрявшая в горле кость,

И опять сквозь тебя пугливо

Прорастает нежная ржаная ость.

Прорастет. Причем без стыда.

И что ты будешь делать тогда:

Жить в деревне большой и страшной

Иль в пустые уйдешь города?

В городах одни кабаки,

Утопать в них тебе не с руки,

Лучше в нашей державной Волге

Пусть утопят тебя рыбаки.

А потом костер от простуд —

Глянь-ка, как осетры растут,

Бородами хватаясь за землю,

Плача весело там и тут.

Ничего, что расклад не тот,

Что знобит от разных пустот —

Погляди-ка с небес на землю:

Что там окромя нечистот?

Ладно, милая, ты не плачь,

Пей вино и грызи калач —

То ли с вишенкой, то ль с брусникой —

И потом лишь придет палач.

Он отрубит башку и тебе, и мне,

Улыбаться будет глупой луне,

Жрать горячие щи с капустой,

Думать важно: а что на дне?

И станет жизнь такою простой,

Ласковой, нежной и холостой,

И шумно вздохнут слепые ромашки,

К звездам просящиеся на постой.

Не обижайся, любимая! Мы

Только и ждем сумы да тюрьмы,

И улетает голубь с ладони

В сумерки ненаступившей зимы.

Нам бы на пляже позагорать,

Нам бы от счастья в постели орать,

А нас накрывает, таких хороших,

Ангелов-воинов светлая рать.

Счастье – оно, как осенний волк,

Иль как японский горящий шелк,

Или как ласточка в небе – не знаю,

Почему небосвод навсегда умолк.

И на том свете течет река,

И тебя, подростка, и меня, старика,

Омывая горестным лунным светом,

А вода, как наша печаль, горька.

А кому нынче весело на Руси —

Об этом, дружок, у Бога спроси.

Он ответит, тряхнув седой бородою:

– Рыбкам, по имени иваси.

А луна опять, словно степь, длинна

И кругла, как антоновка. Чья вина,

Что она, как блудница, торчит на небе,

Вспоминая прежние времена?

Ночь кругом. Поскорей бы, что ли, рассвет.

Я перечитал бы Новый завет.

А сейчас не поймешь:

Зима или лето

Грустно кивает тебе в ответ.

Мокнуть под снегом иль под дождем?

Ладно, любимая, подождем

И плоть свою, словно улитка,

Звездными иглами обожжем.

Заполыхает потом заря,

Вспыхнет грудка важного снегиря,

И только тогда мы поймем, родная,

Что все в прошедшем было не зря.