Читать книгу Джейн Эйр - Шарлотта Бронте - Страница 6

Из разговора с мистером Ллойдом и из вышеприведенной беседы между Бесси и Эббот я почерпнула достаточно надежды на лучшее будущее, для того чтобы желать скорейшего выздоровления. В судьбе моей, казалось, предстояла перемена – я ждала ее молча и терпеливо. Однако дело затянулось, дни и недели проходили, мое здоровье пришло в обычное состояние, но ничто не указывало на близкое исполнение того, о чем я не переставала мечтать. Миссис Рид по временам устремляла на меня строгий и пристальный взор, но редко обращалась ко мне. Со времени моей болезни она старалась держать меня в еще большем отдалении от своих собственных детей. Мне отвели маленькую комнатку, где я спала одна, обедала и ужинала я отдельно от других. Весь день я проводила в детской, между тем как мои двоюродные сестры и брат находились в гостиной.

Ни одним словом она не намекала на свое намерение отправить меня на воспитание в школу, но я инстинктивно чувствовала, что недолго мне придется жить с ней под одной кровлей. Взгляд ее, обращенный на меня, теперь более чем когда-либо выражал непреодолимое и неискоренимое отвращение. Элиза и Джорджиана, очевидно, повинуясь полученным приказаниям, избегали говорить со мной. Джон показывал мне язык при каждой встрече и раз даже попытался снова пустить в дело руки, но я мгновенно повернулась к нему с таким выражением бешеной ярости и с такой готовностью отчаянного сопротивления, что он счел за лучшее отступить. Он убежал, испуская проклятия и крича, что я ему расшибла нос. Я действительно направила на эту выдающуюся часть его лица такой сильный удар, на какой были способны мои пальцы.

Я слышала, как, прибежав к матери, он стал рассказывать ей плаксивым голосом, что эта гадкая Джейн бросилась на него, как бешеная кошка. Но мать прервала его строго:

– Не говори мне о ней, Джон, я сказала тебе, чтобы ты не подходил к ней, она не достойна твоего внимания. Я не хочу, чтобы ты или твои сестры знались с ней.

Услышав это, я перегнулась через перила лестницы и, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делаю, крикнула:

– Это они недостойны находиться в моем обществе.

Миссис Рид была довольно полная женщина, однако, услышав эти странные и дерзкие слова, она проворно взбежала по лестнице, как вихрь втащила меня в детскую и, прижав к кровати, строго запретила двигаться с места или произносить хоть одно слово в течение дня.

– Что бы сказал дядя Рид, если бы он был жив? – проговорила я почти невольно.

Я говорю «почти невольно», потому что язык мой, казалось, произносил слова совершенно помимо моего сознания, мною руководило что-то, не поддававшееся моей воле. – Что?! – проговорила миссис Рид шепотом.

В ее обыкновенно холодных, спокойных серых глазах промелькнуло что-то похожее на испуг, она выпустила мою руку и смотрела на меня, как будто действительно сомневаясь, кто стоит перед ней – ребенок или дьявол. Я собралась с духом.

– Дядя Рид находится на небе и может видеть все, что вы делаете и что думаете, и папа и мама тоже, они знают, что вы меня запираете на целый день и что вы хотели бы, чтобы я умерла.

Миссис Рид скоро овладела собой. Она с яростью затрясла меня за плечи, дала две пощечины и вышла, не сказав ни слова. Этот пробел восполнила Бесси, читавшая мне нравоучение в течение целого часа. Причем она старалась доказать мне, что я самый дурной и негодный ребенок, какой когда-либо существовал. Я наполовину согласилась с ней, в эту минуту ясно сознавая, что в моей груди бушевали дурные чувства. Ноябрь, декабрь и половина января миновали. Рождество и Новый год праздновали в Гейтсхеде с обычным весельем, щедро раздавались подарки, беспрестанно устраивались обеды и вечера. Я, конечно, была исключена из всех этих удовольствий. Мое участие в них заключалось единственно в том, что я ежедневно смотрела на Элизу и Джорджиану, когда они спускались в гостиную, нарядные, в своих воздушных кисейных платьях с кокетливыми поясками, с тщательно завитыми волосами. А позже я прислушивалась к звукам фортепиано или арфы, доносившимся снизу, к торопливым шагам лакеев и буфетчика, к звону стаканов, стуку тарелок и к гулу голосов, долетавшему из гостиной всякий раз, когда открывались и закрывались двери. Когда я уставала от этого занятия, я покидала свой пост на лестнице и возвращалась в пустую и тихую детскую, там я не чувствовала себя несчастной, даже если мною подчас овладевала грусть.

В сущности, у меня не было ни малейшего желания сойти вниз к гостям, потому что в обществе я большей частью оставалась незамеченной. Если бы Бесси была хоть немного добрее и приветливее, для меня было бы гораздо большим наслаждением проводить вечера спокойно с ней, нежели в гостиной, наполненной разряженными дамами и господами, под суровыми взглядами миссис Рид. Но Бесси, кончив одевать барышень, сама спешила спуститься в кухню или комнату экономки и обычно уносила с собой лампу. Тогда я с куклой на коленях сидела у камина, пока огонь в нем не гас, и боязливо озиралась кругом, чтобы удостовериться, что никого, кроме меня, нет в темной комнате. Когда весь уголь в камине выгорал и оставалась только красная тлеющая кучка пепла, я торопливо раздевалась, дергая нетерпеливо шнурки и пуговицы своего платья, и искала убежища от холода и мрака в своей маленькой кроватке.

Я неизменно брала с собой в постель куклу. Каждое человеческое существо должно непременно любить кого-нибудь, и за неимением более достойного предмета любви я находила удовлетворение в привязанности к безобразной деревянной кукле. Мне теперь кажется непонятной и странной эта глубокая и искренняя любовь к игрушке, которую я представляла себе живым существом, способным чувствовать и разделять мои чувства. Я никогда не засыпала, не завернув ее в свою ночную рубашку. Только убедившись, что она лежит в тепле и покое, я чувствовала себя сравнительно счастливой, потому что верила, что и она счастлива.

Какими долгими казались мне часы, когда я ждала ухода гостей и прислушивалась, не раздадутся ли шаги Бесси на лестнице. Иногда она подымалась наверх за своим наперстком или ножницами или приносила мне что-нибудь к ужину – кусок пирога или ватрушку. Тогда она садилась на край моей кровати и смотрела, как я ем, а после этого заворачивала меня в одеяло, два раза целовала и говорила: «Спокойной ночи, мисс Джейн». Когда она была так ласкова, она казалась мне самым лучшим, самым красивым, самым добрым существом на свете, и я от всей души желала, чтобы она всегда оставалась такой милой и приветливой и никогда больше не награждала меня тумаками, бранью и несправедливыми обвинениями, как это с ней часто случалось. Бесси была от природы щедро одарена: за что она ни бралась – все делала ловко и проворно, кроме того, она обладала удивительным искусством рассказчика. Так я сужу по крайней мере по тому впечатлению, какое производили на меня ее сказки. Она была красива, если меня не обманывают мои воспоминания. В них она представляется мне стройной молодой девушкой с черными волосами и темными глазами, очень красивыми чертами и хорошим, здоровым цветом лица. Но у нее был капризный и нетерпеливый характер и весьма смутные понятия о справедливости. Однако, несмотря на все это, я предпочитала ее всем обитателям Гейтсхед-холла.

Это было 15 января, около девяти часов утра. Бесси сошла вниз завтракать. Элиза как раз надевала шляпу и теплый садовый плащ, собираясь спуститься в птичник кормить птиц, – занятие, которое она исполняла почти с таким же удовольствием, с каким продавала яйца экономке и копила вырученные за них деньги. У нее была некоторая склонность к торговле и сильно выраженная страсть к накоплению. Это сказывалось не только в увлечении, с каким она продавала яйца и цыплят, но и в том, как она торговалась с садовником из-за луковиц, семян и молодых отростков. Наш садовник получил от миссис Рид приказание покупать у барышень все, что производит их цветник, все, что они пожелают ему продать. Элиза была готова продать каждый волос со своей головы, если это приносило ей выгоду. Вырученные деньги она прятала по углам, заворачивая их в лоскутья и обрывки бумаги. Несколько раз горничная случайно обнаруживала сокровища, и поэтому Элиза, в страхе потерять все свое имущество, доверила его матери под необыкновенно высокие проценты. Каждые три месяца она собирала доходы со своего капитала и тщательно вносила их в маленькую записную книжку. Джорджиана сидела на высоком стуле, причесывая перед зеркалом волосы и вплетая в них искусственные цветы и вылинявшие перья, огромный запас которых она нашла в ящике на чердаке.

Я убирала постель, спеша исполнить приказание Бесси покончить с этим до ее прихода (Бесси теперь часто пользовалась мной как подгорничной, заставляла меня убирать комнату, смахивать пыль с мебели и т. д.). Расправив одеяло и сложив ночную рубашку, я подошла к окну, чтобы привести в порядок разбросанные на подоконнике альбомы и кукольную мебель, но резкое приказание Джорджианы не трогать ее игрушек (крохотные стулья, зеркала и миниатюрные тарелки и чашки были ее собственностью) остановило меня.

За неимением другого дела я начала дышать на ледяные цветы, разукрасившие стекла окон, чтобы очистить себе маленькое пространство и смотреть сквозь него на занесенные снегом и помертвевшие от сильных морозов поля. Из этого окна был виден домик привратника и проезжая дорога. Как раз в ту минуту, когда я настолько очистила окно от серебристо-белой «листвы», чтобы выглянуть в него, ворота широко растворились и в них въехала карета. Я равнодушно смотрела, как она подъезжала к дому. Кареты нередко появлялись в Гейтсхеде, но ни одна из них никогда не привозила посетителя, который представлял бы интерес для меня. Она остановилась у подъезда, раздался сильный звонок, и пассажира кареты впустили в дом. Все это мало меня занимало, и мое внимание с большим интересом остановилось на маленькой голодной красношейке, которая с жалобным щебетанием прыгала по голым веткам вишневого дерева, росшего неподалеку от окна. Остатки моего завтрака, состоявшего из хлеба и молока, стояли еще на столе. Я раскрошила кусок булки и только что собиралась открыть форточку, чтобы выбросить крошки красно-шейке, как в детскую, запыхавшись, вбежала Бесси.

– Мисс Джейн, снимите передник, что вы делаете на подоконнике? Мыли вы сегодня лицо и руки?

Я потянула форточку, прежде чем ответить, – я не хотела лишить бедную птичку ее завтрака. Форточка поддалась, я высыпала крошки частью на каменный карниз окна, частью на ветки дерева и, закрыв окно, ответила:

– Нет, Бесси, я только что кончила убирать комнату.

– Несносный, несобранный ребенок! Что вы там делали? Вы такая красная, как будто натворили что-нибудь. Зачем вы открывали окно?

Я была избавлена от необходимости отвечать. Бесси слишком торопилась, чтобы выслушивать мои объяснения. Она потащила меня к умывальнику, немилосердно намылила лицо и руки, умыла и вытерла грубым полотенцем, затем пригладила волосы жесткой щеткой и сняла передник. Выставив меня на лестницу, она сказала, что меня ждут в столовой, и велела немедленно спускаться вниз. Я хотела спросить, кто меня ждет, я хотела знать, есть ли там миссис Рид, но Бесси уже ушла. Я стала спускаться. В продолжение почти трех месяцев меня ни разу не звали к миссис Рид, мое пребывание за все это время ограничивалось детской, а гостиная и столовая стали для меня чуждыми областями, внушавшими мне лишь опасение и страх. Я находилась теперь в огромном пустом холле, предо мной была дверь в столовую. Я остановилась, дрожа и колеблясь. Какой жалкой трусихой сделал меня за это время вечный страх, порождаемый несправедливыми наказаниями! Я боялась вернуться в детскую, боялась идти вперед и минут десять стояла в нерешимости. Сильный, нетерпеливый звонок, раздавшийся из столовой, положил этому конец – я должна была войти.

«Кто мог пожелать меня видеть? – спрашивала я себя мысленно, нажимая обеими руками на ручку двери, которая в течение нескольких секунд не поддавалась моим усилиям. – Кого я увижу в гостиной, кроме тети Рид, мужчину или женщину?» Наконец ручка повернулась, дверь открылась, я вошла, сделала глубокий реверанс и увидела… черный столб! Такой, по крайней мере, показалась мне на первый взгляд высокая, худая, вся затянутая в черное фигура, возвышавшаяся на ковре перед камином. Суровое лицо казалось высеченной из камня маской, увенчивающей верхушку столба. Миссис Рид сидела на своем обычном месте у камина. Она сделала мне знак приблизиться, я повиновалась, и она представила меня каменной фигуре со словами:

– Вот маленькая девочка, по поводу которой я обратилась к вам.

Он – ибо это был мужчина – медленно повернул голову в ту сторону, где я стояла, и, оглядев меня пронизывающими серыми глазами, сверкавшими из-под густых бровей, сказал строгим низким голосом:

– Она мала ростом, сколько ей лет?

– Ей десять лет.

– Так много? – последовал ответ, в котором слышалось сомнение. В продолжение нескольких минут он продолжал молча изучать меня, после чего спросил: – Ваше имя, маленькая девочка?

– Джейн Эйр, сэр.

Я подняла голову и посмотрела на него. Он показался мне непомерно высоким, впрочем, я сама была тогда очень мала. У него были крупные черты лица, в них, как и во всей его фигуре, было что-то жестокое и неумолимое.

– Ну, Джейн Эйр, вы послушный ребенок?

На этот вопрос невозможно было ответить утвердительно: маленький мирок, окружавший меня, был противоположного мнения. Я молчала. Миссис Рид ответила за меня выразительным жестом, за которым последовали слова:

– Может быть, чем меньше говорить об этом, тем лучше, мистер Брокльхерст.

– Очень жаль слышать это, мне надо с ней поговорить.

С этими словами он вывел себя из вертикального положения, осторожно поместив свою особу в кресле напротив миссис Рид.

– Подойдите сюда, – сказал он.

Я сделала несколько шагов по ковру, мистер Брокльхерст поставил меня прямо перед собой. Теперь только, когда его лицо находилось почти на одном уровне с моим, я разглядела, как оно было безобразно. Какой большой нос! И что за рот, какие огромные, выдающиеся зубы!

– Нет ничего отвратительнее испорченного ребенка, – начал он, – особенно испорченной маленькой девочки. Знаете ли вы, куда попадают грешники после смерти?

– Они попадают в ад, – был мой быстрый заученный ответ.

– А что такое ад? Вы можете мне это сказать?

– Яма, полная огня.

– Хотели бы вы попасть в эту яму и вечно гореть там?

– Нет.

– Что вы должны делать для того, чтобы избежать этого?

Я слегка призадумалась, а затем выпалила:

– Я должна оставаться здоровой и не умирать.

– Как вы можете всегда оставаться здоровой? Ежедневно умирают дети моложе вас. Не далее как день или два тому назад я похоронил ребенка пяти лет – доброе маленькое дитя, душа которого теперь в небе. Я боюсь, что про вас нельзя было бы сказать того же, если бы вы были теперь отозваны из этой жизни.

Так как я не имела возможности рассеять его сомнения, то я только перевела взор с его лица на обе огромные ноги, упиравшиеся в ковер, и глубоко вздохнула. В эту минуту я хотела бы быть далеко-далеко от этой комнаты и мистера Брокльхерста.

– Я надеюсь, что вздох этот исходит из глубины вашей души и что вы раскаиваетесь, что когда-либо доставляли неприятности вашей превосходной благодетельнице.

«Благодетельница! Благодетельница! – повторяла я мысленно. – Они все называют миссис Рид моей благодетельницей, наверное, это слово означает что-то очень неприятное».

– Вы читаете молитву утром и вечером? – продолжал он допрашивать меня.

– Да.

– Читаете вы Библию?

– Иногда.

– Вы читаете ее с удовольствием? Вы ее любите?

– Я люблю Откровение, и книги Даниила и Самуила, и немного из пророков, и…

– А псалмы? Я надеюсь, вы их любите?

– Нет.

– Нет? О ужас! У меня есть маленький мальчик, моложе вас, который знает наизусть шесть псалмов. И если вы его спросите, что он предпочитает – съесть пирожное или выучить стих из псалмов, он говорит: «О, конечно стих из псалмов! Ангелы поют псалмы! – говорит он. – Я бы хотел быть маленьким ангелом уже здесь, на земле!» И тогда он получает два пирожных в награду за свое благочестие.

– Псалмы не интересны, – заметила я.

– Это доказывает, что у вас испорченное сердце. Вы должны молить Бога, чтобы он изменил его, чтобы он дал вам другое, чистое, чтобы он вынул ваше каменное и дал вам сердце из крови и плоти.

Я только намеревалась спросить, как можно совершить такую операцию, когда миссис Рид вмешалась, приказав мне сесть. Затем она сама стала продолжать разговор.

– Мистер Брокльхерст, я, кажется, упомянула в письме, которое написала вам три недели тому назад, что сильно обеспокоена характером и наклонностями этого ребенка. Если вы примете ее в Ловудскую школу, я была бы вам очень благодарна. И попросите начальницу школы и учительниц строго следить за ней, чтобы искоренить в ней самый худший из ее недостатков – склонность ко лжи и лицемерие. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джейн, чтобы ты не пыталась ввести в заблуждение мистера Брокльхерста.

Не зря я боялась миссис Рид и ненавидела ее – никто не умел так, как она, оскорбить меня и ранить самым жестоким образом. Я никогда не чувствовала себя счастливой в ее присутствии. Как я ни старалась повиноваться ей, какие усилия ни прилагала, чтобы угодить ей, – я никогда не слыхала от нее ничего, кроме недовольства и осуждения. Это обвинение, высказанное в присутствии постороннего человека, уязвило меня в самое сердце. Я смутно сознавала, что она уничтожала во мне надежду на лучшее будущее в тех новых условиях жизни, в которые она готовилась меня поставить. Я чувствовала, хотя не могла бы выразить этого словами, что она сеяла на предстоявшем мне пути отвращение и недоброжелательность ко мне. Я видела, что постепенно превращаюсь в глазах мистера Брокльхерста в лицемерное, лживое дитя, – и что я могла сделать против такой несправедливости? «Ничего, ровно ничего», – думала я, стараясь подавить рыдания и поспешно вытирая несколько выкатившихся из глаз слез – бессильное выражение моей муки.

– Ложь действительно скверная черта в ребенке, – сказал мистер Брокльхерст, – она сестра неискренности и коварства. Все лгуны будут гореть на том свете в озере, наполненном пламенем и серой. Впрочем, за ней будут следить, миссис Рид. Я поговорю с мисс Темпл и учительницами.

– Я бы хотела, чтобы ее воспитывали сообразно с ее скромными видами на будущее, – продолжала моя благодетельница, – в смирении и трудолюбии. Что касается каникул, то, с вашего позволения, она будет их всегда проводить в Ловуде.

– Ваше решение чрезвычайно разумно, сударыня, – отвечал мистер Брокльхерст. – Смирение есть украшение истинного христианина, и оно особенно необходимо воспитанницам Лову-да. Я внимательно слежу за тем, чтобы им прививали это прекрасное качество. Я долго изучал вопрос о том, как лучше всего подавить в детях гордость и высокомерие, и не далее как на днях имел удовольствие убедиться в успешных результатах моих усилий. Моя вторая дочь, Августа, посетила школу со своей матерью и, вернувшись оттуда, воскликнула: «О дорогой отец, как скромно и просто выглядят девочки в Ловуде. Они носят поверх платьев длинные простые передники с маленькими карманами, гладко зачесывают за уши волосы и выглядят совсем как дети бедных людей. Они так рассматривали наши с мамой платья, точно никогда раньше не видели шелковой одежды».

– Я вполне одобряю такое положение вещей, – сказала миссис Рид. – Если бы я объехала всю Англию, я едва ли нашла бы систему воспитания, более подходящую для такого ребенка, как Джейн Эйр. Дисциплина прежде всего, дорогой мистер Брокльхерст, я стою за дисциплину во всем.

– Дисциплина, сударыня, есть первая из христианских обязанностей. В Ловудском заведении ее неукоснительно соблюдают. Простая пища, простая одежда, трудолюбие и строгие привычки – вот главные правила приюта и его обитательниц.

– Совершенно верно, сударь. Значит, я могу рассчитывать, что эта девочка будет принята воспитанницей в Ловуд и что ее будут там воспитывать в соответствии с ее положением и ее видами на будущее?

– Вы вполне можете рассчитывать на это, сударыня.

– В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее, потому что, уверяю вас, мистер Брокльхерст, я горю нетерпением освободиться от ответственности, которая становится слишком тяжелой.

– О, без сомнения, без сомнения, сударыня. Теперь позвольте откланяться. Я вернусь в Брокльхерст-холл через две или три недели. Мой добрый друг архиепископ, наверное, не отпустит меня раньше. Я извещу мисс Темпл, что к ней поступает новая воспитанница, таким образом, никаких затруднений при ее прибытии не будет. Прощайте, сударыня.

– Прощайте, мистер Брокльхерст, передайте мой привет миссис и мисс Брокльхерст, и Августе, и Теодоре, и мистеру Броутону Брокльхерсту.

– Охотно, сударыня, благодарю вас. Дитя мое, вот книга, озаглавленная «Спутник ребенка», прочтите ее со вниманием, особенно ту часть, в которой рассказывается о страшной внезапной смерти Марты – испорченного ребенка, предавшегося пороку лжи и обмана.

С этими словами мистер Брокльхерст сунул мне в руку маленькую книжку и удалился.

Миссис Рид и я остались одни. Несколько минут прошло в молчании, она шила, а я разглядывала ее. Миссис Рид, должно быть, было тогда приблизительно тридцать шесть или тридцать семь лет. Это была женщина крепкого сложения, широкоплечая, невысокого роста. У нее было широкое лицо с непомерно развитой нижней челюстью, низким лбом, большим выдающимся подбородком и правильными ртом и носом. Из-под бесцветных бровей смотрели совершенно лишенные мягкости глаза, кожа у нее была смуглая, а волосы светлые, как лен. Сидя на низком стуле в нескольких шагах от ее кресла, я изучала ее лицо, разбирая каждую черту в отдельности. В руках у меня была книжка, в которой описывалась внезапная смерть лгуньи. Мне советовали обратить особенное внимание на этот рассказ, который мог служить предостережением для меня самой. Все, что только что произошло в этой комнате, все, что миссис Рид наговорила обо мне мистеру Брокльхерсту, вся их беседа, – все это было свежо и живо в моей памяти, все это терзало и мучило мой мозг. Я вспоминала теперь каждое слово так же ясно, как раньше слышала его, и безумная жажда мести зародилась и стала расти в моем сердце.

Миссис Рид подняла голову от своей работы, ее глаза встретились с моими, ее быстро двигавшиеся пальцы остановились.

– Уходи отсюда, ступай в детскую, – приказала она мне.

В моих глазах или выражении лица она, по всей вероятности, увидела нечто вызывающее, потому что произнесла эти слова в крайнем, хотя и сдерживаемом раздражении. Я встала и пошла к двери, затем вернулась обратно, прошла к окну через всю комнату и остановилась возле ее кресла. Я должна была говорить: меня жестоко оскорбили, и я должна была выразить свое возмущение, но как? Какие средства были в моих руках, чтобы поразить моего врага? Я собрала все свое мужество, всю энергию и внезапно разразилась следующими словами:

– Я не лжива и не лицемерна. Если бы я лицемерила, то сказала бы, что люблю вас. Но я объявляю вам, что ненавижу вас, как никого на свете, за исключением Джона Рида. А эту книгу, в которой рассказывается о лгунье, вы можете дать вашей дочери Джорджиане, это она лжет и лицемерит, а не я.

Руки миссис Рид продолжали неподвижно лежать на работе, ее холодные глаза по-прежнему были устремлены на меня с ледяным выражением.

– Ты все сказала? – спросила она тоном, которым говорят со взрослым противником, но никак не с ребенком.

Этот взгляд, этот голос подняли со дна моей души всю мою ненависть к ней. Дрожа с головы до ног, вне себя от возбуждения, с которым я не могла совладать, я продолжала:

– Я очень рада, что вы не приходитесь мне родственницей, никогда, никогда в жизни больше я не стану вас называть тетей. Я никогда больше не вернусь к вам, даже когда буду взрослая. И если меня кто-нибудь спросит, люблю ли я вас и как вы со мной обращались, я скажу, что одна мысль о вас делает меня больной и что вы обращались со мной с немилосердной жестокостью.

– Как ты смеешь говорить это, Джейн Эйр?

– Как я смею, миссис Рид? Как я смею?! Я смею, потому что это правда. Вы думаете, что я не способна чувствовать, что я могу жить без любви и ласки, но я не могу так жить. А у вас нет ни капли сострадания. Я никогда не забуду, как вы втолкнули меня – насильно, грубо втолкнули – в красную комнату и заперли там, никогда в жизни я этого не забуду. Вы заперли меня, хотя я была вне себя от страха, я кричала, я задыхалась от муки и отчаяния, я умоляла вас: «Сжальтесь, сжальтесь, тетя Рид!» И такому наказанию вы меня подвергли за то, что ваш гадкий, злой мальчишка бил меня без причины, повалил на пол без всякой вины с моей стороны. Я буду это рассказывать всем, кто меня спросит о вас. Вас считают доброй женщиной, но вы злая, бессердечная женщина. Вы лживы и лицемерны!

Когда я кончила говорить, никогда не испытанное чувство блаженства, свободы, торжества наполнило мою душу. Казалось, точно какие-то невидимые оковы спали с меня, и я внезапно и неожиданно вырвалась на свободу. Это чувство было не лишено основания, миссис Рид выглядела испуганной: работа соскользнула с ее колен, она подняла руки кверху, и лицо ее перекосилось, точно она собиралась заплакать.

– Джейн, уверяю тебя, ты заблуждаешься. Что с тобой случилось? Отчего ты так ужасно дрожишь? Хочешь немного воды? – Нет, миссис Рид.

– Не хочешь ли ты чего-нибудь другого, Джейн? Уверяю тебя, я хочу только быть твоим другом.

– Это неправда. Вы сказали мистеру Брокльхерсту, что у меня дурной характер, что я злая и лживая. О, я расскажу всем в Ловуде, кто вы такая и как вы со мной поступили.

– Джейн, ты еще мала и не понимаешь, что недостатки детей надо исправлять.

– Но лживость вовсе не мой недостаток! – закричала я диким, пронзительным голосом.

– Но у тебя вспыльчивый характер, Джейн, ты должна с этим согласиться. А теперь ступай в детскую – иди, мое дорогое дитя, – и ложись в постель, тебе надо отдохнуть.

– Я не ваше дорогое дитя! И я не хочу отдохнуть. Отошлите меня поскорей в школу, миссис Рид, я не могу здесь жить.

– Я в самом деле отошлю ее поскорей в школу, – проговорила миссис Рид вполголоса.

Собрав свою работу, она быстро вышла из комнаты. Я осталась одна – победа была за мной. Это было самое ожесточенное сражение, какое я когда-либо вела, и первая победа, которую я одержала. Я стояла на ковре перед камином, на том самом месте, где стоял раньше мистер Брокльхерст, и наслаждалась торжеством победы. Сначала я улыбалась с чувством гордости, но это горделивое и радостное чувство стало уступать место унынию и тоске, по мере того как лихорадочное биение моего пульса становилось спокойнее. Ребенок не может вступать в борьбу со взрослыми и давать полную свободу своим возмущенным чувствам, как я только что сделала. Иначе ему придется испытать все муки совести, весь ужас позднего раскаяния. Полыхающая, пожираемая пламенем полоса горящей степи может дать представление о состоянии моей души, когда я осыпала миссис Рид обвинениями и угрозами. И та же полоса степи, только почерневшая и выжженная после того, как огонь потух, дает представление, как я чувствовала себя потом.

Получасовая тишина и размышление показали мне все безумие моего поведения и всю горечь, всю безотрадность моего положения и состояния моей души, полной злобы и ненависти. Я впервые испытала всю сладость мести. Ее можно сравнить с вином, которое кажется крепким и ароматным, пока его пьешь, – но после него остается во рту металлический, едкий вкус. Так и у меня осталось теперь ощущение, точно я отравлена. Я бы охотно пошла к миссис Рид и попросила у нее прощения, но знала частью по опыту, частью интуитивно, что она лишь оттолкнет меня с большим презрением и тем вновь пробудит все свойственные моей натуре мятежные чувства.

Мне хотелось проявлять другие, лучшие стороны моей натуры вместо самолюбия и вспыльчивости, испытывать в душе мягкость вместо негодования и возмущения. Я взяла книгу – это были арабские сказки. Я села и постаралась углубиться в чтение. Но я не могла уловить смысла того, что читала. Мои собственные мысли беспрестанно становились между мною и строками, которые я обычно находила такими увлекательными.

Я открыла стеклянную дверь, которая вела из столовой в сад. Какими неподвижными, мертвыми выглядели оголенные кусты и пустые поля вдалеке. Я накрыла голову и руки верхней юбкой платья и вышла, направившись в отдаленную тихую часть парка. Ничто мне не доставляло удовольствия: ни молчаливые деревья, ни падающие еловые шишки, ни иссохшие и пожелтевшие листья – печальные остатки осени, сметенные в кучи осенним ветром и застывшие под ледяным дыханием зимы. Я прислонилась к калитке. Предо мною расстилалось пустынное поле, на котором уже давно не паслись овцы и лишь печально чернела схваченная морозом низкая трава. Был темный, пасмурный день, серое небо, сплошь покрытое снеговыми тучами, низко нависло над землей, кружили редкие хлопья снега и, не тая, застывали на обледенелых дорожках и покрытых инеем кустах и деревьях. Я стояла там, взволнованная и несчастная, и беспрестанно спрашивала себя: «Что мне делать? Что мне делать?» Вдруг раздался громкий голос:

– Мисс Джейн! Где вы? Идите завтракать!

Это была Бесси, я это знала, но не двинулась с места. Скоро ее легкие шаги послышались на дорожке сада.

– Какая же вы упрямица! – сказала она. – Почему вы не идете, когда вас зовут?

После тех мрачных мыслей, которые одолевали меня, присутствие Бесси показалось мне приятным несмотря на то, что она по обыкновению ворчала. Дело в том, что после столкновения с миссис Рид и победы над ней я уже не принимала близко к сердцу скоротечный гнев нашей няни. Зато мне хотелось согреться в лучах ее молодой, свежей веселости. Я обхватила ее шею обеими руками и сказала: – Ну, Бесси, не брани меня!

Никогда раньше я не позволяла себе такого свободного, естественного порыва, должно быть, он понравился и ей.

– Вы странное дитя, – сказала она, растроганно глядя на меня сверху вниз, – маленькое, беспокойное, одинокое создание. Вас собираются отправить в школу?

Я кивнула головой.

– А вам не будет жалко покинуть бедную Бесси?

– Какое Бесси до меня дело? Она только бранится.

– Потому что вы робкая и нерешительная. Вам нужно стать смелее.

– Зачем? Чтобы меня еще больше били и ненавидели?

– Глупости! Вам живется несладко, это правда. Моя мать сказала, когда была у меня на прошлой неделе, что она бы не хотела, чтобы кто-нибудь из ее детей оказался на вашем месте. Ну, теперь пойдем домой, у меня для вас приятные новости.

– Ах, Бесси, этого не может быть.

– Мисс, что с вами? Отчего это такая безнадежность в голосе? Миссис Рид с детьми уезжают сегодня после обеда, они приглашены на чай, и вы будете ужинать со мной. Я попрошу кухарку испечь вам маленький пирог, а потом вы мне поможете осмотреть ваши ящики в шкафу и в комоде. Ведь скоро мне придется укладывать ваши вещи. Хозяйка хочет отослать вас через день или два. Вы можете выбрать какие угодно игрушки и взять их с собой.

– Бесси, пообещай больше не бранить меня до самого отъезда.

– Хорошо, обещаю, но вы должны быть хорошей девочкой и не бояться меня. Не вздрагивайте так всякий раз, когда я говорю резким тоном, это так раздражает меня.

– Я не думаю, что когда-нибудь снова буду тебя бояться, Бес-си. Я привыкла к тебе, но я окажусь среди других людей, которых мне придется бояться.

– Если вы будете их дичиться, они не будут вас любить.

– Как ты, Бесси?

– Напротив, я вас люблю, мисс Джейн, я думаю, что я привязана к вам больше, чем ко всем другим.

– Ты этого никогда не выказываешь.

– Ах вы лиса! Вдруг заговорили совершенно по-другому. С чего это вдруг вы стали такая смелая и бесстрашная?

– Во-первых, я скоро уеду далеко отсюда, и кроме того…

Я чуть не проговорилась относительно того, что произошло между мной и миссис Рид, но вовремя спохватилась. Я подумала, что об этом лучше не говорить.

– Значит, вы рады, что покидаете меня?

– Вовсе нет, Бесси, право, как раз теперь я почти жалею об этом.

– «Как раз теперь»! И «почти»! Как холодно моя маленькая мисс говорит это! Наверное, если бы я попросила вас поцеловать меня, вы бы, пожалуй, отказались. Вы бы сказали, что почти предпочитаете не целовать меня.

– Я охотно поцелую тебя, наклонись ко мне.

Бесси наклонилась, мы поцеловались, и я, совершенно успокоенная, последовала за ней в дом. Конец этого дня прошел в мире и согласии, а вечером Бесси рассказала мне несколько самых лучших сказок и спела мне свои самые сладкие песни. Даже в моей одинокой сиротской жизни являлись иногда проблески солнца.