Читать книгу Обратная перспектива - Сергей Васильев - Страница 5

Бабочка двухметрового роста,

А во рту пахлава, халва.

Бабочку эту зовут непросто —

Бабочка мертвая голова.

А крыла такие, что враз достанет

Аж до Господа – и к чему тут звездный конвой,

Если она кружить над Ним станет

Своей мертвою головой?

Восьмистишия – они, как стрижи,

Режут этот пьяный вокзал.

Жизнь не во лжи, но поле во ржи,

Как Сэлинджер бы не сказал.

Пусть не спасешься от непогод,

Но поймешь, кто герольд, кто скальд, —

Так бы, наверное, сказал Скотт,

Разумеется, Фицджеральд.

Кому вершки, кому корешки —

Не вырваться из небесного плена.

Не боги ведь обжигают горшки,

Когда и земля по колено.

И нужно просто наесться всласть

Клубникою и ежевикой,

И только тогда к тебе вернется страсть,

Ставшая нежной и дикой.

Офелия пусть плывет

Средь лилий и средь кубышек.

Ее ведь не смерть зовет,

А нежности горькой излишек.

Но что пред жизнью дрожать —

Жизни смешна гримаса.

Ей надо было б рожать,

Но не от Гамлета, от Фортинбраса.

Это что за напасть —

Хоть плачь в ночи, хоть хрипи, да

Страсть никому не украсть

Ни у Софокла, ни у Еврипида.

Все уходит на дно —

И Электра, и рыба любая.

Остается только одно —

Любовь, как всегда, слепая.

Ночь то заплачет, то замолчит

В клетке своей шелестящей.

Зверь улыбается и рычит —

Страшный зверь, настоящий.

Ангелы ходят да под окном,

Хорошо так ходят, без фальши.

А думается только лишь об одном —

Как бы сбежать подальше.

Не читай эту жизнь с листа,

Клубника лесная тебя похоронит,

А потом, ты знаешь, никто не тронет

Ни ее, ни твои уста.

А что жизнь твоя оказалась пуста,

В том не повинны ни зло, ни добро. Нет,

Вспомни-ка лучше, дружок, Христа —

Он один голову свою на твою грудь уронит.

Не приснится такое даже синице —

При чем тут Фетисов плес?

Пусть будет восемь колес в колеснице,

Пусть будет восемь колес.

И пусть плывут эти злые кони,

Пусть небо пьют караси

За счастьем в погоне, за жизнью в погоне —

Как весело все на Руси!

Ночь приходит и уходит,

Звезды спят, и спят, и спят,

Пароходик волжский ходит,

Осетры на дне хрипят.

И, сверкнув огонь-очами,

Браконьеры жгут костры,

Чтоб не плакали ночами

Горестные осетры.

Зима идет, снежок. Доколь на

Судьбу пенять, толкать ее плечом?

Снежинка, как всегда, шестиугольна,

И Кеплер Иоганн тут ни при чем.

Придет весна, пролески таять будут

Во рту и в сердце горестном твоем.

И о тебе, хорошей, не забудут

Деревья, мхи, покамест мы вдвоем.

Понимаю матерщину дворника —

Снег, метель и прочая пурга.

Снег – он будет все идти до вторника,

А быть может, и до четверга.

К воскресенью только успокоится,

Будет тихо во дворе лежать.

И метель, как белая покойница,

Дворнику не будет угрожать.

Дважды два или трижды три —

Цифры иногда убивают…

А космос у нас внутри,

И он, знаешь, не убывает.

Волосы Вероники щекочут мех

Медвежат, неуклюжих, небесных.

И отовсюду слышится смех

Звезд, отчаянных и отвесных.

Писал бы ты лучше прозу —

Гляди, вечера тихи.

Да нет уж, лучше с морозу

Не прозу, а лишь стихи.

В них нету жирной похлебки,

И сытости нет уже.

Есть только цветы кровохлебки,

Выросшие в душе.

Гроздь снегирей на твоей ладошке,

Яблок румяная стая,

А еще гуляют белые кошки,

В жизнь мою прорастая.

А потом чечевичная лишь похлебка

В чашке, полной смысла простого,

Да еще багровая кровохлебка

На дне стакана пустого.

Никуда не уеду завтра —

Колыма, Воркута, Париж.

Лучше лунный пирог на завтрак,

А на ужин печальный стриж.

Так он весело небо режет,

Что забудешь про Колыму.

И тележный вселенский скрежет

Раздается вослед ему.

Яснополянская весна,

Пролески тихие, березки,

Вокруг девицы и подростки,

Проснувшиеся ото сна.

И мужики идут в хлева,

И имя помнится Христово.

Все есть, и только нет Толстого,

Льва Николаевича, льва.

Малинник сладко плачет о медведе,

Которого в лесу боятся все,

И солнце едет на велосипеде,

Щебечут птицы в длинном колесе.

А ты, сестрица, пестуешь ромашку

В ладонях бледных, думая о том,

Как бы на этот раз не дать промашку,

Не нагадать себе казенный дом.

Твоя печаль, моя сестрица,

Глядит на небо, не дыша,

А нет, чтоб взять да заостриться

Душой простой карандаша,

Чтобы разрезанные своды

Растаяли в колючей мгле,

Почуяли глоток свободы

На каменном твоем челе.

Если откроется русский лубок,

Невзрачный такой, прозрачный,

В нем опять обнаружится Бог,

Сумрачный, даже мрачный.

И ангелы будут опять кружить

Над грешными над телами.

И будут голуби ворожить,

Круша эту жизнь крылами.

Боже, да Ты, похоже,

Сегодня навеселе.

Как мне нравится, Боже,

Грусть на Твоем челе.

Я спать сегодня не буду —

Радостен жизни путь.

Я Тебя не забуду —

Ты меня не забудь.

Шелест ливня и шелест лет,

Шелест тихой воды брусничной,

И глядит судьба тебе вслед —

Упокойся в стране заресничной.

Там ведь не было никогда

Ни печали, ни грусти скромной.

Там текла по тебе вода —

Нежная, словно Бог огромный.

За стеной у соседей опять галдеж и гулянка,

А телевизор опять чепуху городит.

А на моих коленях, мурлыча, лежит персиянка

Мраморная и тихо в глаза мне глядит.

«Что, – говорит, – нахмурился, человече?

В кривде своей пребываешь и счастью чужому не рад?»

Я говорю ей: «Прекрасный сегодня вечер!»

А она отвечает: «Ладно, не мудрствуй, Сократ!»

Осень, Волга, пароходик

Очень весело плывет.

Жизнь идет, но не уходит,

Смерть причалит к нам вот-вот.

Как, скажи, она прекрасна —

Словно яблочко-ранет!

Только небо слишком ясно,

Чтоб понять, что счастья нет.

Ночь прорастет, как стыд,

Утро придет, как дом.

Бог лишь один простит

То, что выстроено с трудом.

Ранняя седина,

Сонная круговерть,

Пролески, солнце, весна —

Так и приходит смерть.

От добра не ищут добра,

Не поэтому ль до сих пор

Боль Твоя чересчур остра,

Как дровосека топор?

Вечность помнит римскую прыть,

И уста Твои, и персты.

Научиться бы говорить

Так же тихо, как Ты.