Читать книгу Уходить будем небом - Татьяна Свичкарь - Страница 4

Когда я подошла к дому, шёл третий час ночи. «Хрущёвка» наша, дом моего детства. Маленькая котельная под окном, всегда немилосердно шумевшая с утра до вечера. Убитый двор, который никто и не пытается сделать красивым. Верёвки, на которые хозяйки вешали бельё, натянуты между старыми тополями. В июне пух тут лежал – по колено, мы его поджигали. А ещё мы с Томом играли – в кустах боярышника получался «дом» из нескольких «комнат». Обломки каменного слона в пентаграмме маленького бассейна – в нашем детстве тут был фонтан. А там, где сейчас стоит десяток покосившихся лавочек и железная рама – был экран, показывали кино. Раз в неделю приезжала «передвижка» от Дома культуры

Окна всех домов в этот час обычно темны. Я – невозможный жаворонок. Бывало, что просыпалась в три или в четыре утра. Подойдёшь к окну – весь мир погружён в темноту. И если в доме напротив, хоть в одном окне горит свет – это подарок. Товарищ по бессоннице, товарищ по оружию.

А сейчас горели все окна в квартире тёти Кати, моей соседки.

Наш подъезд пахнет подвалом. Даже не так. Стоит подойти к нашему дому, как чувствуешь запах подвала. Им пропитался не только дом, но и всё вокруг. Подвал идёт под всем домом. Внутри он разделён на клетушки, по – одной на квартиру. Тут стоят бочки с квашеными огурцами и хранятся старые вещи. Тут пахнет сыростью, плесенью и какой-то мрачной тайной.

Сначала я ощутила – как всегда – запах подвала, а потом услышала вой. Усталый, тихий и безнадёжный вой на одной ноте. Дверь в квартиру тёти Кати была приоткрыта. Слышались голоса.

Но всё перебивал этот вой. Голос узнать было нельзя.

Я не успела вставить ключ в замочную скважину, как на площадку из тёти Катиной двери выскочила ещё одна соседка. Совсем ночная, в халатике, голова в бигуди повязана платком:

– Ты Юльку не видела?

Юлька была единственной поздней дочерью тёти Кати. Отличались они друг от друга как небо от земли. Тетя Катя давно махнула на себя рукой. Была она не просто грузная, а такая, когда описывая человека, вспоминаешь уже бегемота. Волосы – серые, то смешение цветов, когда начинаешь седеть, и изредка самостоятельно пытаешься краситься. Очень изредка и очень неумело. Тётя Катя работала в киоске, продавала газеты.

Юлька была худенькой, изящной, училась в десятом классе. Массу сил она прилагала, чтобы выглядеть не хуже тех девчонок, которые с ней учились. Вязала себе шарф и шапочку, радовалась подаренному родственницей свитеру. Она часы проводила перед зеркалом, стараясь накраситься дешёвой косметикой так, чтобы выглядеть «на все сто». Мы не так уж много общались с Юлькой, но при случайной встрече она была всегда вежлива, улыбчива. Я знала, что она колеблется, выбирая дорогу после окончания школы. Удачно выйти замуж? Или выучиться на курсах парикмахеров и работать в салоне красоты?

Поскольку Юльке требовались хотя бы небольшие карманные деньги, она подрабатывала – то раздавала флаеры или предвыборные листовки на улицах, то – в тёплый сезон – устраивалась в кафе, убирать со столов, мыть полы.

Их с тетей Катей взаимная любовь проявлялась ещё и в том, что Юлька постоянно старалась впихнуть матери хотя бы часть заработанного, а тётя Катя не брала ни копейки, умудряясь, на свой крохотный заработок худо-бедно, но прокормить обеих.

– Не пришла, – сказала Наташа, соседка с верхнего этажа, – Я уж говорю, может, мальчик у нее нарисовался, у мальчика осталась ночевать? Они же все сейчас так – гражданским браком. А Катерина вон воет четвёртый час. Я думаю – «скорую» вызывать придётся. У нее давление уже под двести. В милицию звонили – там говорят, подождите до утра.

Мы, как на «вдовьем пароходе» тут были, в нашем подъезде. Все друг друга знали. Или ты вырастил кого-то, или кто-то вырастил тебя. Невозможно было отпереть свою дверь, войти и закрыть её за собой, отгораживаясь от тёти Катиного воя. Хотя я слышала, как дома уже подскуливает и перебирает лапами Блоха. Я вздохнула – и шагнула в тети Катину квартиру, а Наташа удовлетворённо закрыла за мной дверь – вот, ещё одну свидетельницу привела.

Тетя Катя лежала грудью на столе и рыдала.

– Г-где она может быть….

Насчёт «скорой» Наташа была права. Когда у человека дрожат руки, подбородок и всё что можно, нужно делать укол, чтобы не кончилось чем-то плохим.

В комнате толпились соседки. Даже Кукушкина была здесь, с верхнего, четвёртого этажа. Она листала потрёпанную записную книжку.

– А вот какая-то Лариса ещё… А это кто? Может, ей позвонить?

Но, видимо, у тёти Кати уже рухнули все надежды, потому что она рыдала, не поднимая головы.

Несколько минут я стояла молча, неприкаянной незваной гостьей. А потом услышала стук в окно. Стучала Юлька. Это она, поднимаясь на носки, старалась заглянуть в форточку. Её шапочка, её бордовый шарф. Юлька стучала, но никто не поворачивал головы.

Я недоумевающе оглянулась вокруг, потом выскочила из квартиры, скатилась по лестнице.

Юлька, стоявшая под окном своей квартиры, шагнула мне навстречу.

– Ты чего не заходишь? – рявкнула я, – Мать сейчас концы отдаст!

– Я не могу, – растерянно и беспомощно сказала Юлька, – Я открываю дверь, а она не открывается. Я стучу, а меня не слышат…

Я внимательнее всмотрелась в нее, и мне стало жутко. Это как фантастический фильм. Голография. Юлька стояла передо мной, я видела большую ссадину на её правой щеке. А сквозь Юльку просвечивал куст сирени, растущий у подъезда. И сугроб из которого он сейчас торчал.

Этого не могло было быть, но это было.

– Что с тобой случилось? – одними губами спросила я.

Улица, на которой стояло кафе, где Юлька подрабатывала, шла вдоль леса. Та пьяная компания, которую они никак не могли выпроводить за дверь… Эти три мордоворота дождались Юльку… и в двухстах метрах от кафе окружили её как волки.

– Цыпа-цыпа-цыпа,… Ну, куда пойдём…

– А тут и лесок рядом…

– В леске холодно…

– Да ладно! У нас вот девочка горячая, – тот, что стоял сзади, неожиданно затянул на Юлькиной шее длинный шарф, – придушивая, но не во всю силу, чтобы лишить сопротивления, напугать до смерти.

– Я помню, что меня потом… после везли по снегу, за шарф… ноги тянулись… тянулись… А потом меня забрасывали снегом. Я думала, как же я смогу дышать? А мне не надо было дышать… Но ведь слышала, я всё слышала. Один сказал другому: «Вот те раз, да она ж у тебя уже мёртвая…» Что со мной? – Юлька вцепилась мне в рукав. Я это видела, но не ощущала – даже рукав куртки не смялся.

«Вы многое увидите», – всплыли у мен в памяти слова.

Юлька была мёртвая, но ещё не понимала этого. Я обняла её, ткнувшуюся ко мне в грудь. Когда я закрывала глаза, я ее чувствовала – её прильнувшее ко мне тело. Когда открывала глаза – видела, но руки погружались в её тело, как сгусток тумана.

– Мне уже нельзя к вам, да? – спросила Юлька, поднимая зарёванное и такое детское лицо, что та я, которая так и не стала матерью, кинулась бы на этих «волков» без раздумья. В глотку бы вцепилась.

– Вы скоро увидитесь, – тихо сказала я, – Вы с мамой скоро будете вместе.

– Я когда-то думала… случайно пришли такие мысли… Я не хотела бы, чтобы был тот мир после смерти. Чтобы не видеть оттуда, как плачет мама… Может, меня не найдут.

– Может, и не найдут, – подумала я, – Идёт снег. Может и не нашли бы до весны, которая не придёт…

– Я тогда пойду, – сказала Юлька, – Попрощаюсь с девчонками… Со всеми…

И она пошла. Девочка в вишнёвой шапке с помпоном пошла прочь, сливаясь с зимним пейзажем, исчезая за хлопьями снега.

**

Когда на человека сваливается так много – это как удар по затылку. Оглушает. Кто-то говорит – надо переспать с этой мыслью. Утром встанешь, может быть, что-то поймёшь. Открыв дверь свой квартиры, я, уже плохо соображая – усталость была смертельной – отмахнулась от радостного танца Блохи (она всегда так радуется даже, если выйду в магазин на пятнадцать минут и вернусь), сбросила прихожей куртку и сапоги, прошла к своей постели, упала и уснула.

Последнее, что я ощутила – Блоха тыкалась носом в мои волосы, обнюхивала. Есть ли запах у потрясения? У горя? У отчаяния? Меня слегка покачивало на кровати, будто я только что сошла с поезда или корабля. А потом так же быстро пришёл сон.

Главное было – сбросить первую усталость. Проснулась я рано, если прикинуть, когда легла. Часы показывали начало восьмого. Блоха, свернувшаяся было калачиком возле меня, тут же подняла голову. И с готовностью, первая соскочила с постели.

– Сейчас кофе выпью и выведу, – пообещала я ей.

Я кипятила воду в маленькой турке – на одну чашку. Купила её лет двадцать назад. Кофе был «живой», бразильский. После него сердце начинало колотиться быстрее, хотя мне кофе пить и нельзя вовсе, у меня тахикардия.

Потом мы с Блохой вышли на улицу. С утра подморозило, и снег скрипел под ногами. Будто по крахмалу идёшь. В небе стояла полная луна. Такая же, как тогда, когда я была маленькая. В детстве я придумала луне имя – Светлана Серебряная. Мне казалось, оно ей очень подходило. Из круглосуточного магазина «Миндаль» тянуло запахом жареного мяса и пирогов. Блоха носилась со скоростью запущенной ракеты. Я называла такое её состояние «Погоняй».

Весь мир убеждал в своей постоянности, неизменности. «Я не могу исчезнуть!» говорило все кругом. Заснеженные деревья, отпечатки ног и лап на снегу. Луна со знакомыми тёмными пятнами. Горы и моря. Без телескопа, я не могла увидеть больше.

Когда-то, кода я только рассталась с мужем, а Том приехал из своей Москвы… он был сам на себя не похож. Остались одни глаза – затравленные, жгущие.

Но он жалел не себя, а меня. Жалел неуклюже. Когда приблизился мой день рождения, спросил у Лизы:

– Что ей подарить?

– Да ей сейчас хоть звезду подари – лучше ей не станет, – в сердцах ответила Лиза.

Она гневалась, что не знала ничего, я ей ничего не рассказывала, и что бывший муж мой благополучно отбыл на родину. А я замазывала шрамы на лице толстым слоем тонального крема. С тех пор я, и видимо навсегда – разучилась кому-нибудь верить. Даже родным.

Том воспринял слова Лизы буквально. И на день рождения вручил мне сертификат на звезду. Знаете, наверное, что есть такие мошенники? Они продают участки на Луне и Марсе, продают звёзды – от самых дальних и крошечных, дешёвых, до престижных и мощных квазаров. Вручают сертификаты, оформленные в рамочку – владей.

Моя звезда пятнадцатой величины была далеко. Её видно только с орбиты, в телескоп. У неё даже не было названия до того, как Том подарил её мне. Только номер. Он назвал её «Диана».

Но это для меня нисколько не умалило значения подарка, не вызвало злости к мошенникам. Кто мешал мне мечтать? О моей звезде, засыпая, я могла представлять всё, что угодно. Я видела перед собой её планеты. Лазурные реки и сиреневые леса с золотыми листьями. Хрустальные дворцы и необыкновенных, прекрасных людей, речь которых была похожа на щебет птиц. Мое имя не делало меня хозяйкой звезды, оно просто связывало нас некой тонкой нитью.

Блоха набегалась и замёрзла, мы вернулись домой. Я снова поставила турку на огонь. Собака нетерпеливо приплясывала и лезла под руки. Я выложила в её мисочку корм «Чаппи». Налила себе кружку кофе и включила старенький телевизор, который даже включался не всегда, а только если у него была такая прихоть.

Я почти никогда его не смотрю. Разве что, устав от своих бесчисленных текстов для заказчиков, присяду перед экраном, чтобы поглядеть какой-нибудь фильм, наивный, который так же напоминает реальную жизнь, как суррогатная пища – настоящую.

Шла программа новостей. Всё та же бодро-тревожная тележвачка. Обсуждалась отмена договора по производству и размещению ракет средней и малой дальности. Звучали бодрые фразы: «У нас хватит сил, чтобы дать отпор любому агрессору». «Ответные меры…» Все уже давно забыли реальную войну, и как дети, готовы были играть в неё заново.

В голове всплыла ублюдочная фаза президента: «Мы все попадем в рай». И вспомнился «Райский сад» дяди Володи. Мы попадём, а президент-то наверняка не захочет туда. И будет отсиживаться в своем бункере, пока не сдохнет так же, как те, кому он это пророчил. Президент теней.

Две недели. Даже безнадежно больным не говорят про оставшееся им время так точно. Врач скажет, и то не самому больному, а близким:

– Ну, недельки две, – оставляя многоточие, место надежды.

Через две недели – могут вынести приговор. Но в нашей стране отменена смертная казнь. И какой бы жестокий ни был приговор, хоть пожизненное – всё равно дадут время на обжалование. Опять оставят надежду.

Скорее всего, ночной мой спутник – сумасшедший. Иначе и быть не может. Гость из параллельного времени, турист, твою мать! Никто не может знать точно конца. Этой же истиной нас и религия защищает от раздумий: «А день тот и час – Апокалипсиса – не знают ни ангелы, ни архангелы, а только Отец наш небесный»

Не тянет этот гость с такими светлыми глазами и выразительными бровями на посланца от Отца. Для него это всё так обыденно – будто учебник прочитал: «Мы знаем, что через две недели эта параллель закончится». И добавил, что за эти две недели мы ещё успеем увидеться. Кажется, если я его увижу, я закричу от злости и отчаяния.

Что можно успеть за две недели? Сдать все заказы на бирже. Но вот успеет ли кто-то прочитать то, что я напишу? Можно закончить вышивку – я давно начала вышивать зимнюю картину: дом с освещённым окошком, заснеженную ель рядом с ним, чёрную корявую ограду, луну, показавшуюся из-за облаков… Я закончу вышивку. И она исчезнет, как исчезну и я. Что ещё? Успею несколько раз напиться. Наверное, перед таким пьют водку. Не шампанское же… Напиться, уснуть, и тяжело проспать до самого конца. Успею убрать дом, дочитать книжку, утонуть в искусственном мире фильмов. Забыться. Я не смогу найти убежище не то, что для себя – даже для Блохи, потому что на всей Земле не будет убежища.

А, вот что мне надо было сделать! Проститься. Я знала, что Лиза уезжает. И не стоило ей говорить, что мы уже не увидимся. Пусть в «Час Х» она будет там, где хотела побывать, пусть успеет все это увидеть. А я успею её еще раз обнять.

И я хочу быть с Томом. Тому можно будет все рассказать. И если в последнюю минуту мы успеем обняться – получится та статуя, которая прекрасна. Остановись, мгновение….