Читать книгу Иван Мошкин, атаман Каторжной. Вода, огонь и Медные трубы - Сергей Юрьевич Соловьев - Страница 6

Ближе к вечеру, когда и поесть все домашние успели, услышал Устьян негромкий стук в калитку, словно по ней маленькой палочкой стучали. Тихонько так, а потом ещё два раза. Мальчишка подбежал, опять прислушался, но спросил, как мать с отцом учили:

– Кто пожаловал? – говорил он нарочито протяжно.

– Так бабка Лукерья это. Откроешь мне, или как? Я не баба Яга, тебя не съем, добрый молодец. А откроешь, вот леденец для тебя.

Устьяна, конечно, впечатлил петушок на палочке, и мальчишка справедливо рассудил, что не станет злой человек разбрасываться леденцами. И быстро убедил себя, что ничего плохого не будет, тем более, и собака в будке дом сторожит. И открыл деревянную задвижку.

– Вот, возьми, – и сухонькая рука протянула гостинец, – и Ивана позови, вот, и денежка тебе, – и точно, маленькая монета словно сама легла в ладонь.

Устьян кивнул, и стрелой умчался за братом, и скоро тащил за руку к калитке.

– Вот он, – шепнул мальчик бабке.

Иван только не понимал, чего это Лукерья к ним пришла? Но сказать такое старушке, значит обидеть. Он не спеша подошёл поближе, и наклонился:

– Что случилось, бабушка? Помочь чем? Или работа наша плоха оказалась, Фёдор Романович серчает?

– Доволен он, ключ на пояс повесил, ходит, радуется. Всё в подвал спускается, смотрит на железную дверь. Не для того я здесь… Вот, грамотка тебе. Прочти при мне.

Иван развернул послание, писанное свинцовым карандашом. Только несколько строк:

Здравствуй, Иван!

Худо или нет, что сама тебе написала- так дело моё. Должна была. Ещё в церкви тебя приметила уж год назад, а теперь решилась. Мила тебе или нет, отпиши без утайки. Елена

Лукерья опиралась двумя руками на посох, и всё вздыхала, ждала.

– Прочёл? Пиши ответ. А то я бегать туда-сюда без конца не могу, старая больно, – и протянула карандаш.

– Хоть подумать надо…

– Не умом, а сердцем отвечай. Пиши, времени нет, – оскрдилась бабка.

Здравствуй Свет Елена на много лет!

И ты мне мила и по сердцу. Да много я беднее, не желал бы стать неугодным твоему отцу. Иван

Юноша свернул послание и отдал бабушке. Написал, и не знал, куда руки девать. И так плохо, а так ещё хуже выходило.

– Завтра в воскресенье на службе в церкви моё сердечко будет. Должен ты прийти, вьюнош. А обидишь мою ягодку, как бог свят, я тебя своей палкой отхожу, руки-ноги повыдергаю.

Иван поспешно закивал, поправляя кафтан, и потом руки словно сами расстегнули ворот рубахи. Кому охота палкой получать да без рук и без ног оставаться?

– До свиданья, бабушка, – и юноша не поленился низко дорогой гостье поклониться.

– Да ничего, всё сладиться, – и Лукерья на прощанье мелко перекрестила юного стрельца, – если что, кого из братишек пришлёшь.

Иван закрыл калитку, и тихо, маленькими шажками пошёл домой . У дверей, на лавке сидели братья Устьян с Василием, увлеченно занимаясь сладким гостинцем. Золотой петушок просто таял на глазах.

– Мы ни слова, Вань, – как взрослый пообещал Устьян. Вася же старательно нахмурил светлые брови, и кивнул, подражая отцу.

Юноша кивнул, поправил вихры и не спеша, чинно, поднялся по всходу, открыл дверь и вздохнул опять. В горнице мать наводила порядок, стучала деревянными тарелками и ложками.

– Что так не весел? – сказала она, подходя к сыну, – или устал?

– Всё хорошо, матушка. Пойду я.

– И то верно. Отоспись. А то ведь в понедельник опять на службу.

Иван вошёл в свою часть дома, и только покачал головой. Мать привыкла сама к воинскому делу, знает, когда очередь сына являться в Приказ. Он сел, стал раздеваться, всё думал о сегодняшнем дне, о Елене. И как всё вышло? Почему вдруг понравился стрелецкий сын купеческой дочери? Ладно, завтра видно будет, посмеялась ли она над ним, или и вправду желает его видеть.

***

День воскресный, все встали пораньше, особенно Евпраксия Кузьминична, кашу и кисель варила на немалую семью. Скоро все собрались. На столе и хлеб, и каша, кисель на сушёной малине, и варёные куриные яйца. Семён Петрович гордо посмотрел на трапезу – неплохо живут, получше многих. Он прочитал молитву, и все сели за стол, бодро застучали ложками.

Воскресная служба это как праздник, и все одевались в лучшее. старались удивить соседей. Евпраксия доставала из сундуков и ларей обновы, мужу, детям и себе. Выкладывая одежду, шептала себе под нос:

– А что? Так и получше других живём, нечего Бога гневить. И ребёночек только один маленьким умер, – и она перекрестилась, – а то вона, купец Канюшкин, мошна- то от серебра лопается, а Бог почитай, всю семью забрал, только доченьку в утешение оставил, – и вздохнула печально.

Наконец, выложила наряды для каждого. Всем нашлись кафтаны из доброго сукна, Семёну Петровичу даже василькового цвета, Ване бордового, Васе да Устьяну тоже хорошие, но серого цвета. Всё добро ещё с польской добычи, как Семён под рукой Кузьмы Минина ходил, а тот был тароват к воинским людям. И самой тоже есть во что приодеться- и башмаки добрые, и сарафан да опашень хорошего сукна, малинового цвета. Соседки, Марья да Катя, на эти обновы засматривались. Да куда кроме храма ещё сходишь? А после службы можно и с другими хозяйками поговорить, хотя бы и узнаешь, что в мире делается.

Вышли из дома чинно, оставив своего Дружка сторожить хозяйский двор. Впереди важно шествовали Семён Петрович с Евпраксией Кузьминичной, а за ними трое их сыновей, Иван присматривал за младшими, чтобы всю пыль на дороге не нашли. И идти надо было под ноги смотреть, коров держали во всяком доме, а выпасы были за городом. Рядом, впереди и позади шли и другие семейства, каждый одет был в самое лучшее платье, что бы перед другими в грязь лицом не ударить.

Так и подошли к церковной ограде. Встречал ради этого дня церковный староста, Тимофей Феоктистович, одетый просто и намеренно строго. Его помошник в церкви держал почётные места для купца Канюшкина и его дочери, стрелецкого головы. дьяков с семьями.

Обычные же люди становились рядом со своими домочадцами и знакомыми. Так же встали Мошкины, но место попалось неплохое, всё было видно. Мужчины, понятно, были без шапок, женщины в строгих платках. Но вот, прошествовал стрелецкий голова Тулупов, с женой и двумя дочерьми, дьяки со своими домашними, а за ними встал и Фёдор Романович с дочерью Еленой Фёдоровной и непременно согбенной Лукерьей.

Иван смотрел только на Елену. Одета была богато, но в одежду тёмных цветов, на голове был красивый платок, пожалуй что из бархата. Сейчас, без румян и белил, она показалась ещё красивее, чем накануне. Очень милое лицо, даже с небольшими веснушками на носу и щеках, большая разница с набелённой почти статуей. Юноша заметил, что купеческая дочь его узнала, и еле заметно кивнула. Лукерья, когда смогла увидеть Мошкиных, раскланялась за всех.

Батюшка сам в торжественном облачении, начал службу. Голос у него был сильный и глубокий, так что прихожане слушали не отрываясь, крестились в положенное время. Иван смотрел на иконостас, на лики святых. Чувствовал себя не совсем удобно, ведь не только для молитвы пришёл, но и чтобы свою зазнобу увидеть. Да честно и сказать- где же можно увидеться? Только здесь. Не станешь же через забор лазить- только Елене Фёдоровне неприятности создавать, ну а здесь- вполне прилично. Кажется, не было осуждения даже в строгом, но милостивом лике Богородицы.

Служба закончилась, и Семён Петрович пошёл за свечками, раздав каждому из своего семейства по одной. Евпраксия Кузьминична поставила свечку перед образом Святого Георгия, а Иван встал перед одной из икон Богородицы. Зажёг свечу от лампады, и молился. Не заметил, как рядом оказалась Елена, тоже зажгла свечку, и быстро крестилась.

– Прочитала я твоё письмецо, Ваня, – шёпотом, не поворачивая головы, сказала девушка, – спасибо, что ответил, но грех так говорить, что я богаче, а ты беднее. Перед Богом все равны.

– Сватов пошлю, так твой отец их с крыльца спустит, – так же шёпотом ответил юноша.

– Как Бог даст… Буду тятеньку уговаривать…Лишь бы сам от меня не отступился. Не испугался.

– Не отступлюсь, перед иконой клянусь! – тихо ответил Иван и перекрестился.

Елена быстро повернула голову в его сторону, но тут же отвернулась, опустила голову вниз, и пошла к своему отцу. Фёдор Романович же заметил Семёна, и не скрывая расположения, подошёл сам к умельцу.

– Здрав будь, Семён Петрович, – назвал и по отчеству знакомца, – и в церкви свиделись, – дочь мою, Елену Федоровну, ты видел.

– Точно. И тебе здоровья на много лет! Это жена моя. Евпраксия Кузьминична, сыновья – Иван, Устьян да Василий. Теперь ты со всеми знаком.

– Хорош твой старший, ничего не скажешь! И пригож, и силён да и умён весьма! И платье доброе справил! Скоро, небось, и женить соберешься?

– Да надо бы, как же без того…– уклончиво заговорил Семён.

– И я всё собираюсь, да Елена всё перечит. Тот не хорош, да другой не пригож. А уж пора бы замуж отдавать – весной шестнадцать годков будет.

Евпраксия Кузьминична рта не открывала, но согласно закивала головой, соглашаясь со всеми словами купца. Лицо же девушки стало цветом почти как её бархатный бордовый платок, она опустила голову, и просто вцепилась в руку отца. Иван старался держаться, всё ж таки стрелец теперь, на царской службе.

– Да немного погодим. Ещё рано, вот в сотники выйду!– заявил Иван.

Купец посмотрел на юношу одобрительно, Елена Фёдоровна аж губы поджала, и глаза округлились. Ну а Лукерья не стерпела, ответила:

– Во как! А чего сразу не в воеводы?

– Да хотя бы в атаманы выйти, – заметил Иван, – с казаками в поле выйти…

– Так жена тебе не в тягость, глупая ты голова, – опять заговорила бабушка, – а в радость!

Девушка засмеялась, и прикрыла губы рукавом, теперь же юноша густо покраснел.

– Так что, Ваня, Лукерья поумней нас с тобой будет, – закивал головой Семён Петрович.

– Ладно. Пойдём мы домой, – отсмеявшись, заключил Фёдор Романович, – пора, да и обедать уже скоро пора настанет.

– И нам пора. Пойдем мы.

Старший Мошкин поклонился хорошим знакомым, и семья направилась домой.

***

Устьян, поигрывая палочкой, шёл с своего двора на улицу. Дело уже осеннее, и был на нём поверх рубахи любимый суконный простой кафтан. Он наклонился, хотел подобрать забавную рогульку с земли, но тут упала с его белобрысой головы войлочная шапка. Мальчишка поспешно поймал обороненное, и пальцами проверил войлочный отворот, и облегченно выдохнул. Всё было на месте. И тут и рогулька пригодилась. Такая ухватистая да ко всему годная! На пищаль была очень похожа, что отцову, что Ванину, прямо стрелецкая… И Устьян представил себя в кафтане, с саблей, а то и железной шапке и кирасе! Ну, не сразу, как получиться, так, годков через пять-восемь…

Надо было торопиться, и мальчишка побежал ко двору купца Канюшкина. С той стороны забора собака гавкнула ради порядка, и почти сазу открылась калитка.

– Ну чего, принёс? – раздался сварливый голос бабки Лукерьи.

– А пряник? – деловито спросил гость.

– Давай, нечего тут норов показывать, молодой ещё.

Устьян только вздохнул, знал, что приживалка не обманет. Из шапки он достал грамотку и отдал Лукерье.

– Не уходи, здесь побегай, рядом с забором. Сейчас приду.

Мальчишка пошмыгал носом для солидности, и его внимание привлекли заросли крапивы в канаве, тут и сгодилась палка. Теперь Устьян был всадником двора государева и рубился с врагами, себя не жалеючи, весь крапивой искололся, но жгучую траву извёл под корень!

И правда, бабка вышла из дома, и несла угощенье в малой корзинке.

– И Васятке половину. А корзинку через неделю принесёшь, и вот, записку возьми. И больше на глаза Емеле не попадайся. Понял ли?

– Да понял, – пробурчал честной отрок.

– Грамотку в шапку спрячь.

– Хорошо…

– Иди давай.

Устьян побежал домой с корзинкой и замечательной рогулькой, уже предвкушая, как они с братом съедят до последней крошки дарёный пряник.

***

Мальчишка примчался домой, Васька закрыл за ним калитку. Братья перемигнулись, и корзинка была отдана, но понятно, не на совсем младшему, а Устьян уже чинно. как любит хаживать батюшка, стал подниматься в горницу Ивана. Брат видно, не спал, а просто сидел на лавке, ожидая вестей.

– Ну что, принёс? – в нетерпении спросил юноша, быстро вставая.

– А ты мне сабельку выстругал?

– Вот, бери, – и протянул обещанное мальчишке.

Устьян недоверчиво взял в руки добротную и красивую вещь, сделанную даже с ножнами, он просто не мог оторваться от подарка.

– Это Василию, – и перед ним легла другая сабля, только не в синих, а в зелёных ножнах, – а то ведь подерётесь ещё.

– Да мы с братом никогда не дерёмся. С чего бы? – очень уверенно, но не совсем честно заявил Устьян, – а это тебе, – и положил грамотку перед Иваном.

Мальчик поспешно вышел из горницы, не желая мешать старшему разбирать ладные буковки, написанные Еленой.

Иван положил письмо перед собой, и начал читать:

Здравствуй Иванушка на много лет!

Через неделю батюшка уезжает на три дня. Вечером, как Анфим и Емельян спать улягуться, буду тебя ждать. В моём окошке две свечки будут гореть.

Елена

Иван даже задохнулся от радости. С десятником договорится, завтра и послезавтра стражу отстоит, и в урочный день свободен будет. Надо будет гостинец сделать, а то чем же такую девицу удивишь? Сегодня и поработаю в кузне, решил юноша.

Натаскав в дом воды, шесть ведер, что бы на всё хватило, Ваня отправился в мастерскую, где лежали приготовленные лубяные заготовки. Он уже начал вырезать фигурку медведицы с медвежонком.

– А, Иван, привет!

– Здравствуй, батюшка. Вот, поработать надо. Немного осталось.

– Вижу я твоё художество, сынок, – вздохнул он, – понятно, для кого стараешься. Может, всё же к Авдотье сватов пошлёшь? И красива, и наша семья не беднее её. Как на твои ухаживания Фёдор Романович, отец Елены, посмотрит?

– Да ладно, отец… Как будет, так и хорошо… Может, и сладиться всё.

– Ну, дай- то Бог, – не стал спорить Семён Петрович, – а сделал ты хорошо. Сейчас дерево маслом покроешь, а потом через день покрасишь.

– Мне в караул завтра идти.

– Я покрашу. Не беспокойся.

– Спасибо, отец, – и юноша принялся выглаживать дерево наждаком, нанесённым на тряпицу.

Так что к вечеру нарядная фигурка, крытая маслом, стояла готовая для покраски в мастерской.

***

Заступил в этот день в караул воротником Иван вместе с старыми знакомцами Пётром Авдусиным да Павлом Носковым. Двое стрельцов были из другого десятка, Зиновий Ильин и Демьян Гоглев, уже осанистые мужчины, лет сорока, с широкими окладистыми бородами. Старшим был, как всегда, десятник Дулёв Афанасий Петрович, их младший начальный человек.

День выдался неспокойный. С утра к городскому воеводе припожаловал сам епископ города, прогрохотали колёса красивого возка архиерея. На козлах сидел не монах, а видно, просто служка в сером войлочном кафтане и такой же шапке. Сопровождали иерея шестеро детей боярских, в расшитых ферязях и горлатых шапках, с саблями и пистолетами у седла, да у всадников и кони были хороши, но аргамак был только у одного, видно, старшего над всеми. Воротники считались с чужой честью, и сняли шапки перед проехавшим священнослужителем.

– Теперь, Иван, наслушаешься рассказов детей боярских, как они под Смоленск ходили. Это они каждый раз вещают, – тихо сказал Зиновий Ильин, – ну да мы с Демьяном тоже там были. Но, делайте вид, что всему верите, в ссору не вступайте.

– Верно говоришь, – кивнул Гоглев, – ничего, в следующий раз отобьём мы город у поляков.

– Точно, отобьём, – согласился Ильин, – но рассказывает Филимон Гуков сын Еремеев, презабавно. Заслушаешься.

– Ладно, молодцы, – заговорил и сам Афанасий Петрович, – сам начальник приказа идёт, Тихон Ильич Трубчёв.

Все сразу приосанились, приняли молодецкий вид, так что подошедший голова был доволён своими стрельцами, и не скрывал радости. Он просто излучал свет- парчовая шапка блестела, кафтан просто сиял, с узором на спине – Жар птицей, вышитой из жемчуга и перламутра.

– Молодцы, ей богу молодцы, – говорил он пятерым воротникам, – особенно тебе, – и голова повернул лицо к Дулёву, – епископ был очень доволен. Да, он может быть, и сам к вам выйдет перед дорогой. Воевода тоже, как услышал слова архиерея, прямо сразу от тарелки с холодцом оторвался. А ведь холодец, который его дворовая девка Меланья делает, он, почитай наилучший во всём Русском государстве! – и поднял вверх указательный палец, – ладно, вам на водку два алтына, – и протянул Дулёву шесть денег.

Выполнив такое благое дело , начальный человек Трубчев двинулся обратно, к каменным покоям воеводы. Ну а взволнованный десятник, сняв шапку, перекрестился троекратно на собор в цитадели.

– Отцу Варсонофию твоя благостность, зело понравится. Особенно, когда его служка будет обходит прихожан с кружкой, призывая к щедрости, – заметил склонный на шутку стрелец Ильин.

– А у тебя, была бы возможность, милостыню подавал бы не только за свою семью, но и за домочадцев Гоглева.

Тут уж засмеялись все, а Ильин лишь расправлял усы, иногда поглядывал на старого друга, Демьяна.

– Над чем смеётесь, стрельцы? – спросил боярский сын Филимон Гуков сын Еремеев, – неужто надо мной?

– Как можно, Филимон Еремеевич, – начал говорить Дулёв, – ты воин известный, и с тобой мы в походы ходили.

– Точно, под Смоленск! – согласился дворянин, – славный был поход!

Гуков оглядел молодых воинов, не слыхавших о крепости Смоленск, приосанился, сдвинул шапку на затылок и повёл рассказ:

– Настал 7140 год. Повёл большую рать Михаил Борисович Шеин. Подступили мы с большой ратью под славный Смоленск – город. Пришли полки со всей земли – с Новгорода, с Волги. Московские дворяне тоже были в походе . Пушек больших, осадных, взяли с собой больше двадцати. Вокруг все города повоевали, и Новгород – Северский, и Серпейск и крепость Белую. Стали лагерем, поставили палисад и стали рыть апроши. Приближались мы к стенам, а по нам польские воинские люди стреляли из мушкетов, пушек. Которые из наших и погибли. Но разве нас пулями да ядрами испугаешь? Но, заговорили и наши осадные пушки Змей да Ворон, как стены да башни от ядер громадных затряслись. Почти взяли город, да поспел король польский на помощь и долго мы бились в лагере, я даже и саблю добыл в бою. Так что зимой 7141 года ушли мы с почётом из под стен Смоленских. Но вернёмся, сил соберет царь – батюшка, и опять на войну пойдём. Ну ладно, пойдём мы, поедим в трапезной. Ждут только меня.

– Бог в помощь, – сказал, успокоившись, Афанасий Петрович.

Так что день был насыщенным и беспокойным. Епископ уехал лишь к вечеру, когда солнце стало прятаться за стенами крепости, делая ещё краснее кирпичные стены тульской твердыни. Хорош был их Кремль, говорят, не хуже московского. И битв здесь было немало.

– Наконец- то день заканчивается. Сейчас станем ворота затворять, – прошептал десятник.

Стрельцы сняли замки, и впятером принялись толкать тяжеленные, окованные железом, створки ворот. Вот, ворота с грохотом захлопнулись, а решётка была опущена. У входа остались двое караульщиков, а двое пошли отдыхать в помещение рядом. Утром их сменили. Иван в нетерпении ждал вечера.