Читать книгу Prototype466 - Симон Либертин - Страница 2

Сегодня в аукционном доме Phillips часы проскальзывали молниеносно. Поусон был в зале и одну за другой скупал считающиеся, впрочем, второстепенными картины Френсиса Бэкона. В прошлый раз ему удалось купить лот «Trois études pour un autoportrait (after, Three Studies for a Self-Portrait, 1979)» 1981 года всего-то за 35 тысяч фунтов. В этом, как две капли воды похожем на многие другие его триптихи, показанное с трех разных ракурсов, расплывалось и мягко пузырилось в розовых и желтых отливах лицо самого Бэкона или, скорее, его импрессионный отпечаток.

«Когда вера сгорает, остается выжженное пространство, пустошь, поэтому моя архитектура, напротив, призвана олицетворять чистоту и непорочность».

Поусон самым таинственным образом – возможно, благодаря именно таким сильным и без синкоп формулировкам – преодолел, таинственно перескочил статус современного архитектора, с младых ногтей стал считаться поборником возвышенной классики.

На завтрак у него – сухой шпинат, но зато индейка – и это хороший знак, благодаря удачному количеству соли и соков между волокон, наконец-то, получилась сочной. Заботливая жена Ариадна знает, что обычно птица прилипает к зубам, и Поусону это не нравится. Быт Поусона давно не приносит сюрпризов, но сам Фредерик отнюдь не черствый. По крайней мере на публике. Ах, да, речь здесь идет о Фредерике Поусоне, генеральном директоре «Архитектурного бюро Поусона», который теперь только и обитает, что в атмосфере светского общества.

Все вещи домашнего обихода, включая и рабочие чертежи своих проектов, Поусон держит в коробочках («Ничего лишнего в доме не остается»). Как будто специально не желая противоречить этому, перед самым выездом Поусон приземлил на стол сделанные из цельных кусков дуба универсальные домашние подносы с папками чертежей оперы.

Кроме здания оперы, сейчас под его чутким руководством находится проект «Спокойного дома» для Уэльса: тема покоя очень важна для этого архитектора-минималиста, который планирует в том же ключе зайти дальше обычного и нарушить все «правила» устройства жилища. Одним из главных требований заказчика было построить дом с учетом интересов породистого скакуна, доставшегося хозяину от саудовского принца. Лошадь может не только гулять по вольеру или конюшне, но и беспрепятственно ходить по внутренней части особняка, именно поэтому интерьер, в данном случае, оказывается частью экстерьера.

В перерыве по залу нарезала круги главный редактор Tatler в шубе из мириад сверкающих металлических пластинок. Когда она отвернулась, я слегка коснулся одной из них – пластинки эти были остры как бритва для опасного бритья. Она была здесь, потому что у Tatler имеется немаловажная часть аудитории, которая покупает журнал исключительно из классовой ненависти к его героям – с целью вдали от посторонних глаз побрызгать на их страницы ядом. Основатель издательства Taschen Бенедикт Ташен привычно флиртовал с незнакомой малолетней конфеткой из модельного дома Storm, которая жаловалась ему на необходимость шести перелетов в неделю, тогда как сама она бы предпочла получить образование инженера в Мюнхене. Впрочем, к последнему часу ажиотаж ожидаемо достиг чудовищного накала – речь зашла о совсем уж редком лоте – двойном автопортрете Фрэнсиса Бэкона «Два этюда к автопортрету» 1977 года. Автопортрет, действительно, получился очень личным: он исполнен драматизма внутренних переживаний художника после смерти его любовника Джорджа Байера.

Его вынесли два здоровячка с мужественными и безошибочно узнаемо-суровыми чертами лица участников тактически неудачных военных спецопераций, одетые, впрочем, в опрятные серебристые костюмы итальянского кроя. Чувствовалась посторонняя и дрожащая от осторожности рука стилиста. Мне на секунду показалось, что уж эти-то люди справедливо заслужили право с такой уверенностью прикасаться к вещам на порядок сложней устроенным, во всяком случае, если говорить об эстетике, чем они сами. Бэкон нарисовал множество тройных работ, а диптихов он создал всего три. Поусон уже два раза пытался купить эту картину у частных лиц ранее, еще до того, как она впервые была выставлена на торги братьями Гамал.

В прошлый раз, когда цена вышла за 500 тысяч фунтов, он вышел из торгов. Когда она перевалила за 10 миллионов, он вернулся в торги обратно, потому что это снова становилось интересным. Тогда, уже через шесть миллионов он почувствовал, что все еще не был готов. И теперь, памятуя о прошлой ошибке, он вновь присутствовал здесь, в просторном пространстве с семиметровыми окнами в лондонском районе Мэйфер.

Тем временем, в зале «Джотто» вновь зашуршали голоса статусных покупателей, как сидевших на первых рядах, так и доносящиеся из телефонных трубок их персональных аукционных представителей. Все эти коллекционеры были людьми тихой художественной ориентации, и до сих пор они спали – очевидно, берегли нервные клетки, каждый – перед собственным броском за желанным лотом, вовремя просыпаясь лишь однажды, чтобы резко подкинуть табличку вверх.

Поусон, все это время сидел рядом и во время неинтересных ему лотов – сейчас, например, серии «The Last Great Adventure is You» Трейси Эмин шептал мне, помогая речи сверкающим хронографом, надежно закрепленным на руке:

– Наш общий знакомый – Бен – пару раз шепотом говорил мне – скорее всего врал, – что даже спал на ее инсталляции «Моя кровать», да и «спал не с пустой кроватью», как говорится.

Проданная за не один десяток миллионов долларов инсталляция My Bed Трейси Эмин – это, действительно, просто кровать с кучей хлама и окурков рядом.

По словам Эмин, эта кровать – то самое место, в котором она провела около недели после тяжелого расставания с молодым человеком. В год своего дебюта инсталляция не произвела впечатления на жюри конкурса Тернера и премию, к сожалению, не получила, однако фурор вызван был. И сегодня, 15 лет спустя, ту самую кровать со всем ее содержимым и окружающим можно купить на торгах Christie’s. Приблизительная стоимость лота – от 800 тысяч до 1,2 млн фунтов стерлингов. По словам оценщиков, эти цифры весьма малы по сравнению с тем, сколько на самом деле стоит труд Эмин.

Поусон все еще сидел насупившись, вероятно оценивая шансы на Бэкона, а седовласый (судя по корням густо-кофейных волос) сосед справа рассказал мне, указывая на чью-то оживленно кивающую в разговоре лысину, что «вот этот» коллекционер принимает решения, только проконсультировавшись со своим членом.

– Теперь понятно, почему я никогда не видел, чтобы он сидел в первом ряду, – добавил я.

– Если это так, то почему Руан отбил у меня «Сидящую женщину», раскошелившись на 25 миллионов?1 Он что, по-вашему, извращенец?

Словом, вопрос был риторическим. Так, сдержанно отреагировав на шутку, Фредерик снова пригрозил мне, высунув из—под рубашки почти визуально слившейся с бледной архитекторской рукой зашкаливающей стоимости кожанно-металлический обруч с циферблатом – приближалось время Главного Лота.

«Просто не аукцион, а свалка человеческих отбросов», – позже прокомментирует происходящее Бен. «Вот я – никогда ничего не покупал на аукционах из любви к искусству. Всякий раз, когда я влюблялся в картину – аукционеры сами приносили ее к моим ногам».

Глядя на торги, мы с Фредериком успеваем пообщаться на темы добра и зла:

– Мужчины чересчур хвастливы, но миром вообще движет тщеславие, тщеславие – это хорошо. Мне, если честно, даже жаль, что абсолютного зла не существует. Но ведь на самом деле нет дьявола, которому можно было бы хотя бы продать свою душу. Значит, вам остался лишь напрасный труд, и вы всю жизнь будете работать, например, простым бакалейщиком. Или, если угодно, простым архитектором…

Белый цвет – первая составляющая архитектуры Поусона – он предназначен, чтобы сохранять как можно больше света и чистоты. Поусон не просто минималист, стремящийся к ограниченному вмешательству в каноны, а архитектор – приверженец принципа «большое – в малом», девизом которого когда-то стало «Делать «все настолько просто, насколько возможно, но не проще». В начале 90-х Поусон выпускает брошюру с призывами, которая выдержана в жанре архитектурного манифеста. Позволите мне небольшую цитатку из его интервью?

– Меня считают проповедником так называемого «Минимализма»… в то время как я, скорее, мастер редукции. Божественной редукции, потому что я, что правда – то правда, устраняю из пропорций и элементов своей архитектуры все наносное.

Тем временем, на аукционном подиуме вновь случается шевеление. Будто по команде, он замолкает, теперь все пять минут вглядываясь в «Buste de Mousquetaire» Пикассо, до тех самых пор, пока молоток аукциониста мистера Александра Джилкеса не ударяет после его же скороговорки «два-и-семьсот-тысяч продано». Сразу после, Фредерик продолжает как ни в чем ни бывало:

– Все, что я строю последние три года – это обычные дома и особняки, в основном для богатых, верней, эм, состоятельных господ. Но бывают и особенные люди среди заказчиков. Вот, например…

Он вновь замолкает и отсутствующе смотрит на цветастый холст – лот «Объекты в космосе» Фернана Леже с оценочной стоимостью от двух с половиной до трех миллионов долларов, но лишь минуту перед тем как завершить мысль:

– Пока Абрамович присматривался к винным хозяйствам Кампании и пивным во Фландрии, мы занимались тем, что проектировали его галереи. Потом дела шли еще лучше, так что мы даже отказались от просьбы его жены Даши придумать концепцию Гаража, и этим занялся Рем Колхас.

Направив взор на полотно в раме, Фредерик не видит Фернана Леже, хоть то и кричит своими цветами, потому что на его месте он представляет себе ее – следующий лот. Фредерик сосредоточен на ее образе, потому что знает – им будет главный предмет сегодняшних торгов и, потенциально, лучшая вещь его коллекции. Он представляет себе сегодняшнюю ночь, он отстегивает ремень безопасности, под которым на соседнем сиденье привез упакованную картину, и в холодном воздухе после дождя, озаренный лишь светом грузной луны и фар ролс-ройса, осторожно заносит ее домой, чтобы любоваться ей до самого утра. Вздрогнув, он заставил себя напрячься и приготовился поднимать табличку.

Торги за Главный лот начались с чисто символических пятиста тысяч долларов. Мгновенно цена перепрыгнула к отметке в пять миллионов, еще десять секунд и за нее давали уже десять. К этому моменту стало понятно, что на картину претендует восемь покупателей. К 15 миллионам их осталось семеро. К 18 – в дело вступил Фредерик, взяв поудобней и спокойно подняв пластиковый указатель со своим номером. Примерно в это же время объявилась пара анонимных покупателей на телефоне – голосов их, понятно, было не слышно, но иногда можно было различить саудовские интонации в их английском. А 20 миллионов евро заявил Руан Аурелло, вероятно, до этого ждавший команды своего помощника – молодого выпускника MIT и двукратного чемпиона мира по покеру.

Фредерик, едва заметив табличку Аурелло, грязно и неполиткорректно выругался – я услышал от него такое впервые и в последний раз. Через минуту остались только он с Аурелло. Президент испанской инвестиционной компании «Торреал» старался припереть Фредерика к стенке и тот вынужден был объявить… Раздался громкий и глухой удар об пол – сразу после достижения цены в $25 млн, одна беременная сотрудница Phillips, стоящая перед заполненным людьми подиумом, рухнула в обморок.

Лишь присутствовавшим в зале журналистам стало понятно, что самым драматичным моментом вечера современного искусства Phillips, состоявшегося 14 мая будет не новый рекорд цены, за которую были проданы классики живописи, сегодня этим уже никого не удивишь, а скорая медицинская помощь в зале продаж в критический момент торгов. Все же оставшиеся следили за ожесточенным ходом игры эрегированного человеческого тщеславия. Словом, хаоса и смущения не началось, а аукционер вечера Александр Джилкес продолжал принимать ставки.

Для Фредерика эта сумма была психологическим порогом, авансом доверия, отданным грации больших чисел. Конечно, устраняться на ровном числе не стоило, ведь он точно помнил сумму, на которой следует остановиться, так чтобы не приблизиться к тому, чтобы подставить под удар бюджет семьи и благополучие 40 с лишним сотрудников «Архитектурного бюро Фредерика Поусона». После того, как Аурелло, долго размышляя и все-же неуверенно поднял табличку на 28 миллионов 200 тысяч, Фредерик почувствовал себя глубоко опустошенным, он не мог дать больше ни цента. Через долю секунды он встанет вместе со всеми и покинет здание. Зал замер в гробовом молчании, все молекулы на своих местах и ждут финала в идеальном стазисе, и лишь уголок сидящих по соседству со мной брюк слегка вздрогнул перед криком «Продано!». Удар молотка.