Читать книгу Джейн Эйр - Шарлотта Бронте - Страница 7

Пробило пять часов утра 19 января, когда Бесси со свечой в руке вошла в мою комнату и нашла меня уже на ногах и почти одетой. Я встала за полчаса до ее прихода, наскоро умыла лицо и оделась при слабом свете заходящего месяца, бросавшего свои лучи в комнату через маленькое окошко у моей кровати. Я должна была уехать из Гейтсхеда в дилижансе, который проезжал мимо дома в шесть часов утра. Во всем доме, кроме меня, встала одна Бесси, она затопила камин и стала готовить завтрак. Немногие дети могут есть, когда мысли их заняты предстоящим путешествием, я тоже не могла. После тщетной попытки заставить меня проглотить горячего молока с булкой Бесси завернула в бумагу несколько пирожков и сухарей и сунула их в мою дорожную сумку. Затем она помогла мне надеть шляпу и шубку, накинула на себя теплый платок, и мы вышли из детской. Когда мы проходили мимо спальни миссис Рид, она спросила меня:

– Не хотите ли вы войти и проститься с тетей?

– Нет, Бесси, вчера вечером, когда ты ужинала, она вошла ко мне, подошла к моей кровати и сказала, что мне незачем утром беспокоить ее и двоюродных сестер. Она сказала, чтобы я не забывала, что она всегда была моим лучшим другом, и чтоб я вспоминала о ней с благодарностью.

– Что же вы сказали на это, мисс Джейн?

– Ничего, я закрыла голову одеялом и отвернулась от нее к стене.

– Это было нехорошо.

– Это было очень хорошо, Бесси. Твоя хозяйка никогда не была моим другом, она была моим злейшим врагом.

– О мисс Джейн! Вы не должны этого говорить!

– Прощай, Гейтсхед! – воскликнула я, когда мы миновали холл и вышли из большого подъезда.

Луна зашла, и было совершенно темно. Бесси несла в руке фонарь, свет от него падал на мокрые ступени и растаявшую от внезапно наступившей оттепели почву. Было холодное и сырое зимнее утро, у меня зубы стучали от холода, когда мы торопливо шли по двору. В домике привратника горел свет, когда мы подошли, его жена разводила огонь в камине. Мой чемодан, снесенный сюда еще накануне вечером, стоял связанный у дверей. Было без нескольких минут шесть, немного спустя пробили часы, и вслед за тем отдаленный стук колес возвестил о появлении дилижанса. Я подошла к двери и стала смотреть, как фонари его быстро приближаются во мраке.

– Она едет одна? – спросила жена привратника.

– Да.

– А далеко это?

– Пятьдесят миль.

– Какое длинное путешествие! Я удивляюсь, что миссис Рид не боится отпускать ее одну так далеко.

Дилижанс остановился перед домиком привратника, он был запряжен четверкой лошадей и весь набит пассажирами. Кучер и кондуктор громко торопили, мой чемодан был поднят наверх, меня оторвали от Бесси, голову которой я крепко обхватила руками и покрывала поцелуями.

– Пожалуйста, заботьтесь о ней, – крикнула она кондуктору, когда он посадил меня внутрь дилижанса.

– Ладно, ладно, – последовал ответ.

Дверь захлопнулась, какой-то голос крикнул: «Пошел!» – и мы покатили.

Так я рассталась с Бесси и Гейтсхедом и пустилась навстречу неизвестному и, как мне казалось, отдаленному и таинственному будущему. Первый день моего путешествия оставил во мне немного воспоминаний. Помню только, что он казался мне необыкновенно долгим, и я была уверена, что мы проехали уже сотни миль. Мы проезжали мимо каких-то городов, и в одном из них, кажется очень большом, дилижанс остановился. Лошадей распрягли, и пассажиры вышли пообедать.

Меня ввели в одну из комнат постоялого двора, и кондуктор предложил пообедать, но так как у меня не было аппетита, то он ушел, оставив меня одну в огромной комнате. В обоих концах стояло по камину, с потолка спускалась люстра, а наверху вдоль стены тянулась маленькая красная галерея, уставленная музыкальными инструментами. Я довольно долго ходила взад и вперед по комнате. На душе у меня было жутко: я смертельно боялась, чтобы в комнату не вошел кто-нибудь и не похитил меня. Я твердо верила в существование похитителей детей, их подвиги подчас играли выдающуюся роль в вечерних сказках Бесси.

Наконец кондуктор вернулся, меня снова посадили внутрь дилижанса, мой покровитель поднялся на свое место, затрубил в рог, и дилижанс загремел по каменной мостовой. Наступили сырые и туманные сумерки. По мере того как становилось темнее, я начинала сознавать, что мы действительно очень удалились от Гейтсхеда. Мы больше не проезжали через города, местность изменилась, большие серые холмы появились на горизонте. Когда мрак еще более сгустился, мы спустились в темную, всю поросшую лесом долину, и еще долго, после того как темнота ночи окутала все предметы, не позволяя ничего различать кругом, я слышала, как ветер дико завывал и шумел деревьями. Убаюканная шумом ветра, я наконец заснула. Но спала я недолго, меня разбудило внезапное прекращение движения.

Дверь дилижанса была открыта, и в ней стояла особа, с виду похожая на горничную, при свете фонаря я могла рассмотреть ее лицо и костюм.

– Нет ли здесь девочки по имени Джейн Эйр? – спросила она. Я ответила «да», и меня извлекли из глубины дилижанса. Мой чемодан был спущен на землю, и дилижанс сейчас же двинулся дальше. Мои члены совершенно онемели от долгого сидения на одном месте, а шум и движение дилижанса оглушили меня. Придя несколько в себя, я огляделась. Кругом дождь, ветер и мрак, несмотря на это, я смутно различила каменную ограду и в ней открытую калитку. Со своей новой спутницей я прошла через эту калитку, которую она тщательно закрыла за собой. Теперь показался дом со множеством окон, в которых светились огни. Мы пошли по сырой тропинке, засыпанной мелкой галькой, и вошли в дом. Затем горничная провела меня через коридор в комнату, где весело трещал огонь в камине, и оставила меня одну.

Я остановилась пред камином и стала греть окоченевшие пальцы, оглядывая комнату. В ней не было свечи, но при неверном свете огня камина попеременно выступали из мрака обитые обоями стены, ковер, занавеси и мебель из блестящего красного дерева. Это была гостиная, не такая большая и роскошная, как в Гейтсхеде, но все-таки довольно уютная. Я старалась разобрать содержание картины, висевшей на стене, когда дверь отворилась и в комнату вошла особа со свечой в руке, за ней следовала другая. Первая из вошедших была высокого роста дама, с темными волосами, темными глазами, бледным высоким лбом и серьезным выражением лица. Ее фигура была окутана широкой шалью, держалась она прямо.

– Этот ребенок слишком мал для того, чтобы совершить одному такое путешествие, – сказала она, ставя свечку на стол. Пару минут она внимательно смотрела на меня, затем прибавила: – Ее лучше было бы уложить поскорей в постель, у нее усталый вид. Ты устала? – спросила она, кладя руку мне на плечо.

– Немного, сударыня.

– И голодна, без сомнения? Позаботьтесь, чтобы ей дали что-нибудь поесть прежде, чем она ляжет спать, мисс Миллер. Это твоя первая разлука с родителями, моя дорогая?

Я объяснила ей, что у меня нет родителей. Она спросила, давно ли они умерли, потом сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать и хоть немного шить. Затем она ласково дотронулась до моей щеки и, сказав «Надеюсь, что вы будете хорошей девочкой», отослала меня с мисс Миллер. Даме, закутанной в шаль, было на вид около двадцати девяти лет, а та, что повела меня за собой, казалась на несколько лет моложе. Первая произвела на меня глубокое впечатление своим голосом, взглядом и всем своим видом.

Мисс Миллер была молодой девушкой с незапоминающейся внешностью, на лице ее уже обозначились первые следы забот. Она торопливо вела меня вперед, как человек, который спешит исполнить неожиданное поручение и вернуться к своим многочисленным обязанностям. Как я потом узнала, она была в Лову-де младшей учительницей. Мы шли по незнакомым комнатам, переходя из коридора в коридор по большому зданию неправильной формы. Наконец глубокая тишина, царившая в той части дома, по которой мы проходили, осталась позади. Нас сразу охватил гул множества голосов, и мы вошли в огромную длинную комнату с двумя большими деревянными столами. В каждом конце ее на столах горело по две свечи, и вокруг них на скамьях сидело множество девочек и девушек разных возрастов, начиная с девяти или десяти и до двадцати лет. При тусклом свете свечей число их казалось мне несметным, хотя на самом деле их было не больше восьмидесяти. Все они были одеты в одинаковые коричневые шерстяные платья старомодного покроя и длинные полотняные передники. Был час приготовления уроков – каждая учила наизусть все, что было задано на следующий день. Восемьдесят человек повторяли вполголоса свои уроки – вот отчего происходил этот гул, который поразил меня при входе в комнату.

Мисс Миллер знаком приказала мне сесть на скамью близ двери. Пройдя на противоположный конец комнаты, она крикнула:

– Старшие, соберите учебники и положите их на место!

Четыре взрослые девушки поднялись из-за четырех столов и, собрав все книги, спрятали их. Снова раздалась команда мисс Миллер:

– Старшие, принесите подносы с ужином!

Те же девушки вышли и сейчас же вернулись, держа в руках по подносу, на котором были разложены порции – я не могла разглядеть содержимое тарелок. В середине каждого подноса стоял кувшин с водой и кружка. Они обносили воспитанниц, желающие пить делали несколько глотков воды, – одна кружка предназначалась для всех. Когда очередь дошла до меня, я жадно выпила воды, но пищи не тронула. Возбуждение и усталость совершенно лишили меня аппетита. Я теперь разглядела, что это был ржаной хлеб, нарезанный тонкими ломтиками. По окончании ужина все воспитанницы стали в пары и поднялись наверх, в спальни.

Усталость одолевала меня, так что я почти не обратила внимания на спальню, где оказалась. Только заметила, что она была очень длинной, как и классная комната. В эту ночь я должна была спать рядом с мисс Миллер, в ее постели. Она помогла мне раздеться. Я улеглась в кровать и оглядела наконец длинный ряд кроватей, в каждую из которых быстро укладывались по две девочки. Через десять минут единственную свечу погасили, наступила полная темнота и молчание и я заснула как убитая.

Ночь прошла быстро. Я была слишком утомлена, чтобы видеть какие-нибудь сны, только раз проснулась и успела расслышать, как ветер дикими порывами налетал на деревья и как ливень стучал по окнам. Мисс Миллер лежала рядом со мной.

Когда я снова раскрыла глаза, до моего слуха донесся громкий звон колокольчика. Девочки уже встали и одевались, еще не рассвело, и в комнате горела одна или две свечи. Я тоже встала, хотя очень неохотно – было страшно холодно, и я так дрожала, что едва могла одеться. Умылась я, когда освободилась умывальная чашка, что произошло нескоро, так как на умывальных столах, расставленных вдоль комнаты посередине, стояло по одной чашке на шесть девочек. Снова раздался звонок. Все выстроились в линию попарно и в таком порядке спустились вниз, в холодную и плохо освещенную классную комнату. Мисс Миллер прочла молитву, после чего крикнула:

– Составьте классы!

Поднялся страшный шум, не умолкавший в течение нескольких минут. Мисс Миллер несколько раз призывала к спокойствию. Когда тишина и порядок водворились, все воспитанницы сгруппировались в четыре полукруга перед четырьмя стульями, стоявшими у четырех столов, каждая держала в руках молитвенник. Большая книга, похожая на Библию, лежала на каждом столе перед пустым стулом. Последовала короткая пауза, в течение которой ничего не было слышно, кроме тихого, неясного бормотания. Мисс Миллер переходила от класса к классу, унимая этот неопределенный гул.

Где-то в отдалении раздался звонок, вслед за тем вошли в комнату три дамы, каждая из них направилась к своему столу и заняла место на стуле. Мисс Миллер заняла четвертый свободный стул, стоявший ближе к двери, вокруг которого сгруппировались самые маленькие девочки. В этот младший класс попала и я, причем мне было указано в нем последнее место. Занятия начались с утренней молитвы, затем целый час читали тексты Нового и Ветхого Завета.

Тем временем совершенно рассвело. Неутомимый звонок раздался в четвертый раз, воспитанницы снова выстроились попарно и пошли в другую комнату завтракать. Как меня радовала перспектива наконец поесть что-нибудь! Я чувствовала себя больной от истощения, так как накануне почти ничего не ела. Столовая была большой, низкой, мрачной комнатой, на двух длинных столах дымились тарелки, содержавшие что-то горячее. К моему ужасу, они источали весьма неприятный запах, и я заметила всеобщее отвращение на лицах девочек. Из группы взрослых воспитанниц первого класса послышался шепот:

– Отвратительно! Каша опять пригорела!

– Молчать! – раздался голос, принадлежавший не мисс Миллер, а одной из старших учительниц, маленькой, смуглой, нарядно одетой, но чрезвычайно угрюмой особе.

Она заняла место во главе одного стола, между тем как другая дама, более приветливая с виду, председательствовала за вторым. Я напрасно искала глазами ту, что видела накануне вечером, – ее нигде не было. Мисс Миллер уселась за столом, за которым сидела я, а пожилая, похожая на иностранку дама – учительница французского языка, как я потом узнала, – заняла соответствующее место у другого стола. Прочитали длинную молитву и пропели гимн, затем горничная принесла чай для учительниц, и завтрак начался.

В последние дни я почти ничего не ела и страшно ослабла. Я с жадностью проглотила несколько ложек каши, не обращая никакого внимания на ее вкус, но когда первый мучительный голод был утолен, я осознала, что ем отвратительное, вызывающее тошноту кушанье. Пригоревшая каша была почти так же несъедобна, как гнилой картофель. Самый сильный голод не мог победить отвращение, которое она возбуждала. Ложки двигались чрезвычайно медленно, я видела, как каждая воспитанница пробовала свою порцию и пыталась ее проглотить, но в большинстве случаев эти усилия оставались тщетными.

Завтрак кончился, но никто не позавтракал. Была прочитана благодарственная молитва за то, чего мы не получили, и пропет второй гимн, после чего все прежним порядком покинули столовую и вернулись в классную комнату. Я была одной из последних, выходивших из столовой. Проходя мимо обеденных столов, я заметила, как одна из учительниц взяла миску с кашей и попробовала ее. Она взглянула на других, у всех лица выражали негодование, а одна прошептала:

– Какая гадость! Это возмутительно!

Прошло четверть часа до начала следующего урока. В течение этого времени в классной комнате царил неимоверный шум, это было, очевидно, единственное время, когда воспитанницам позволялось говорить громко и свободно, и они широко пользовались этим правом. Весь разговор вертелся вокруг завтрака, которым все без исключения открыто возмущались. Бедные девочки! Это было единственное утешение, которое они могли себе позволить. Мисс Миллер, одна из всех учительниц, присутствовала теперь в комнате. Вокруг нее собралась группа взрослых девушек, которые оживленно говорили о чем-то, сопровождая свою речь резкими недовольными жестами. По временам слышалось имя мистера Брокльхерста, на что мисс Миллер неодобрительно качала головой. Однако она не делала особенных усилий усмирить всеобщее негодование – без сомнения, она его разделяла.

Часы в классной комнате пробили девять. Мисс Миллер поднялась со своего места, вышла на середину комнаты и скомандовала:

– Смирно! По местам!

Дисциплина взяла верх: в пять минут порядок воцарился среди взволнованной толпы воспитанниц, и относительное молчание сменило прежнее вавилонское столпотворение. Старшие учительницы заняли свои места, но все, казалось, ждали чего-то. Восемьдесят девочек неподвижно сидели на скамьях вдоль стен. Они представляли странное зрелище: гладко зачесанные назад волосы без единого непослушного локона, коричневые платья с высокими воротниками и узенькими рюшками вокруг шеи, маленькие полотняные карманы на платьях в качестве мешочков для рукоделия, шерстяные чулки и грубые башмаки с медными застежками. Примерно двадцать учениц были уже вполне взрослыми девушками, костюм уродовал их, делая непривлекательными даже самых красивых. Я была совершенно поглощена, рассматривая их. Лишь время от времени я бросала взгляд на учительниц – ини одна изнихмне ненравилась: полноватаяказалась грубой, смуглая – злой, иностранка – резкой и неприятной, а у мисс Миллер, бедняжки, вид был страдальческий.

Вдруг вся школа поднялась со своих мест, как бы повинуясь одному порыву. Что такое случилось? Я не слышала никакой команды и была изумлена. Раньше чем я успела сообразить, в чем дело, все снова уселись. Все взоры были теперь устремлены в одну точку, мои глаза невольно повернулись по тому же направлению – и я увидела ту самую даму, которая приняла меня накануне. Она стояла на противоположном конце комнаты у камина – их было два в классной комнате, – молча и серьезно разглядывая оба ряда девочек. Мисс Миллер приблизилась к ней и, казалось, спросила о чем-то. Получив ответ, она вернулась на свое место и сказала громким голосом:

– Старшая первого класса, принесите глобусы!..

Пока одна из старших воспитанниц исполняла это приказание, пришедшая дама медленно прошла по комнате. Я от природы наделена способностью горячо привязываться к людям и теперь еще помню то чувство восхищения и благоговения, с каким я следила за каждым ее движением. Теперь, при дневном свете, я разглядела, что она была высокого роста, стройна и красива. Карие глаза, сиявшие мягким светом из-под длинных ресниц, и тонко очерченные темные брови еще более оттеняли белизну ее лба. На висках волосы темно-каштанового цвета были собраны в густые короткие букли по моде того времени, когда не носили ни гладких проборов, ни длинных локонов. На ней было сшитое тоже по моде платье из темно-красного сукна с отделкой из черного бархата, золотые часы висели у нее за поясом (ношение часов тогда еще не было так распространено, как теперь). Пусть читатель прибавит для полноты картины тонкие черты лица, чистый, хотя бледный цвет кожи и полную достоинства осанку – и он получит правильное представление – по крайней мере словесное, – о наружности мисс Темпл, Марии Темпл, как я прочла однажды на ее молитвеннике, который мне было поручено отнести в церковь. Начальница Ловудской школы (это была должность, которую занимала мисс Темпл), усевшись перед парой глобусов, поставленных на один из столов, собрала вокруг себя первый класс и начала урок географии. Младшие классы сгруппировались вокруг учительниц, которые спрашивали их по истории, географии и прочему. Этот урок продолжался час, за ним последовали уроки чистописания и арифметики, а мисс Темпл дала урок музыки нескольким из старших учениц. Наконец часы пробили двенадцать. Начальница встала.

– Я хочу сказать воспитанницам несколько слов, – проговорила она.

Поднявшийся было вслед за окончанием уроков шум мгновенно стих при звуках ее голоса. Она продолжила:

– Сегодня утром у вас был завтрак, которого вы не могли есть. Все вы, должно быть, голодны. Я распорядилась, чтобы вам был подан легкий завтрак из хлеба и сыра. – Учительницы взглянули на нее с нескрываемым изумлением. – Я беру это на свою ответственность, – прибавила она, обратившись к ним как бы с пояснением, и сейчас же вышла из комнаты.

Хлеб с сыром принесли и раздали, к большому удовольствию девочек, с жадностью проглотивших угощение. Затем был отдан приказ: «В сад!» Воспитанницы надели грубые, бесформенные соломенные шляпы с лентами из цветного коленкора и серые полотняные плащи. Меня нарядили точно таким же образом, и, следуя общим потоком, я вышла на свежий воздух. Сад представлял собой обширное пространство, окруженное высокой каменной стеной, которая совершенно отрезала приют от внешнего мира. С одной стороны тянулась крытая галерея, центральная часть сада была разбита на множество небольших грядок широкими дорожками. У каждой воспитанницы был свой кусочек земли, который она возделывала. Покрытые цветами грядки, несомненно, имели очень красивый вид, но теперь, в конце января, они являли безотрадную картину зимнего опустошения.

По моему телу пробежала дрожь, день был не особенно благоприятным для прогулки. Настоящего дождя не было, но в воздухе носился густой желтый моросивший туман, почва под ногами была пропитана сыростью от дождя, лившего накануне. Наиболее здоровые и крепкие воспитанницы бегали по саду и затевали веселые игры, но бледные и худые девочки теснились серой группой, ища защиты от холода и тумана под крышей галереи. Глухой кашель раздавался с той стороны, когда густой туман пронизывал их хрупкие тела.

Я еще не говорила ни с кем из воспитанниц, и никто, казалось, не обращал на меня ни малейшего внимания. Я была одна среди этой массы детей, впрочем, я давно привыкла к одиночеству, и оно меня не угнетало. Кутаясь в серый плащ, я стояла, прислонившись к одному из столбов галереи, стараясь забыть о пронизывающем холоде и ноющем чувстве неутоленного голода. Я предалась наблюдению и размышлению.

Впрочем, мысли мои были неопределенны и отрывочны, чтобы упоминать о них. Я еще не успела освоиться с новой обстановкой, в которую попала, но чувствовала, что от Гейтсхеда и всей прошлой жизни меня отделяет неизмеримое расстояние. Настоящее казалось мне смутным и пугающим, а будущее я вовсе не могла себе представить. Я с тоской бродила глазами по огромному саду, похожему на монастырский двор, смотрела на большое здание, одна половина которого была старой и ветхой, а другая совершенно новой. Классная комната и спальни располагались в новой части, с большими решетчатыми окнами, придававшими ей сходство с церковью.

Над входом была прибита каменная плита с надписью: «Ловудская школа-приют. Эта часть здания вновь выстроена в… году по Р. X. Ноэмией Брокльхерст, из Брокльхерст-холла, в здешнем графстве. „Да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного“. Мф. V, 16».

Я читала и перечитывала эти слова. Я чувствовала, что в них таится какой-то смысл, но была совершенно не в состоянии постигнуть все их значение. Я еще ломала себе голову над смыслом слова «школа-приют» и старалась найти связь между первыми словами надписи и стихом из Евангелия, когда глухой кашель, раздавшийся позади, заставил меня повернуть голову. Я увидела девочку, сидевшую на каменной скамье недалеко от меня, она склонилась над книгой и казалась совершенно поглощенной чтением. Со своего места я могла прочесть название книги, оно заинтересовало меня. Поворачивая страницу, она случайно взглянула на меня, и я сейчас же обратилась к ней:

– Интересная книга?

В голове моей уже созрело намерение попросить когда-нибудь эту книгу.

– Мне она нравится, – ответила она, помолчав с минуту и внимательно меня рассматривая.

– О чем она? – продолжала я.

Я удивляюсь: откуда у меня взялась смелость завести разговор с совершенно незнакомым человеком. Это было чуждо моему характеру и привычкам, но девочка была так поглощена чтением, что затронула во мне родственную струну. Я тоже очень любила читать, хотя довольно поверхностно и по-детски. Серьезного чтения я не любила и не понимала.

– Посмотри, – ответила девочка, предлагая мне книгу.

Я взяла ее, но скоро убедилась, что содержание менее привлекательно, нежели заглавие. Она показалась скучной моему легкомысленному вкусу – в ней не было ни волшебниц, ни добрых духов. Ее страницы, испещренные мелкими буквами, выглядели однообразными. Я вернула книгу девочке, она спокойно взяла ее и, не говоря ни слова, принялась за прежнее занятие. Я еще раз решилась ее прервать.

– Ты можешь мне сказать, что означает надпись над входом в дом? Что такое «Ловудская школа-приют»?

– Так называется дом, в котором ты живешь.

– Почему же он называется школой-приютом? Разве он отличается чем-нибудь от других школ?

– Это отчасти благотворительная школа. Ты, и я, и все другие девочки – мы воспитанницы благотворительного заведения. Ты, вероятно, сирота, у тебя нет отца или матери?

– Они оба умерли так давно, что я даже не помню.

– Ну, все девочки, которые здесь живут, потеряли отца или мать или обоих родителей, и поэтому заведение называется приютом для воспитания сирот.

– Разве мы не платим денег? Разве они содержат нас даром?

– Наши родственники платят по пятнадцать фунтов стерлингов в год за каждую из нас.

– Почему же нас называют воспитанницами благотворительного заведения?

– Потому что пятнадцати фунтов недостаточно для того, чтобы содержать и обучать нас. Недостающие средства собираются по подписке.

– Кто же дает деньги?

– Разные благотворительницы и благотворители в этой местности и в Лондоне.

– А кто была Ноэмия Брокльхерст?

– Это дама, которая выстроила новую часть здания, как сказано на надписи над дверями. Ее сын распоряжается здесь всем. – Почему?

– Потому что он казначей и директор заведения.

– Значит, этот дом не принадлежит той высокой даме, которая носит часы и которая велела нам дать хлеб с сыром?

– Мисс Темпл? О нет! Я бы хотела, чтобы он принадлежал ей. Она должна давать отчет мистеру Брокльхерсту во всем, что она делает. Мистер Брокльхерст сам покупает для нас провизию и всю нашу одежду.

– Он живет здесь?

– Нет, его поместье находится в двух милях отсюда.

– Он хороший человек?

– Он священник, говорят, что он делает много добра.

– Ты сказала, что высокую даму зовут мисс Темпл?

– Да.

– А как зовутся другие учительницы?

– Ту, краснощекую, зовут мисс Смит, она учит рукоделию и кроит платья – мы сами шьем себе одежду. Маленькая, с черными волосами, это мисс Скетчерд, она преподает историю и грамматику второму классу. Мадам Пьерро – это та, что носит шаль, у нее носовой платок высунут из кармана, она приехала из Франции и преподает французский язык.

– А ты любишь учительниц?

– Да, ничего.

– Ты любишь эту маленькую, черную, и мадам… Я не умею выговорить ее имя так, как ты его произносишь.

– Мисс Скетчерд вспыльчива, советую тебе не выводить ее из себя, а мадам Пьерро в сущности не злой человек.

– Но мисс Темпл лучше всех, правда?

– Мисс Темпл очень добра и умна, она на голову превосходит других учительниц, потому что знает гораздо больше.

– Ты уже давно здесь?

– Два года.

– Ты сирота?

– Моя мать умерла.

– Ты счастлива здесь?

– Ты задаешь слишком много вопросов. Я рассказала тебе достаточно, а теперь хочу почитать.

В эту минуту раздался звонок, призывавший к обеду, и все вернулись в дом. Запах, наполнявший столовую, был почти так же малопривлекателен, как и тот, который «услаждал» наше обоняние за завтраком. Обед был подан на двух огромных оловянных блюдах, распространявших сильный запах прогорклого сала. Содержимое этих блюд состояло из безвкусного картофеля и каких-то бесформенных обрезков весьма подозрительного на вид мяса, перемешанных и сваренных вместе. Перед каждой ученицей была поставлена довольно обильная порция этой отвратительной смеси. Я съела, сколько была в состоянии, и только спрашивала себя мысленно, всегда ли еда здесь так неаппетитна и безвкусна, как в этот первый день моего пребывания в школе.

Сейчас же после обеда мы отправились в классную комнату, уроки возобновились и продолжались до пяти часов. После обеда произошло только одно событие, обратившее на себя внимание: девочка, с которой я разговаривала в саду, подверглась наказанию на уроке истории. Мисс Скетчерд поставила ее посреди огромной классной комнаты на виду у всех. Это наказание показалось мне в высшей степени унизительным, особенно для такой большой девочки – ей было с виду по меньшей мере тринадцать лет.

Я ожидала, что она сгорит от стыда и все время будет рыдать, но, к моему крайнему изумлению, она не только не плакала, но даже не покраснела. Она стояла спокойно, хотя и серьезно под устремленными на нее взорами всех присутствовавших. «Как она может переносить все с таким спокойствием, с такой твердостью? – спрашивала я себя мысленно. – Будь я на ее месте, мечтала бы провалиться сквозь землю, а у нее такой вид, точно она грезит наяву. Кажется, ее душа находится далеко-далеко, а все происходящее вокруг не имеет к ней никакого отношения. Я бы хотела знать, что она за девочка – хорошая или дурная». Мне вспомнились истории о снах наяву, когда я смотрела на нее. Ее глаза были опущены на пол, но я уверена, что она ничего перед собой не видела. Ее взор был как будто обращен внутрь, в самую глубину ее сердца, она как будто созерцала что-то в своих воспоминаниях и совершенно не видела того, что окружает ее в действительности.

Вскоре после пяти часов нам снова подали еду, состоявшую из восхитительной маленькой кружки кофе и ломтика черного хлеба. Я с наслаждением съела свою порцию, но даже наполовину не утолила голода. После получасового отдыха последовало приготовление уроков, затем стакан воды с овсяной лепешкой, молитва и сон. Так прошел мой первый день в Ловуде.