Читать книгу Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская - Страница 11

А девке действительно нечего было сейчас бродить по стану. Вечер быстро приближался, вои перетряхивали броню, чистили оружие; уже началось скрытое движение вдоль берега. Военежич велел на всякий случай прочесать лес поодаль от лагеря и расставить дозорных, чтобы успели предупредить, если из чащи внезапно выдвинутся вороги. Ведь пока основная дружина будет на правом берегу, кони останутся почти без защиты. Создавать присутствие большого войска поручили малочисленному отряду Якуна. Его «соколики» должны были по утру разжечь обычное количество костров и суетиться у берега, шныряя туда – сюда.

Любиму было известно, что на том берегу у брода онузский посадник все же установил скрытый дозор на случай, если владимирцы разведают переправу. Вороножские вои прятались в камышах и менялись раз в полдня, смену дозора удалось приметить не сразу. Хитер посадник, противника нельзя недооценивать. Если подкрасться и перебить сторожей, это вызовет тревогу и к торгу из крепости никто не выйдет. Все усилия окажутся напрасны. Что же делать? Только обмануть онузские дозоры. Любим с Щучей долго ломали над этим голову.

– Даже если ночка совсем темной будет, все равно приметят, больно нас много, – вздыхал Любим.

– А если не через брод, а вплавь, выше по течению, – Щуча, худой и верткий, напоминающий ушлого хорька, сощурил маленькие глазки. – А назад с полонянами уж бродом отступим.

– А броня?

– А броню на плотах переправим.

– Рубите плоты, – согласился, немного поразмыслив, воевода, – только незаметно, с приглядом.

«Туда переправимся, обойдем оврагами Онузу, и к засаде. Вот только выступать нужно не под утро, как собирались, а лишь только стемнеет, а то не успеть».

Солнце плавно опускалось к окоему. Любим решил немного подремать, кинул попону под шатер, сверху набросил одеяло, принесенное из верви, свое он оставил Марьяше, улегся поудобней и, подложив руки под голову, прикрыл глаза. Все должно пройти как надо. А надо ли? Чтобы сказала мать, узнай, что он собрался безоружных в заложники загрести? Додумать неприятную мысль Любим не успел, ухо уловило сдавленное рыдание – плакали в шатре. «Неужто Марьяшка? Весь день ходила вся такая спокойная, даже веселая и бровью не вела, что в полоне, среди чужих людей, и на тебе – рыдает! Ну и пусть ревет, доля у нее такая, сама виновата», – Любим отвернулся на другой бок. Всхлипы усилились. Тяжело вздохнув, Военежич встал и отодвинул тяжелый полог.

Марьяшка рыдала навзрыд.

– Ну и кто тут решил Дон глубже сделать? – улыбнулся Любим.

Она кинулась торопливо вытирать щеки.

– Чего рыдаешь? – он присел на корточки и снизу вверх заглянул в заплаканные очи.

– Не могу я это обуть… – всхлип, – я и так и эдак – не получается, – Марья в гневе отшвырнула лапоток. – Я лучше босой буду ходить.

И новые рыдания. Любим не знал – сочувствовать страдалице или смеяться.

– Ничего здесь мудреного нет, – поднял он измятые онучи, – берем обмотку, делаем вот так, – Любим коснулся нежной пяточки, девушка вздрогнула и попыталась отдернуть ногу, – чего брыкаешься, я тебе помочь хочу, смотри – показываю.

Военежич, млея от прикосновения к теплой бархатной коже, неспешно приладил грубую обувку на изнеженную ножку боярыньки.

– Теперь вторую, – проворковал он, как маленькой.

Марьяша с серьезным лицом следила за его плавными движениями, уже не стараясь вырваться.

«Вот так бы всегда».

– Откуда умеешь? – робко спросила девушка.

– Так я же «лапоть владимирский», мне положено, – подмигнул Любим. – В походе сапог изодрал, мне вои лапоть сплели, так три седмицы в нем выхаживал, даже в сечу ходил. Поначалу все Кун управлял, а потом я уж и сам приладился. Так вот.

– Благодарствую, – выдохнула Марьяша, разглядывая свои ноги в лапотках.

– Я тебя обул, а ты меня разуть не хочешь? – немного охрипшим голосом прошептал Любим, заглядывая красавице в глаза. Дыхание перехватило.

– Я к матушке хочу, – всхлипнула Марья, по щекам снова покатились крупные капли-жемчужины. Любим понял, что обмотки здесь совсем ни при чем. Дева затосковала по дому. Желание схлынуло, воевода устало уселся на лавку рядом с Марьей.

– Матушка болеет крепко, Борониха, знахарка наша, сказала – весну следующую не встретит, – девушка старательно вытирала слезы, но они все катились и катились, омывая лицо.

– Да откуда ей знать, то же мне, пророчица, – попытался хоть как-то подбодрить Любим.

– Она никогда не ошибается. Страшно мне. И здесь страшно, боюсь я тебя, крепко боюсь, домой хочу.

– Так я тебя к себе не звал, сама пришла, – насупился Любим.

«Боится она, как песок в кашу подсыпала, так не боялась, что подол задеру, да выдеру, а теперь боится. А может и вправду отпустить ее, родные за ней не явились, толку от нее, как от полонянки никакого. Пусть плывет домой, к матушке, – он бросил украдкой взгляд на притихшую Марьяшку. – Ну да, отпущу, а она к Ярополку в объятья побежит, да надо мной, лаптем, еще и насмехаться станут. А про матушку может и враки».

– А к матушке – это куда? Родители твои кто? – сузил он глаза.

Марьяшка отпрыгнула в сторону, словно ее ударили, серые глаза сразу засветились гневом.

– Ну, чего молчишь? Скажешь, чья ты, так может и отпущу.

– Не скажу, – от слез не осталось и следа, только обжигающая злость.

– А коли так, – разозлился и Любим, – то ты теперь моя холопка, будешь мне порты стирать, кашу варить и в лаптях ходить. Поняла?

– Наши челядинки в сапогах ходят, – презрительно фыркнула Марьяша.

– Приласкаешь, так и сапоги тебе будут, – перестал играть в благородство Любим.

Он заметил, как задохнулась от возмущения его полонянка, как сдвинулись к переносице соболиные бровки. Ох, хороша! Любим поднялся, оправляя кушак. Марья отступила еще на два шага и уперлась спиной в полог.

– И сапоги куплю, и гривну витую, и паволоку на убрус42, – промурлыкал Любим, надвигаясь на нее.

– Мне не надобно, – пискнула девушка, вжимаясь в полог.

– А мне надобно, уж так надобно. Приласкай.

– Не надо, – с мольбой прошептала Марья.

– Чего ж не надо, коли ты уж и так грех познала. Приласкай, на руках носить стану, царицей Цареградской у меня будешь.

Он подошел вплотную, но не спешил хватать девицу, чтобы она чуть попривыкла.

– Не бойся, – мягко шепнул он, поймав ее руку в воздухе и целуя кончики пальцев.

– Я кусаться стану, – предупредила Марья, пытаясь вырваться.

– Да разве курицы кусаться могут, так только, поклевывают, – подмигнул он ей.

«Вот сейчас жарко поцелую, так брыкаться и перестанет». Где-то в глубине души Любим понимал, что делает что-то дурное, но близость девичьего тела дурманила голову, заглушая слабые попытки совести достучаться до разума.

– Любим Военежич, – из-за полога окликнул его бас Могуты. – Там отец Марьи Тимофевны приехал, тебя видеть желает.

Лишь краем глаза Любим заметил, как побледнела Марьяшка, как замерли и без того испуганные серые глазищи. Но воеводе некогда было рассматривать пребывающую в смятении пленницу. «Как не вовремя, нам выступать, а он явился! Ну и, вообще, не вовремя». Любим стрелой вылетел из шатра.

– Где?! Сюда не пустили? – кинул он через плечо Могуте.

– Обижаешь, в лодке на берегу держим, – пробасил десятник.

«Не больно-то торопился отец почтенный, вот возьму – да и не отдам девку, будет знать – как раздумывать!» Досада медленно разъедала душевный покой. Любим замедлил шаг, с достоинством оправляя свиту и мысленно подбирая слова, хорошенько отчитать нерадивого батьку.

– Любим Военежич, – кашлянул за спиной Могута.

– Чего тебе? – не повернул головы воевода.

– Отец полонянки того…

– Чего – того?

– Признал я его… посадник онузский.

– Кто?!! – Любиму показалось, что над ухом бахнул раскатистый майский гром.

– Посадник, – растерянно повторил десятник.

«Слепец! – хлопнул себя по лбу Любим. – Она ж сказалась – Тимофевна, считай призналась! О чем я только думал? Да уж известно, о чем, о пятках розовых. Посадникова дщерь!!!» А ведь он уже считал девку своей законной добычей, любимой потехой, скрашивающей вороножское сидение, уже подбирал к ней ключики, даром, что порченная, чего ж стесняться, грех не велик. Но одно дело – неизвестная полонянка, а совсем другое – дочь самого могущественного здесь, на Дону, человека. «А пусть сначала Ярополка выдаст, а там уж и о дочери толковать станем», – Любим зло сжал кулаки.

Тимофей Нилыч нервно бродил взад – вперед по берегу, рядом в лодке сидел только его крестный сынок Верша, больше никого из онузсцев не было. «Тайком приплыл, не хочет, чтоб в городце про полон дочери прознали», – сразу смекнул Военежич.

– Здрав будь, посадник! – как можно веселее и уверенней окликнул гостя Любим.

Тимофей торопливо вскинул голову – он постарел лет на десять, сгорбился, осунулся, перепахавшие лицо борозды морщин стали еще глубже, в почерневших глазах застыла мука неизвестности. «А дочь-то любимая!»

– Где она! Что ты с ней сделал! – метнулся посадник к Любиму.

– Жива – здорова, – скрестил руки на груди Любим.

– Выведи, погляжу! – прикрикнул Тимофей.

– Не больно-то торопился – поглядеть, – скривил губы владимирский воевода, – мы тебя прошлой ночью ждали.

– Не мог я прошлой ночью, – казалось, подавился горечью старик, – эти дуры только под утро признались. Днем нельзя было, сам понимаешь, ни к чему в граде об этом пока знать.

– Нет, не понимаю, – сделал вид Любим.

– Все ты понимаешь, уж я тебя прознал. Где дочь?!

– Где Ярополк?

– Не могу я тебе Ярополка выдать, не в моей это воле! – с надрывом прокричал Тимофей. – Коли б в моей воле было, так давно б вас с ним выпроводил. Думаешь, я не понимаю, что, ежели не ты, так вся рать Всеволодова все равно сюда доберется, что князь этот беглый у нас как кость в горле?!

– Так отдайте.

– Ты оглох, воевода?! Сказано, нет его у меня, и где прячут, не знаю! – Тимофей нервно отер лоб. – Чувствовал ведь, что на беду этот пройдоха явился. Поманил младых бояр наших новым княжением, мол, поддержите меня, а я у вас князем здесь сяду, от Рязани отойдем, сами править станем. Такие, как зятек мой будущий Горяй, поверили, спрятали его, нам, старикам, не сказывают.

«Вон оно как, петух этот Горяй, стало быть, женишок, а князь в полюбовниках! Хитра, ох хитра!» – Любим раздраженно прикусил губу.

– Горяй-то твой, чай, не отрок безусый, чтоб в нелепицы такие верить, – раздраженно бросил он посаднику, – для вас и я с дружиной – рать великая, а вы от Рязани отходить надумали.

– Ярополк сказывает, что войско скоро его из Ростова пожалует, дескать, уж послал за дружиной своей. Обещает помощь от ростовских бояр.

– Сам-то веришь? – усмехнулся Любим.

– Нет, и не только я. Раскол у нас великий, смятение: одни выдать хотят, другие стеной стоят за Ярополка. Горяй князя схоронил, в том побожиться могу, – Тимофей широко перекрестился и, бережно достав из-за пазухи распятье, поцеловал в знак правды.

– Хорош у тебя зятек будет, – усмехнулся Любим, – если будет, – добавил он мрачно.

Тимофей дернулся, как от удара.

– Отдай дочь!

– Нет. Что хочешь делай, а покуда Ярополка не выведете, Марью не отдам.

– Жена у меня слаба, неровен час помрет, дочь не повидав. Нешто у тебя матери нет? – голос Тимофея дрогнул.

«Про матушку, выходит, правду сказала», – чуть отлегло у Любима.

– Есть у меня мать, а вот брата нету теперь, погиб из-за Ярополка, и племянники сгинули и невестка. Смекаешь? Правильно, не разжалобить меня.

В быстро сгущающихся сумерках Любим все же сумел разглядеть, как погасла робкая надежда в выцветших глазах старика.

– Дай хоть повидаться.

– То можно, – легко согласился Военежич. – Могута, Марью приведи. Да сразу ей скажи, что только повидаться, не отпускаю я ее.

«А то понадеется, а потом слезы и сопли ей утирай».

– Попортил девку мою? – сузил глаза Тимофей, разглядывая Любима.

– Чего ее портить, коли она и так порченная, – не сдержался тот и бросил в лицо посаднику то, о чем собирался молчать. – Не углядел ты за дщерью своей, а может сам свел.

– Врешь, сукин сын! – взревел Тимофей, кидаясь на Любима, но тот невозмутимо стоял скалой и даже не отстранился. Посадник сделал взмах, но не ударил, рука безвольно упала.

– Чего ж мне врать? – с холодным спокойствием продолжил Любим. —Ярополка она полюбовница, по наущению его потраву коням нашим устроить хотела. За тем и поймали.

– По глупости и малолетству то она с холопками сделать хотела, при чем здесь Ярополк! Она и видела его всего пару раз.

– А вот холопки твои иное баяли, – прищурился Любим.

– Я им косы-то повыдергаю! Змеюки! – посадник возмущался, но по едва уловимым приметам, чуть дрогнувшим векам, разжимающимся и поджимающимся пальцам правой руки, Любим понял – Тимофей вспомнил нечто такое, что может подтвердить догадку.

Тут глаза посадника устремились куда-то через плечо владимирского воеводы, Любим оглянулся. Могута с почтением чуть поодаль сопровождал быстро летящую к берегу Марьяшку.

– Бить не позволю, – предупредил Любим.

Тимофей взглянул на него так, словно увидел впервые. Военежичу показалось, что старик заглянул в дальний угол его метущейся души, и от того стало неприятно.

– У тебя, воевода, жена и детки есть? – устало спросил старик.

– Не дал Бог.

– Как появятся, так поймешь, каково оно – отцом быть. Один бродит неизвестно где, может и в живых уж нет, другая Юдифью43 себя возомнила.

«А я значит Олоферн поганый», – хмыкнул про себя Любим.

– Батюшка! – радостно взвизгнула Марьяша, скатываясь с небольшого обрыва прямо в объятья отца. – Тятя, тятюшка, – зарылась она носом в отцовскую свитку.

– Жива, здорова? – зашептал Тимофей, оглаживая дочь по голове. – Как же так? Как же так, дитя мое неразумное.

– Я помочь хотела, чтобы они убрались, – так же шепотом отозвалась Марьяша.

– Куда ж они без коней-то уберутся, наших лошадок полезли бы отнимать. Неразумная, бедовая ты моя, – отец все гладил и гладил дочь по золотистым волосам.

– Матушка как?

– Спокойна, думает, я тебя от греха подальше к Федосье отправил. Не обижали тебя здесь? – заглянул Тимофей в глаза дочери.

– Обижали, – выпалила она, бросая дерзкий взгляд на Любима.

Любим почувствовал, что краснеет как юнец: «Да ведь не дошло ж, да может я бы и не стал… А я ей даже обуваться помогал, а она отцу сразу жаловаться».

Посадник напрягся, тоже окатив чужака недобрым взглядом.

– Обижали, этот вот курицей меня рязанской обзывал, – выпалила Марьяшка.

– Курица ты и есть, – не удержался Любим, с облегчением выдыхая.

– Больше ничего? – выдохнул и Тимофей.

– Да разве мало? Где это видано, чтобы боярскую дочь, посадникову, курицей кликали, а я ему еще кашу варила, старалась, а этот! – она опять зыркнула на Любима, пылая щеками, как и он.

– Не особо старайся, – к самому уху дочери наклонился отец, но Любим все ж смог услышать, – а то не заметишь, как от старания обрюхатит.

– Вот еще, – фыркнула Марьяшка.

– Про князя Ярополка правда? – кашлянул отец, пряча собой дочь от Военежича.

– Какая правда? – услышал Любим искреннее удивление.

– Что полюбовник твой?

– Врет!!! Врет! Не верь ему! – с шумом запротестовала Марьяшка.

«Вот ведь, курица, так-то искусно врать научилась».

– Ладно, даст Бог, потом разберемся. Здесь пока остаешься, не хочет воевода тебя отпустить.

Любим услышал тяжелый вздох девушки.

– Ты же меня вызволишь, правда? – зашептала она. – Я домой хочу.

– Вызволю, Ярополка ему сумею добыть, так отпустит.

– Нет! – взвилась Марьяша. – Не делай того, не нужно! Я выдержу и неволю, и боль, и позор, я сумею, – быстро зашептала она, – доля моя такая, сама выбрала. Не выдавай, они убьют его! – Марья вцепилась в руку отца.

«А говорила, что не полюбовница, – зло сжал челюсти Любим, – вот и всплыло!»

– Князья друг дружку не убивают, нету у них обычая такого, – попытался успокоить дочь Тимофей, – окаянными прослыть не хотят.

– Ну так в порубе сгноят, то еще хуже – медленно без света Божьего помирать. Не делай этого, он к нам гостем пришел, нам доверился! – в голосе Марьяши звучала отчаянная мольба.

– Да я за тебя десятками таких князей готов сдавать, – вырвал руку из ее цепких объятий Тимофей, – и не жаль мне их, а тебя, дурочку влюбленную, я жалею, и себя виню, что не уберег, не доглядел, – старик задыхался от волнения. – Прости меня, – вдруг попросил он у дочери прощение.

– Что ты?! Что ты?! То я виновата, – оба зарыдали.

– Ладно, прощайтесь! – прикрикнул на них Любим, время поджимало, надо быстрее избавиться от посадника.

Марья уходила медленно, беспрестанно оглядываясь, старик побитым псом смотрел ей вслед.

– Я тут постелить теплое принес, одежу кое-какую, сапожки и припасов, чтоб не голодала, – опомнился Тимофей, – Верша, тащи сюда, – обратился он к отроку, все это время сидевшему тихо в лодке.

Мальчишка кинулся вытаскивать мешки, передавая их Могуте, на Любима он бросал неласковый взгляд волчонка.

– Слово дай, что дочь мою не обидишь, – грозно обратился посадник к владимирскому воеводе, сразу преображаясь в хозяина.

– Она у тебя сама кого хочешь обидит, – скривился в усмешке Любим, – ладно, обещаю, не обижу я девки твоей. Но ежели Ярополка не приведешь, с собой во Владимир-град заберу, не забывай об том.

Спешно шагая про меж костров, Любим на ходу рылся в мешке, что-то выискивая.

– Второй дай, – протянул он руку Могуте, – да где ж они?

– Чего, Любим Военежич, ищешь, – удивился десятник.

– Сапоги он ей передал, найти не могу, – Любим закопошился во втором мешке.

– Так вот они, я их под мышкой несу, – показал Могута сапожки мягкого сафьяна, с вышивкой по краю.

– Сюда дай, – вырвал Любим.

«Припрячу пока, пусть в лаптях походит, как научится без меня обмотки наматывать, тогда отдам», – пальцы еще жгло от воспоминаний о мягких пяточках.

Марьяша сидела у шатра на попоне Военежича, с грустью глядя в строну Онузы.

– Вот, отец передал, – Любим кинул ей под ноги мешки, – спать ступай, нечего здесь рассиживаться. Кашу она для меня старалась варить, – вспомнив, передразнил он, – песок до сих пор на зубах скрепит.

Он ждал, что Марья вступит в перебранку, но девушка молча собрала свое добро и, войдя в шатер, задернула полог. Стало как-то тоскливо. Любим подошел и громко шепнул в щель:

– Да не собирался я тебя лапать, так, пошутил, за кашу хотел припугнуть, чтоб в другой раз неповадно было.

– Как же, не собирался, – приоткрыла полог Марья, – чуть слюной свиту не закапал.

– Больно-то ты мне нужна, курица малолетняя, – как можно презрительней хмыкнул Любим, и тут же заметил расстроенный взгляд. «Вот и пойми их, девок этих, пристаешь – плохо, не пристаешь – еще хуже». – Ну, если захочешь, так я всегда слюбиться готов, – поспешил он добавить.

– Дурень, – Марья со злостью задернула полог перед самым носом незадачливого ухажера.

Сплюнув, Любим отправился собирать дружину.