Читать книгу У каждой свое эхо - Светлана Петровна Соловьева - Страница 10

На следующее утро, после неспешного завтрака, женщины, по-прежнему немного усталые, но уже чувствуя между собой особую близость, сели каждая на свою койку. День начинался спокойно, свет в палате был мягкий, и тишина будто сама подталкивала к продолжению откровений.

– До обеда свободны, продолжим? – поджав под себя ноги и сев по-турецки, предложила Арина, слегка улыбаясь.

– Давай, – с готовностью кивнула Мария, подложив под спину подушку, чтобы устроиться поудобнее. Она уже знала: рассказ будет непростым.

Арина даже не делала паузы, будто ждала этого момента.

– Всего через два года, за хорошее поведение и ударный труд, мне изменили меру пресечения! – сказала она без колебаний, как будто вспоминала не себя, а кого-то другого, чья история была ей слишком хорошо знакома. – Перевели из колонии на поселение. Работать продолжала в том же цеху, в той же бригаде, те же машины, те же руки, те же лица, но свободы стало немного больше! Я сняла комнату в посёлке, недалеко от колонии, у старушки с добрыми глазами. Каждое утро шла пешком на работу, а вечером снова в свою крохотную коморку. В выходной могла уехать в город, главное – не забыть отметиться у участкового: утром и вечером, без опозданий. Такая вот свобода по расписанию, но тогда мне и это казалось праздником.

Бабушка, у которой я жила, была удивительной! Совсем меня не напрягала, не контролировала, не докучала расспросами. Я убиралась только у себя, а она всё остальное тянула сама. Маленький огород, корова, куры и гуси; вот и вся её жизнь. Но как ловко, и уверенно она справлялась, и ещё меня подкармливала. Варила вкусные каши, пекла пироги, жарила картошку с луком. Говорила: «Ты худая, как соломина, тебя хоть к венику привязывай, а то улетишь». А ещё у неё было такое выражение: «Как хлеба край, так и под елью рай; а хлеба ни куска, так и в тереме тоска».

Я помню, как сидели у неё за столом, ели молочную лапшу, и мне казалось, что вот она нормальная жизнь, без решёток, без унижения, без боли. Простая, домашняя, с запахом навоза и выпечки, но такая настоящая!

Бабушка Гая (так её звали) рассказывала, что её имя древнеславянское и означает «подвижная». И ведь правда, ей было уже за семьдесят, а она двигалась быстрее и проворнее меня. В ней была сила не телесная, а какая-то внутренняя, как у старого дерева, которое всё пережило: и снег, и ветер, и сушь. Она жалела меня, хотя и не показывала этого напрямую. Просто вздыхала, когда думала, что я не слышу, и говорила: «Кто нужды не видел, и счастья не знает». Я тогда не до конца понимала её поговорки, а они у неё были на все случаи жизни, но теперь, – сглотнула Арина, – теперь знаю. Это счастье сидеть на речке, греть руки о кружку чая и не бояться, что крик или приказ сорвётся с небес.

А природа! Боже, какой это был контраст после колонии. Я ведь два года видела только небо через решётку, только голую землю за колючкой. А здесь выходила из дома и сразу шла к реке. Садилась на берег, поджимала под себя ноги и просто смотрела. Вода текла неспешно, обволакивая камни, отражая густой лес, что тянулся вдоль притока. За лесом стояли великаны горы, каменные стены, будто кто-то сложил их аккуратно в ряд. Я смотрела на них, и мне казалось, что они хранят тайны всех женщин, что когда-либо плакали у этой воды. И я среди них. Смотрела и чувствовала, как уходит боль, как душа медленно, по капле, освобождается от черноты.

Одно только омрачало это – гуси. Как же я их боялась! У каждого двора стая, и стоит пройти мимо, уже слышишь шипение, и гусак с расправленными крыльями бросается в атаку. Сначала я убегала, визжа, как ребёнок, а потом стала ходить с прутом. Не потому, что хотелось бить, просто защищалась. Но даже это теперь вспоминаю с улыбкой. Всё было как-то по-домашнему, даже эти дурацкие гуси.

Жила я тогда хорошо. Даже не верится теперь. До сих пор вспоминаю Гаю с благодарностью. Она ведь не просто приютила, она меня отогрела, отлюбила за годы одиночества. И я старалась быть полезной. Деньги почти не тратила, только на чай, мыло, да сигареты. Остальное складывала. А когда уезжала в город, всегда что-то привозила для неё: ведро, полотенце, тарелки, постельное бельё. Хоть как-то хотелось отплатить за доброту и заботу. Телевизора у неё не было, и я много читала, всё свободное время с книгой.

Шёл последний год. И вот тогда мне, как ударнику производства, предложили перевестись работать на крупный швейный комбинат в городе. Это было по тем временам что-то вроде награды. Почти сто километров от колонии. Для меня это казалось началом новой жизни. Я ехала туда как в мир, как к свету, как к себе!

С бабушкой прощалась как с самой близкой, родной. Вечером перед отъездом сидели за столом, пили чай и держались за руки. Я боялась расплакаться, потому что знала, что она увидит и тоже расплачется. И она мне тогда сказала:

– Помни, Аринушка, всякое в жизни будет. Но не забывай: «Хоть худо живём, да свой хлеб жуём». Иди ровной дорожкой. Выбери правильный путь. Что надо для жизни сама добывай, не жди, не проси, не клянчи. Пусть трудно будет, пусть через тернии, но сама! Потому что иначе, опять вернёшься туда, где нет ни реки, ни гор, ни доброй старушки, что гладит тебя по голове.

Я поняла её. Тогда, может, и не до конца, но сердцем поняла, что свой хлеб – это не про еду. И решила, что буду стараться жить по-честному, по-своему.

Арина замолчала. Тихо встала, подошла к окну и долго смотрела в серое весеннее небо. Мария не спрашивала ничего, просто слушала тишину, в которой звенела чужая судьба. Арине казалось, что там, за облаками, её Гая, с тем же добрым взглядом, улыбается ей и молчит, как тогда, в их последний вечер.