Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 1 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 10

Кох снова остался хозяином Корпуса. Он разучивал все новые упражнения, этюды, оставленные ему Аландом, разбирал первые прелюдии и инвенции Баха, подолгу выслушивал перетекания и преображения гармоний из одной в другую. Бродил по улице на территории Корпуса и размышлял над своей жизнью. За все время никто ни разу не появился на территории Корпуса, и Кох до возвращения Аланда и Фердинанда никого и не думал здесь встретить.

Он первый раз в Корпусе, вытащил, наконец, свою чертежную доску, засел за оставленные чертежи и крайне удивился, когда кто-то вдруг взял его за плечо.

Кох медленно обернулся. Рядом стоял совершенно незнакомый человек. На случай появления посторонних в Корпусе Аланд не оставлял никаких распоряжений – этого как бы просто не могло быть, Кох верил в это. И теперь только щурился, как спросонок, на незнакомца, не произнося ни слова.

За последние два месяца Кох очень вытянулся. Он оставался такой же худой, но ростом догнал Аланда, из-за худобы напоминая сам себе жердь. То есть карликом и пигмеем он точно не был. Но сейчас перед ним стоял высокий старик – он был почти на голову выше Коха. Рука его на плече Коха лежала твёрдо, беспрекословно. Слабым стариковским прикосновением не назовёшь.

Кох попытался встать – и не смог даже пошелохнуться.

– Кто вы? – прошептал Кох. – И как вы вошли сюда?

– Как ни странно – через дверь, – засмеялся старик и снял, наконец, с плеча Коха свою ужасную руку. – Красиво рисуешь, – кивнул старик. – Но в мои времена мальчики, интересующиеся живописью, рисовали красивых женщин и другие прекрасные творения Господа. Ты тоже хочешь быть Господом – для этой летающей железной метлы?

Кох посмотрел на едва начатый чертеж фюзеляжа.

– Это хорошо, что тебя так тянет в небо.

– Кто вы?

Вопрос Коха снова остался без ответа.

– Тебе очень хочется поскорее сесть в самолёт, Вильгельм?

– Вы знаете, как меня зовут? Но – кто вы такой?

– Что ты так испугался? Тебе нравится быть одному – и ты опасаешься, что я буду бесконечно болтать и мешать тебе думать?

Теперь промолчал Кох.

– Пойдем со мной, прогуляемся.

Старик смотрел такими ясными молодыми глазами, что Кох совсем смутился. А рука старика тем временем снова опустилась Коху на плечо и неумолимо повлекла за собой.

– Да скажите же, кто вы такой?

– А ты кто такой?

– Я – Вильгельм Кох.

– Ты уверен?

– Что значит – уверен? Вы – сумасшедший?

– За тысячу лет никто ни разу не назвал меня сумасшедшим. Ты – первый, Вильгельм Кох, если ты – Вильгельм Кох, как ты утверждаешь.

Старик засмеялся – и смех его очень напомнил Коху смех Аланда.

– Расскажи мне лучше о своих снах, сынок. Помнишь, тебе снилось, как ты был листком, как ты плавно слетал с дерева – и как тебе нравилось это парение в потоках ветра. А потом ты превращался в ястреба – или в орла? Но ты кружил над землей на застывших простертых крыльях. Тебе тоже сначала это нравилось, но наскучило и это – и ты стал чайкой. Ты сворачивал и разворачивал крылья, ты складывал их так и эдак, летел против ветра, падал вниз камнем – и взлетал на восходящих потоках, – пока ветер не выломал тебе крыло – едва не оторвав его напрочь, просто вырвав его из плеча. Тебе было очень больно – но убило тебя не это, а то, что ты понял – ты никогда уже не сможешь летать. Помнишь?

Кох остановился.

– …Этот сон повторялся и повторялся. Ты просыпался с ужасной болью в левом плече, весь в слезах, с заходящимся сердцем – разве не так? Пока однажды ты не проснулся здесь, у Аландо, и не понял, что плечо твое больше не болит. Зато сам ты оказался вывернут наизнанку. Я бы на твоем месте вспомнил про эти сны – прежде чем влезать в нелепую деревянную фанеру, пролетевшую тут как-то над тобой.

Кох едва удержался от стона – так резко заломило вдруг у него в плече. Этот сон был самым частым сном его детства. Если не считать полусна-видения с Аландом. Как старик странно Аланда назвал! Почему он знает то, о чем Кох даже Аланду не говорил?

– Да, оно опять заболело. Тело помнит, как это было несносно. Тело ничего не забывает – особенно таких потрясений.

– Откуда вы знаете?

– Неважно, что знаю я, важно, что будешь делать ты.

– Куда вы ведете меня? Господин Аланд не разрешает мне покидать пределы Корпуса.

– Аландо не дорос что-либо разрешать или запрещать мне. Не стоит его и слушать. Да, Вильгельм. Он такой же дурак, как и ты, только на триста с лишним лет старше. Это ничего не меняет.

– Господин Аланд – великий учитель, не смейте о нем так говорить.

– Господин Аланд – великий засранец, но мне приятно, что ты о нем думаешь хорошо. Не думай, что от того, что он великий засранец, а не учитель, я люблю его меньше. Аландо – мой сын, и я люблю его любым. И плохим, и хорошим, и умным, и глупым. Для любви это все не имеет никакого значения. Следовательно, и наши с тобой родственные связи тебе тоже понятны. В тебе достаточно храбрости и мужества, чтобы подняться в небо – даже после того, как тебе вырвало крыло. Не надо меня так бояться. Не думай, что ты мне не нравишься. Я бы не стал с тобой говорить, если бы это было так. Я понимаю, что тебе не будет покоя – пока ты опять не поднимешься в небо.

– Так вы не осуждаете меня?

– Хорошо, что тебе есть до этого дело. Ты знаешь, где мы?

– Как мы здесь оказались? Это же аэродром. До него два часа пути – а мы едва вышли за ворота…

– Где ты тут увидел ворота? Я не вижу. А вон твои самолеты. Их всего два, ужасные, непригодные к полету приспособления. Даже вид их, – лишенных кожи и мяса птичьих остовов, грубо сколоченных из фанеры, – говорит, что это машины для гибели. Но тебе нравится.

– Они летают. Я видел.

– Ну, полетай.

– Я не умею ими управлять.

– А летчик умеет.

– Он меня не возьмет, самолёт – одноместный.

– Ну, это-то пустяки, Вильгельм.

Кох ощутил то, что всегда ощущал во сне, когда его зашвыривало в тело чайки, ястреба или орла. Сейчас он осознавал себя – собой, и в то же время он был другим человеком, с другим телом, другим и своим сознанием одновременно. Это он садился уверенно в самолет, его тело было заковано в кожаный костюм, его рука в кожаной перчатке легла на рычаг. Машина задрожала и побежала по полю. Тело ощущало покой того человека, который управлял самолетом, и беспокойство самого Коха. Машина оторвалась от земли. Ликование полета накатило на Коха, и в то же время он чувствовал ненужные толчки, нестабильность положения в воздушном потоке. Летчик пошел на снижение, мозг Коха автоматически просчитывал угол наклона крыла, ветер у земли вносил коррективы. Рука первого ошибалась, Кох чувствовал неизбежность падения и не мог преодолеть самоуверенной глухоты первого. Этого решительного удара ветра в крыло еще не последовало, первый не чувствовал его приближения – а Кох чувствовал, и горло Коха сдавило бессильным проклятьем.

Самолет качнулся, как от пощечины, – и повалился боком, потеряв управление. Кох опомнился в своей комнате. Глянул на чертеж и смял его. Он хотел нарисовать другое, а нарисовал увиденную в небе фанеру-убийцу. Плечо страшно болело. Правой рукой Кох придерживал левое плечо. Хорошо, что он был один, потому что он тяжело и резко дышал и не всегда сдерживал стон. Никакого старика и аэродрома, конечно, не было. Это его дурацкие вечные сны.

Кох долго ходил по комнате, пытаясь отдышаться, потом сидел в оцепенении. Как ни странно, но от этих снов – помогал только сон, крепкий и беспробудный. Наверное, он переутомился. Он совсем отвык спать. Он лёг, пытаясь поудобнее пристроить совсем взбесившееся плечо, – только спать не хотелось, глаза упрямо раскрывались и таращились в потолок.

Его мучило острое чувство, что он, в самом деле, только что был другим человеком, и только что этот человек погиб, разбившись при падении самолета. Кох встал, вышел на улицу, на ходу стянул плечо куском простыни – так болело чуть меньше. Зачем-то обошел Корпус в поисках старика, понимая прекрасно, что его тут нет, и не было.

Тело чувствовало себя странно. Словно он отлежал или отсидел себе все – с ног до головы. Лёгкие хватали воздух резко и жадно. Может, от такого дыхания и шло по телу это странное онемение. Сознание было в панике. Коху казалось, что он просто сходит с ума. Но ему было необходимо немедленно попасть на аэродром и увидеть место трагедии. Два часа ходу. Это долго. Кох, не понимая, что с ним творится, вошел в гараж. Машину Кох не водил, он только внимательно смотрел, как Аланд делает это. Сейчас он понял, что нужно почувствовать, как Аланд это делал, как бы в этом ощущении стать самим Аландом. Он проверил бак, сдал назад, вывел машину из гаража, открыл ворота и выехал. Ворота закрылись. Движения – как память руки, память тела. Одна рука легла на рычаг, вторая на руль – плечо по-аландовски свободно развернулось, даже боль отступила. Ногой вдавил педаль. Машина плавно поехала. Через полчаса Кох остановился на шоссе у аэродрома.

Разбитый самолет напоминал птицу с выломанными крыльями. Тело лётчика еще лежало под полотном на летном поле.

– Когда это случилось? – спросил Кох кого-то подошедшего к нему.

– Около часу назад. Ты кто такой? Как ты проехал? Документы.

Кох растерянно пошарил по карманам – пусто, вспомнил, что с Аландом в машине любовался своим аттестатом, глянул в бардачок – слава Богу, папка с его документами здесь.

– Отличник! – фыркнул человек, судя по кожаной куртке – лётчик. – Папочка машину дал покататься?

– Не дал. Я хочу летать.

– Папа заругается. Отличники идут штаны протирать в университеты.

– Мне нужен начальник аэродрома.

– Начальник ему нужен. Кто тебя сюда пропустил? Почему ты на машине Аланда?

– Я учусь у него. Почему пропустили – не знаю, меня никто не останавливал.

– Сам-то генерал где?

– Какой генерал?

– Разумеется, Аланд, о нем говорим. Он тебе задаст, если ты его машину без спросу взял, он таких шуток не любит, – стращал Коха лётчик.

Это было странно – все, что он говорил. Почему Аланд – генерал? Откуда этот человек знает Аланда? Почему машину Аланда пропустили без вопросов на закрытую территорию лётного поля?

– Мне нужен начальник аэродрома.

– Ты не понимаешь, что не до тебя?! – вдруг нервно возвысил голос летчик.

– Понимаю.

– Человек – разбился. Хороший человек!

Кох странно взглянул на летчика.

– Он не был виноват, он просто не поймал ветер у земли, – заговорил Кох.

– Тебе-то откуда это знать? Что ты в этом понимаешь?!

– Знаю, я видел.

– Ты даже не знал, когда это произошло.

– Я потерял счет времени. Но я видел, как он разбился. Ветер ударил справа, самолет опрокинуло на бок. Он был бы жив, – лишние пять градусов – и его повернуло… Фюзеляж слишком легкий и плохо обтекаемый ветром. С таким крылом при порывистом ветре не удержаться

– Ты это видел – и хочешь летать??

– Да, я очень хочу летать.

– В самолетах разбираешься?

– Хотелось бы разбираться в них лучше. Можно я посмотрю на лётчика?

– Плохо не станет?

– Не станет.

– Так тебя зовут Вильгельм Кох? Аланд о тебе говорил. Но иди лучше строить самолёты – это тоже нужно и куда безопаснее.

Кох вопросительно посмотрел в незнакомые глаза.

– Вы – начальник аэродрома?

– Да, мальчик.

– Я готов выполнять любую работу, только разрешите мне бывать здесь.

– Иди учиться, есть над чем подумать. Третий пилот за месяц! Это испытательный аэродром. Здесь бились, бьются и будут биться.

– Самолеты должен делать тот, кто сам на них летает. Тогда и биться столько не будут. Откуда в бюро знать, что у земли может ударить порывом ветра и что будь самолет тяжелее – его бы так не швыряло… И что корпус не может быть вертикальной плоскостью – при боковом ветре его не обтекает воздушным потоком, это огромное дополнительное сопротивление…

– Помолчи.

Кох склонился над погибшим, заглянул в лицо. Ему, действительно, стало плохо. Он придержал дыхание, чувствуя своим телом – смерть другого тела.

– Не смотри, идем. И на самолет не смотри, летать не сможешь.

– Смогу.

– …Тут сопляк Аланда приехал, говорит, что видел, как Эрнст разбился, и все равно летать хочет. Расписал мне все падение, как по нотам, словно сам там сидел.

– Распиши ему рожу, а еще лучше – зад, и пусть катится отсюда.

Кох всматривался в незнакомые, мрачные лица. Эти люди только что потеряли товарища, он не мог их осуждать – что бы они ни говорили.

Начальник аэродрома положил руку как раз на левое плечо – повязку Кох снял еще в машине. Кох едва не вскрикнул от боли, которая преспокойно вернулась.

– Кох, может, ты и храбрый парень, но пойми, что самолеты кто-то должен делать. Ты их чувствуешь.

– Я не говорю, что я не буду их делать. Но летать я должен уметь.

– Ладно, генерал отпустит – заезжай, но порядок во всем должен быть. За самоволку и от него, и от меня получишь. Понял?

– Понял.

– Мы тебя, Кох, ведь и в угол поставить можем, так ведь и знай, – сказал кто-то еще. – Так что уезжай скорей, конструктор.

– Можно я рано утром завтра приеду?

– Рано не проснешься, кошмары замучают.

– Можно я самолет все-таки посмотрю?

– А что еще тебе можно? Может, ему уже можно и полетать?

Смех над мертвым телом прозвучал для Коха странно. Он всё-таки не мог отделаться от чувства, что разбился он сам.

Кох подошел к машине. Как доктор больного – долго рассматривал швы, сочленения, выстукивал раму. Нет, это все никуда не годилось, это машина смерти, это бессмыслица. Мысли роем взвились в горячем мозгу Коха, кто-то опять хлопнул его по больному плечу. Кох, мертвея, обернулся.

– На, пей, – человек, грозивший поставить Коха в угол, протягивал железную кружку, – раз уж приехал, помяни Эрнста. Это был настоящий пилот. Летал на самых первых деревяшках. И черти его не брали. А сегодня вдруг как ветром сдуло.

Кох взял кружку, выпил залпом и выронил кружку на землю, все обожгло внутри.

– Ты что, не разбавил? Спятил? Дайте ему воды! – закричал начальник аэродрома, но все только хохотали.

Кох глотнул воды, все равно сильно жгло. Такая шутка. Кох подошел к тому, кто потянул ему кружку, отвел от своего лица правую руку – левая так и висела безвольной плетью. Отвел её, расслабил, вспоминая краткую абелевскую науку, всего себя выдохнул в эту отяжелевшую кисть, собрал ее и без особого размаха ударил в хохочущую физиономию. Летчик навзничь полетел в траву. Стало тихо.

– Неплохо, – сказал начальник аэродрома. – Не будете над новичками издеваться, черти. Правильно, Кох. Молодец. До Корпуса-то доедешь?

– Доеду.

Кох подошел к упавшему, который почему-то заколебался в своем решении немедленно ответить Коху.

– Всё? – спросил Кох. – Не ржи тут, как конь, а то хвост свой заглотишь…

Кох сам не понял, почему и как он мог такое сказать. Он таких оборотов не употреблял никогда, даже голос это был не совсем его, какой-то низкий и с хрипотцой. Летчик прямо сидя пополз от него. Кох пошел к машине – ему было совсем плохо. Начальник аэродрома схватил Коха за левое плечо.

– Эй, парень, ты что такое сказал?

– Что я сказал?

– Кох, но это слова, голос Эрнста. Ты что – знал его? Но – как ты смеешь, дурак, изображать погибшего?

– Я ничего не изображаю. А это, конечно, ужасно смешно – для веселья сжечь мне всю глотку. Тоже священным именем вашего Эрнста. Еще раз увижу этого… на аэродроме – всю траву, что здесь растёт, ему в пасть засуну.

– Да ладно, Кох, заживет.

– Ну, и летайте на вашем деревянном дерьме. Посмотрим, кто дальше улетит, господин начальник дерьмового аэродрома.

– Эй, Кох!.. Ты хоть Аланду не говори… Приезжай завтра – у нас с семи полеты.

– Пляшите сами вокруг своей единственной деревянной лошадки. Найду, чем заняться.

– Ты как разговариваешь?

– А как с вами еще можно разговаривать?

Кох задыхался, пищевод жгло и скручивало.

Пошел к машине. Руку на руль не закинуть, плечо разрывало от боли. В голове быстро нарастал отвратительный густой гул.

Кох пробовал продышаться, правой рукой закинул левую на руль, на малой скорости проехал вперед, развернулся и вжал педаль газа поглубже. Он отъехал от аэродрома, пошарил в бардачке, вспомнив, что у Аланда там лежала какая-то фляга, глотнул осторожно и, ощутив опять что-то крепко спиртное, вывалился из машины, его вывернуло, но стало легче. Кох отошел и лег на траву. Впереди было какое-то болотце, вода прозрачная. Кох прямо через рукав напился, думал, что теперь сможет сесть в машину и вернуться в Корпус. Земля странно закачалась под ним, он снова сел, лег, но его продолжало раскачивать, как в каком-то безумном полете, – словно он ложился то на правое, то на левое крыло и не мог никак остановиться.

Скорее бы Аланд приехал. Что он скажет Аланду – он не знает, ему ничего не надо говорить, только бы приехал. Кох до его возвращения ничего вообще больше делать не будет.

Кох встал, смотреть вниз было странно, словно он видит землю из самолета, – не земля, а топографическая карта. Не трава, а деревья, не камни – дома, не муравьи, а колонна автомобилей. Много-много автомобилей. Их на всей земле столько нет. Куда они едут такой вереницей? Кох тер лицо, пытаясь отогнать от себя вспыхивающие со всех сторон светящиеся точки. Земля рванулась к нему, и он потерял сознание.

Очнулся и понял, что дело не в том, что он выпил. Он просто сошел с ума. Если сейчас он очнется в своей комнате – и все это тоже сон, он нисколько не удивится. Кох открыл глаза – он лежит в траве, на дороге распахнутая машина Аланда. Кох встал, сел за руль. Надо ехать. Он внимательно смотрел на дорогу и просил ее не качаться. Собрав всю волю, поднял левую руку, ухватился за руль, нажал на газ. Нужно ехать. Осторожно. Он еще и без спросу взял чужую машину. Странно, что он не протрезвел, а стал пьянее, чем был. Кох ехал медленно, часто останавливался, смахивал пот, заливавший глаза. У ворот Корпуса снова остановился. Он хотел выйти, открыть ворота, но ворота открылись. Кох с облегчение вжал педаль газа – путешествие закончилось, и только когда налетел грудью на руль, когда на него посыпалось стекло и раздался отвратительный лязг металла о металл, он понял, что ворота были закрыты. Совсем он лишился разума. Чуть сдал назад – и ворота, действительно, открылись. Что за день такой?

Аланд вышел за ворота и Кох впервые увидел его в генеральской форме, отвел взгляд – и увидел Абеля, бегущего к воротам. «Ну, хоть этот не генерал», – зачем-то подумал Кох. Ему стало уже все равно, – что он сегодня не натворил – трудно придумать.

Аланд открыл дверцу, взял Коха под мышки, потянул из машины. Кох покорно вывалился, качаясь на неустойчивых ногах.

– Ну, ты даешь, Вильгельм. Еще и машину мне разбил. Какого черта ты в закрытые ворота въехал?

– Они были открыты, – ответил Кох.

– В самом деле? Он еще и надрался. Ну, ты просто герой.

– Он что – пьян? – с ужасом спросил Абель, принимая у Аланда Коха. – Господин Аланд, ему плохо…

– Ну, еще бы. Чистый спирт – не что-нибудь, да, Вильгельм. Да еще через часик – запить водичкой. Самое то. Спасибо, что коньяком не запил – мы б тебя и не откачали.

– Вильгельм, ты спятил?

– Я выпил совсем немного. Мы лётчика поминали.

– Вы поминали? Вы-то особенно, господин Кох! – сказал Аланд. – Они его спиртом напоили, Фердинанд. Тащи его к нам, у него ожог… Начинай его откачивать. Я это позорище за ворота загоню. Машину разбил, ладно, хоть ворота не пострадали. Наши ворота крепче, чем все их дерьмовые машины, да, Вильгельм? Я правильно рассуждаю? А уж их самолеты – сами пусть на них и летают.

Аланд вроде бы чуть улыбался – и в то же время, Кох чувствовал, что Аланд остро сочувствует ему.

– Грудь болит? – вполголоса спрашивал Фердинанд, страшно перепуганный за Коха.

– Всё болит, – прошептал в ответ Кох. – Мне очень плохо. Положите меня прямо тут. Я на земле полежу…

Аланд принял Коха на руки, как ребенка.

– Открывай дверь, Фердинанд. Ему срочно нужна помощь.

Кох с надеждой посмотрел в глаза Аланда – неужели не сердится?

– Да, знаю, Вильгельм. Никто тебя не ругает. Жив – и на том спасибо. Черт с ней, с машиной, не машина и была. Я знаю, что ты не столько пьян, сколько напуган. Сейчас ты просто уснешь, а проснешься – как был – здоровым. Не беспокойся, с тобой все нормально.

История с аэродромом сном так и не оказалась.

Кох проснулся ослабшим, но острой боли он нигде не чувствовал, – немного подташнивало и при попытке поднять голову хотелось положить её снова на подушку.

Аланд улыбался, говорил о пустяках, заговаривал тяжелые мысли Коха. Кох не столько слушал, сколько смотрел на Аланда, и чувствовал, что тот знает абсолютно все, что с Кохом произошло. А Кох не знает, что теперь делать. Конечно, его встреча со странным стариком, его детские сны и полет с Эрнстом – сродни сумасшествию. Аланд знает, что Кох сумасшедший. Что он сделает с Кохом? Отправит в дом скорби? Просто выгонит? Будет лечить? Фердинанд все-таки очень хороший доктор, он в первый же день понял, что Кох сумасшедший. Он распознал в Кохе склонность к безумию с первого взгляда. Что же теперь делать? Почему это случилось с ним? Что он сделал не так?

Что он будет теперь делать? Где-то в закрытых стенах сидеть и рисовать самолеты, вспоминая детские сны? Ясно, что к самолетам его не допустят и летчиком ему не стать. Он бы и сам никогда не допустил безумца к полетам и не дал бы ему в руки оружия.

– Не мучай себя, – перебил поток его мыслей Аланд. – Ты просто мне сейчас все подобно расскажешь. Что смогу – объясню. Никому другому о том, что с тобой произошло, говорить не нужно. Мог бы не рассказывать и мне, но я все равно знаю. Ты абсолютно нормален, Вильгельм. Ты пережил состояние, которого прежде не было, и ты здорово напуган. Ты потрясен, потому что столкнулся с чем-то новым в себе, ты не можешь себе все до конца объяснить, но это один из феноменов твоего сознания, нормального, чуть расширяющегося, сознания. Даже странно, что с тобой это так скоро случилось.

– Вы не прогоните меня и не отправите в лечебницу?

– Ты чувствуешь себя больным? Ты неадекватно воспринимаешь то, что с тобой сейчас происходит? Нервы твои напряжены, ты ослаб, но внутренний ожог и отравление – слишком тяжелые вещи для организма. Чтобы все залечить, потребуется время. Я наказал этих шутников. Тебе придется еще немного побыть в стенах Корпуса, даже в университет ездить пока не будешь, поучишься здесь. Учиться полноценно и тому, что тебе действительно нужно, я помогу.

– И вы знаете, кто был тот старик?

– Да, этого господина я слишком хорошо знаю. Это Бенедикто – мой учитель и мой отец. Он давно покинул земной план и лет двадцать даже в духовных планах ко мне не наведывался. Интересно, что он пришел к тебе. Его не нужно пугаться. Ни твоему разуму, ни твоей душе он вреда не причинит. Ему ты можешь доверять. Но ни с кем – никогда – не говори об этом. И о том, что начало меняться в тебе. Иначе всё закроют. Это редкий дар, я не планировал еще года два-три даже начинать над ним работу в тебе, но Бенедикто счел, что ты готов. Или он хотел удержать тебя от какого-то неверного шага. Второе легко предположить – если учесть, что он дал тебе пережить.

– Что со мной было?

– Твое сознание может совмещаться с сознанием другого человека и при этом не нарушать ни своей, ни чужой целостности. Этот дар требует от человека мощной духовной зрелости и кристальной чистоты, Вильгельм. Просто так он никому не дается. Это не приглашение к шарлатанству, это тяжелый дар. Я бы не взвалил пока на твои плечи такой ноши, дал бы тебе стихийно почувствовать в себе его, медленно его осознать и примириться с ним. Почему Бенедикто поступил иначе – еще предстоит понять. Но бояться ничего не нужно. Просто будь щепетилен и осторожен, когда подобное вмешательство приходит тебе на ум.

– У вас был очень строгий отец?

– Да это просто зверь, Вильгельм, – Аланд сделал страшные глаза и рассмеялся. Ясно, он шутит.

– А он называл вас засранцем, – чуть улыбнулся Кох.

– Кто б в этом сомневался. Простыми наши отношения с Бенедикто и сейчас не назовешь, но я его очень любил всегда. И сейчас считаю, что это лучший из людей. Не только потому, что он великий учитель. Потому что он великая любовь. Интересно, в какой чин он возвел тебя – в чин поросенка, в головастики, волчата?

– Ни одним из этих слов он меня не назвал. Только по имени.

– Значит, он очень высокого мнения о тебе, Вильгельм. По сути, этот дар открывает возможности пользоваться телесным сознанием и разумом другого человека, поэтому ты понимаешь, каким нравственным целомудрием нужно обладать, чтобы не воспользоваться этим даром кому-то во вред.

– Зачем он вообще? Мне не нужно это.

– Не нужно – и забудь о нем. Когда он будет тебе необходим – ты сумеешь им воспользоваться. Сейчас просто пойми, что безумие – это утрата связи с собственной личностью, с тобой этого не было. Ты осознавал себя постоянно. Если ты почувствуешь, что ты не хотел бы оставаться один – говори мне, я обычно могу поменять порядок своих дел. И с удовольствием побуду около тебя. Душа твоя какое-то время будет в таком беззащитном потрясенном состоянии. Фердинанд сейчас занят своими исследованиями, много оперирует, он часто будет отсутствовать или сидеть у себя в лаборатории, но я все время буду с тобой. Эта ответственность ложится не только на тебя, но и на меня. Я не сомневаюсь в тебе, Вильгельм. Просто пока поправляйся, крепни и ничего не бойся.

– И я буду летать?

– Будешь. Только поучись и поработай над машиной, чтобы ты поднял в небо то детище, за которое ты отвечаешь. Первую авиашколу в Германии откроют лишь через два года. Обещаю, я сразу тебя туда отправлю. Пока это клубы по интересам. И никто ни за что не отвечает. Есть какой-то налет военной бравады, но это анархия, это попытки. Военное ведомство заинтересуется твоими проектами, поэтому доводи их до ума.

– Господин Аланд, пожалуйста, посидите со мной. Я хочу, чтобы вы положили мне на лоб ваши руки. Простите. Я раздавлен – полностью, я не знаю, что это такое. Я страшно нуждаюсь в вас сейчас. Мне страшно. Я не знал, что я такой трус. И я понятия не имею, чего я боюсь. Просто мир раскололся.

– Это быстро пройдет, Вильгельм. Можешь назвать меня отцом. Я понимаю, что иногда кроме этого слова ни одно другое не утешает.

Аланд гладил лоб Коха, держал его виски.

– Отец, мне кажется, что я умер с тем летчиком.

– Я сказал бы, что ты с ним прошел через смерть. Смерть – переход. Но обратным переходом владеют не все. И он не всегда возможен.

– Я отнимаю у вас время своим нытьем.

– Мое время дано мне только для вас, сын. Ты не можешь отнять у меня то, что и так принадлежит тебе. Или это я у тебя твое отнял. Я буду немного подлечивать тебя – буду выводить яды, которыми чужая глупость напичкала твою печень. Потому тебя так тошнит, отсюда твоя болезненная слабость. Ты много будешь спать еще пару недель. Но твоей потрясенной душе это на пользу. И мы будем много с тобой гулять, я покажу тебе окрестности, озеро. Фердинанд время от времени составит нам компанию. Вильгельм, все хорошо. Все пока хорошо. Ты ведь мне веришь?

– Я тебя люблю отец. Я просто не могу тебе объяснить, как я тебя люблю.

– Видишь, как все просто. А я не понял, дурак, что хотел мне сказать Бенедикто.

– Что он хотел сказать?

– О том, как ты умеешь любить, Вильгельм. Прости меня, сын. Я на самом деле тупой недоумок. Я не почувствовал твоей настоящей силы. А он ее оценил.

– Мне стыдно перед тобой, отец. Я не должен так привязываться к тебе. Но когда эта дрянь едва не отравила меня – я понял, что он хочет меня с тобой разлучить, оторвать меня от тебя – и я возненавидел его. И это не все. Когда я сел за руль твоей машины, я – как подлец – приказал себе ощутить себя – тобой! Я не имел на это права.

– Сын, я скажу тебе страшную вещь. Ты был малой частью меня. Крохотной ячейкой, одним закуточком моего сознания, – тебе это помогло – ради Бога. А апофеозом Пути будет миг, когда наши разрозненные, полные эго сознания станут едины и слиты в Любви, которая пока еще нам недоступна. Если ты будешь приходить в гости своим сознанием в мое, как я сам столько лет к тебе наведывался, – я буду тебе страшно рад. Заходи. О твоей работе даже в Корпусе не будет знать никто, но со мной постарайся оставаться предельно открытым и откровенным. Мое сердце всегда открыто для тебя.

– Отец, собери меня поскорей. Я ненавижу сейчас свою слабость. Мне никогда, никогда еще не было так плохо и страшно. Почему? Я никогда не ревел. А сейчас ужасно хочется плакать, просто бессмысленно лить слезы. Целое озеро. Вселенский потоп.

– Бессмысленных слез не бывает, сын. Хочешь плакать – плачь. Ты и в самом деле этим не грешил никогда. Со слезами из жизни уходит то, что мешает нам двигаться вверх. Слёзы-требования, слёзы-капризы отвратительны. Но есть слезы, которыми жизнь отмывает нас. Это еще один странный закон, нас отчищают, едва мы в чем-то выпачкали себя. Тебя тоже выпачкали, сын. Но кто нам мешает помыться в укромном закутке подсознания? Разумом ты объяснить не можешь ничего даже себе. Поплачь, я просто тебя обниму, прислоню к себе, я тоже о тебе много лет тосковал. Потом мы пойдем дальше. Если вдуматься, мы с тобой сейчас счастливы так – как раньше мы с тобой счастливы не были. Реви, сын, хоть в голос, хоть лупи меня кулаками. Из меня, увы, давно вытекла эта водичка, и новая не поступила. Я когда-то тоже мог прореветь неделю – и не прерваться. А потом все равно – зашвыривает вверх.

– У меня истерика, отец. Я ненавижу себя. Ты сказал, что не пустишь меня учиться – и ты думаешь, я огорчен? Да я страшно этому рад. У меня такое чувство, что мир отторгает меня, что я не смогу в нем жить. Что бы я ни сделал – я встречаю насмешку и злость. Ты один меня любишь – и я чувствую это. И почему-то еще наш Фердинанд. Я очень скучаю по нему.

– Научиться жить обыденной жизнью, действительно, сложно, когда сознание перестраивается. Но придется научиться и этому. В мире нужно оставаться естественным и адекватным, чтоб не утратить способность что-то объяснить и доказать. Сначала человек рождается – и плачет, рождаясь, – потому что иначе ему не развернуть легкие. И тебе сейчас приходится снова рождаться. Зачем это происходит – мы понимаем значительно позже. Рождайся, плачь – и не спрашивай себя пока ни о чем, просто учись видеть, слышать, дышать, радоваться. Мы приходим в мир как ответы на вопрос, которого мы не задавали. Мы отвечаем невольно кому-то, и кто-то невольно отвечает нам. Как говорил Бенедикто – такова игра Господа. Сын, все хорошо. Я рад, что ты есть, что ты такой, как ты есть. Мы с тобой полные союзники, нам идти плечом к плечу, рука об руку.

– Пока я могу налить в твою руку только целую лужу слез.

– Может, Бог и задумал мою ладонь – как чашу для этого священного жидкого кристалла, – и даст ему через миллионы лет затвердеть и превратиться в алмаз, – Аланд улыбался.

Кох тоже улыбнулся сквозь слезы.

– Отец, из меня никогда ничего путного не выйдет. Я аморфная, распластанная амёба.

– Ну, иногда эта амёба умеет сложиться в роскошный кулак. И что для всех особенно неприятно, сын, что с тобой это происходит именно тогда, когда все уже вполне начинают верить в твою аморфность.

– Да это Абель меня научил, а его – вы.

– А Густаву Шлейхелю ты расквасил нос – уже не помнишь? А он помнит. Один он не пошел против тебя, сын. Это не делает чести ему, но делает честь тебе. Я рад, что против моего сына эти подлецы осмелились выйти только впятером. Вильгельм, всё не так плохо. Мы еще с тобой толком работать не начали, но кое-что уже есть. Ну, теперь ты обнимешь меня?

– Я бы врос в тебя.

Кох обнимал грудь Аланда, пытался покрепче уткнуться в него.

– Отдохни, сын. Теперь просто – ляг и отдохни.

Аланд положил голову Коха на подушку, Кох опустился в нее уже спящим. Ему снилось, что он снова чайка и летит против шквального ветра, выводя острые края крыльев чуть впереди себя. Бешеное напряжение вот-вот грозило разорвать его легкое тело, его сейчас должен был сразить самый мощный, сокрушительный шквал – он приготовился врезаться в этот смертоносный поток, сердце остановилось в предчувствии гибели и дерзком ликовании. Он оглох – как страшен был этот удар, и вдруг сделалось тихо, светло, так светло, что он много раз пытался открыть глаза и зажмуривался опять. Почему так слепил этот свет? Почему он не может ничего под собой, над собой рассмотреть. Никакое солнце не может так сиять. Кох открыл глаза – и понял, что он просто молния, и остановленный миг его жизни – это вспышка, ослепительный миг жизни молнии, пока она проносится в толще плотных облаков.

– Что тебе приснилось, Вильгельм?

Он проснулся, увидел комнату Абеля, Аланд повернулся от окна, в которое он только что смотрел.

– Кем ты был на этот раз?

– Кажется, молнией.

– Как себя чувствует твое тело? Его не растянуло еще сантиметров на десять в длину?

– Я хочу поиграть Баха, отец.

– Господин Аланд, Вильгельм. Хорошо? Мы не одни. И мы с тобой теперь вообще обыкновенные люди – ведь так?

Глаза Аланда смеялись. Кох тоже улыбнулся.

Аланд заговорил про университет. Кох не сразу понял, о чем Аланд спрашивает, но, сосредоточившись, Кох ответил, что на математическое отделение он не хочет, а лучше бы пошел изучать философию, послушал бы некоторые разделы физики и химии. Аланд не удивился – пожал плечами и сказал:

– Вот и хорошо.