Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 1 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 9

Кох очнулся в незнакомом месте – просторная комната, высокие потолки, высокие окна, красивые светлые занавески. Ночь, неяркий свет настольной лампы.

Кох совершенно не помнил, как он здесь оказался, – наверное, его привезли сюда в глубоком беспамятстве, – но никакой боли он не ощущал, словно он просто хорошенько выспался и проснулся. Плечом повел – немного неудобно, но не более того. Из соседней комнаты вышел его Проходимец. «Господин Аланд», смотрит очень скептически, прячет иронию на дне глаз.

– Как дела?

– Хорошо.

Поднял Коху подушки, опять напустил на лицо строгости, прямо-таки самой строжайшей строгости на свете.

– Вильгельм, – заговорил вполголоса, словно их кто-то подслушивал, – чтоб этого больше – никогда! никогда, понимаешь? – не было. Иначе я тебя – знать не знаю.

Кох улыбался. Боже, как он любил этого человека. Сколько любви в его глазах, его почти прогневанном голосе.

– Голова кружится?

– Нет.

– Медленно сядь. Теперь?

– И так нет.

– Обопрись на меня, попробуем встать. Как теперь?

– Всё в порядке.

– Это хорошо. Мне с утра придется уехать, поживешь тут один. Не возражаешь?

– Нет, здесь очень спокойно.

– Видишь, книги на столе. Это последний класс твоей гимназии. За две-три недели управишься?

– Конечно.

– Тогда пошли, напою тебя волшебным чаем, чтоб ты окончательно ожил. И засядем в медитацию, я должен убедиться, что ты остаешься в безопасности.

– Это как?

– Что – как? Чай пить как? Или в медитацию – как?

– Про чай понятно, – улыбался Кох.

– А медитация – это еще проще, это то, чем мы с тобой столько лет занимались.

– Так я все-таки умер?

– Вот привязался-то со своим «умер»…

– Простите, мне слишком хорошо.

– И что? Я тебе обещаю, Кох, что когда ты умрешь – тебе будет куда хуже, я тебе такое устрою – не обрадуешься.

– Почему я вас так люблю?

– Потому что дурак, я уже объяснил. Кстати, я тебя еще выдрать обещал. И любви твоей сразу поубавится. Набрось халат – иди, приведи себя в порядок, я чай заварю. Осторожнее. Голова закружится – сразу сядь, прямо на пол и голову – вниз.

За чаем Аланд распекал Коха в самых изощренных выражениях, а Кох ничего не мог с собой поделать – улыбался и всё.

– Если б я знал, что вы не только во сне, я б давно ушел вас искать, – все объяснялся в любви Кох.

– Интересно – куда?

– А где мы? В окне ничего не видно – только белые стены и деревья.

– И пока меня не будет – дальше этого белого забора, пожалуйста, ни ногой. Понятно?

– Конечно, учитель. Я от вас никуда не пойду. Теперь мне не надо вас искать. Я ничего не хочу.

– Вильгельм, ты и в самом деле туп настолько, что не понимаешь, что ты сидел у меня вот здесь постоянно? – он ткнул себя между бровей. – Я мог не укараулить тебя, мог не успеть выбить твое дурацкое ружье, не успеть приехать – почему ты не доверял ни мне, ни себе? Ты за столько лет не понял, что я вижу твою жизнь, что она мне не безразлична?

– Я думал, что это очень странные, хорошие сны.

– Вильгельм, я бы рад всегда смотреть только на тебя, но, поверь, я тоже человек, у меня бездны работы, я отвечаю не за тебя одного. Я объяснил тебе больше, чем многим, ты был готов меня воспринимать – но на тебя я и рассердился больше, чем на других. Я не думал, что ты можешь так легко от всего отречься из-за того, что какой-то дурак что-то сказал. Все и всегда что-то говорят, и умное – куда реже. Здесь ты в безопасности, тебе будет хорошо, спокойно работай, ты любишь уединение, чем позаниматься – объясню. Я буду приглядывать за тобой, но надеюсь, что ты больше не станешь так нарушать мои планы, как это было две недели назад.

– Две недели назад?

– Да, ты уже одиннадцатый день здесь. Я привел тебя в чувство, потому что рана затянулась. В общем-то, обошлось. Еще чаю?

– Нет, спасибо. От него очень тепло, мне стало совсем хорошо.

– Тогда пройдемся по Корпусу, я тебе покажу твои владения, чтоб ты не плутал тут. Здесь никого не бывает, сюда никто не придет и не побеспокоит тебя.

– Где мы?

– Это предместье Берлина. В мое отсутствие ты будешь делать гимнастику, которую я тебе покажу, чтобы устранить последствия твоего необдуманного выстрела и полностью восстановить безболезненную, свободную подвижность плечевого сустава. Пара миллиметров, Вильгельм, и ты бы тут не находился!

Аланд опять волновался, Кох улыбнулся.

– Жизнь, это школа, Кох. Даже если ты получил плохую отметку – это не повод прекращать работать над знаниями.

Аланд повел Коха через улицу (ночь была теплая, ясная, пахло сиренью), они вошли в тренировочный зал. Аланд заставил Коха не раз повторить целый цикл упражнений, показал, где хранится одежда для занятий, где душ, и повел обратно.

Теперь не на второй этаж, а на первый. Они вошли в другой зал, вспыхнул неяркий свет на сцене и осветил два рояля. Один зачехленный, второй открытый.

– Запомни, как я сажусь за инструмент. Сядь сам. Хорошо. Расположение нот на клавиатуре ты знаешь, у вас было дома пианино.

– Да, господин Аланд. Но я очень не любил, когда оно звучало. Это было шумно и не мелодично.

– Естественно, если на нем барабанят для детей марш, польку или галоп. Мы будем говорить о другом. Вот сборник упражнений. Сыграй самое первое правой рукой.

– Я никогда не играл.

– Просто набери ноты. Это удобная комбинация даже для неподготовленной руки.

Аланд смотрел, как расположилась на клавиатуре рука Коха, – рука встала правильно.

– Играй упражнения минут по тридцать, по часу, хорошо, если ты сделаешь это за день два-три раза.

– Зачем, господин Аланд? Я не люблю музыку.

– Сейчас тебе неприятен звук рояля?

– Он не раздражает, он непривычно-нейтрален.

– Перейди в зал, сядь, где хочешь.

Кох спустился в первый ряд, сел в мягкое черное откидывающееся кресло.

– Слышал ли ты эту музыку?

Кох напрягся после первых же нот. Им овладело странное беспокойство. Мелодия вдруг разошлась на голоса, он ощутил стройное параллельное движение времен и пространств, а главное, звук требовательно, как напористая рука, ухватил его за сердце – и не отпускал. Такой выраженной стройности Коху слышать не приходилось. В ней и была необыкновенная красота этой музыки.

– Что это? – спросил Кох, когда Аланд повернулся к нему.

– Эта музыка тебе не противна?

– Что это? – повторил Кох.

– Это, деточка, Бах, Иоганн Себастьян. То, что тебе резало слух, – музыкой не являлось, а вот Баха ты мне переиграешь всего.

– Разве я смогу?

– Будешь меня слушаться – сможешь. Не боги горшки обжигают.

– Но как вы играете…

– Чем больше ты в мое отсутствие освоишь упражнений – тем лучше. Вот метроном – если засомневаешься, удерживаешь ли ты ритм, то проверь себя. О том, что вверх играют крещендо, вниз – диминуэндо, ты понял. Внутри каждого упражнения, каждого периода стоит осмыслить динамику, движение на протяжении всего упражнения не должно прекращаться, замирать, ломаться. Это должно звучать примерно так. Двумя руками нет смысла играть, пока каждая рука не будет удерживать строгий ритм.

– Сыграйте, пожалуйста, еще раз ту музыку.

– У нас будет время поиграть вдоволь. Хорошо – сегодня я еще немного времени на это потрачу, я понимаю, что ты разволновался. Но мне необходимо проверить твою безопасность в медитации, Вильгельм. Это куда важнее. Не скажу, что ты почти шестнадцать лет прожил на свете зря, но работы много.

– Над чем вы работаете?

– Над сознанием, Вильгельм. Ты ведь понял, что сознание – как инвенция Баха, только куда сложнее. В нем много уровней, параллельных слоев, пластов, голосов – и оттого, как сплетаются внутри человека голоса и уровни его сознания, зависит то, как звучит его бытие. Это может быть разнузданная, примитивная, фальшивая полька, а может быть фуга или концерт Баха.

– Концерт Баха, – повторил Кох.

– Знакомое сочетание слов, не так ли? – улыбнулся Аланд. – Концерт Баха будет чуть позже. Я сыграю тебе хроматическую фантазию и фугу. И прервемся на этом.

– Можно я встану рядом? Я хочу посмотреть, как вы это делаете, я не могу понять…

– Можно, только отойди из-за плеча. Встань или еще лучше сядь рядом.

– Какой красивый инструмент…

– Это один из языков музыки.

– И вы, правда, сможете научить меня играть?

– Ты сам либо сможешь научиться – либо нет. Я тебе помогу.

– Вдруг у меня нет способностей?..

– В твоем случае способности – это мера желания. Руки – это инструменты, нужно понять, что ты хочешь ими вылепить. Ты ведь не учился годами чертить циркулем круг. Ты просто захотел изобразить его. Так и с музыкой. Автоматизм и беглость можно быстро развить, главное понять – что ты хочешь услышать. Руки нужно освободить от страха – и они покорятся. Когда ты свободно пошлешь им энергию твоей звукотворческой воли, руки ответят тебе. В спортивном зале ты будешь копить и разгонять энергию, учить ее свободно перетекать в теле, здесь ты будешь ее направлять, преображать своей волей. А в медитации ты с помощью энергий поднимешь свое сознание над телом. Ты выведешь его на новые, более высокие планы и научишься в них находиться и свободно существовать. Все взаимосвязано, ничего лишнего я никогда не потребую от тебя.

Кох потрясенно смотрел в глаза этому удивительному человеку. То, что он говорил, – было правдой, Кох сам испытывал это на себе много лет. Только Кох был зритель в зрительном зале и ждал встречи с артистом, а Аланд так жил, его сознание делилось, слоилось и не распадалось. Он мог быть здесь, слышать Коха – и быть в тысяче километров отсюда.

Аланду нравился взгляд Коха – это был цепкий, пытливый взгляд хорошего ученика. Мысль пульсировала в этой ясной голове.

– Хорошо, Вильгельм, я рад, что ты пытаешься меня понять.

– Неужели вы, правда, мой отец? – почему-то снова пробормотал Кох.

– Я понимаю, – спокойно, серьезно ответил Аланд, – что в свете последних домашних событий для тебя этот вопрос очень важен. Я отвечаю тебе – да, и сразу же попрошу не упоминать об этом больше, не оттого, что я не хочу признать тебя сыном, а потому что сейчас для нас куда важнее отношения ученика и учителя. Все родственное может помешать нам в работе. Довольно, что мы испытываем эти чувства. Бояться, что я тебя брошу или отрекусь от тебя, – не нужно, этого не может быть. Я знаю, что ты умеешь молчать. Это необходимое свойство для духовного ученичества. В том, что я люблю тебя, – можешь не сомневаться никогда. Почему я оставил тебя с матерью – поймешь чуть позже. Пока – рабочей версией пусть будет то, что ты немного узнал о мире, в котором ты будешь работать и жить.

Аланд утром уехал. Кох погрузился в тренировки, учебу. На сердце у него было огромное томление счастья. Учиться он всегда любил, но такого неимоверного желания и подъема всех сил не испытывал никогда.

То, что Кох был здесь один, нисколько не тяготило его, он любил одиночество и ему всегда его не хватало. Прежнюю жизнь как отрезало, он почти не вспоминал о ней – это было как сон, тревожный и неприятный. А взгляд Аланда, его голос, его присутствие Кох ощущал в своем сознании постоянно. Единственный ужас, который иногда накатывал на него, был в том, что было бы, если б тогда он все-таки размозжил себе голову или сердце нелепым выстрелом. Он никогда бы не оказался здесь, не встретился бы с этим удивительным человеком – своим учителем и отцом. И шестнадцать лет его жизни оказались бы полной бессмыслицей.

За три недели, что не было Аланда, Коху самому казалось, что он повзрослел. В зеркале он видел совсем другого человека, и этот человек был ему куда симпатичнее, чем прежний субтильный издерганный мальчишка, каким он недавно был.

Аланд вернулся утром, когда Кох, переиграв упражнения, потренировавшись в зале, сидел над книгами.

Аланд вошел бодрый, свежий.

– Здорово, Вильгельм. Молодец, я тобою доволен. Фердинанд, заходи. Знакомьтесь. Вильгельм – Фердинанд. Кох, сбрось рубашку – посмотри, Фердинанд. Что скажешь?

Кох от такого темпа впал в растерянность. В комнату вошел молодой человек – может, года на два постарше Коха, светлый, синеглазый. И, несмотря на свою молодость, с внушительной залысиной на лбу. Но улыбался вошедший ослепительно. Руку потянул дружески, просто. Коху он понравился сразу и безоговорочно. Даже то, что Абель довольно бесцеремонно скинул с плеча Коха рубашку, Коха не покоробило. Абель сделал это естественно, подчиненный какому-то не оскорбительному любопытству.

– Это невозможно, доктор Аланд.

– Ты подвергаешь сомнению мои слова?

– Нет, костную мозоль я прекрасно вижу. Но – как?

– Ручками, доктор Абель. Для чего-то они у человека приделаны?

– У человека много чего приделано. Но разнёс он себя здорово – ничего не скажешь.

– А я его так и не выпорол. Забыл. Придется – пока вспомнил.

Кох только переводил взгляд с одного на другого.

– Рёбра тоже вы клеили?

– А что делать?

– На ключице как осколки хорошо встали…

– Так я правил два дня спустя, Фердинанд. Эти ж идиоты ничего не сделали – и не пытались. Я отвык ковыряться скальпелем, а тут пришлось. По свежему я бы и так составил. Два дня добирался. Кто мог подумать, что этот дурак побежит в сарай стреляться, получив на конкурсе Золотую медаль?

– Я слышал от доктора Аланда о твоих успехах, Вильгельм, – тепло, хорошо сказал Абель. – Я тебя поздравляю.

И сам пожал еще раз руку опешившему Коху.

– Что? Будем пить кофе? Свари, Фердинанд. В соседней комнате – плитка, там всё найдёшь. Вообще это твои комнаты, осваивайся. Кох здесь жил на правах больного. Я его сюда привез – без сознания. А пока Абель сварит нам кофе, Вильгельм, я тебя хорошенько выдеру, так что спускай штаны и ложись на диван. Не смущайся, Фердинанд – человек деликатный, он выйдет.

Абель, пряча улыбку, вышел. Кох непонимающе смотрел на Аланда.

– Ты меня не слышишь, Кох? Или это акция протеста? Ничего не поможет. Я обещал – придется так и поступить.

– Но я же больше не буду так делать… – пробормотал Кох, на всякий случай отступая от Аланда.

– А вдруг ты забудешь? Обидишься? А вот уж если я тебя взгрею – ты не забудешь никогда, можешь мне поверить. И главное, чтоб ты знал, что я вовсе не такой добрый, как показался сначала. Боишься, что ли? Ты чудом остался жив, чудом уцелела рука – следовательно, ты безмозглый дурак, а дураков надо учить.

– Я им был.

– Что-то изменилось? Тогда можешь выйти вон и проследовать за ворота. Считай, что я тебя выгнал. А я посмотрю, что ты будешь делать.

Кох тоже подумал, что он будет делать. И понял, что просто убьет себя.

– Ну, дорогой, – тут же поддел его за эту мысль Аланд. – И кто из нас прав? Далеко ушла от тебя твоя глупость? Всего-то до ворот, – Аланд как фокусник развел руками и засмеялся.

Кох разозлился и пошел к дивану с самым решительным видом, мысленно называя Аланда психопатом. Но пошел. Аланд придержал его за руку.

– Я пошутил, Вильгельм. Я просто предупредил тебя, что твоя глупость гуляет неподалёку, так что сильно не обольщайся. Это проверка на послушание. Если бы без прений и психопата, прошло бы по высшему баллу, а так – только посредственно. Очень посредственно – потому что ты злишься на меня.

Аланд приобнял Коха за плечи.

– Не злись, тебе это не идет. На меня злиться бесполезно – мне это все равно. Унижать не люблю. Если наши мнения разойдутся принципиально – получишь просто в физиономию, но это когда драться научу. Всё? Перестал злиться? Не перестал. Вильгельм, хочешь в жизни что-то понять – принимай её любой. Обижаются дураки. Ни Господь Бог, ни я зла тебе не желаем. Это аксиома – вбей её в свою пустую голову, пригодится. Посмотри мне в глаза. Ужас!.. Злющий-то какой!.. – Аланд рассмеялся. – Абель, ты только посмотри на него. Он меня сейчас убьёт. Но лучше меня, Кох. Все равно ничего не получится, а гнев сойдет. Ладно, обними меня.

– Нет.

– А кто-то мне обещал руки целовать – если я его выпорю. Не знаешь, кто это был? Как там наш кофе, Фердинанд?

– Почти.

– Абель, вот ты у нас умный. Скажи, что надо сделать, чтобы этот господин перестал на меня сердиться?

Абель вышел к ним с туркой в руке, по-прежнему сдержанно улыбаясь. На Коха он посмотрел все также светло.

– Вильгельм, господин Аланд – слишком добрый человек, потому ему приходится иногда изображать из себя злодея. Не обращай внимания.

– На меня?! – изумился Аланд. – Ты чему ребенка учишь, Абель?

– А где здесь чашки? – дипломатично перевел разговор Фердинанд.

– У меня в кабинете. По коридору – дверь направо. Пусть Кох сходит.

Коха еще захлёстывало обидой – то ли на Аланда, то ли на себя. Но обругал он мысленно Аланда. «Дурак!» – в сердцах подумал Кох и пошел к дверям.

– Между прочим, дурак у нас, Кох, по-прежнему ты, – ответил ему вслух Аланд. – И за дурака в мой адрес ты рискуешь улечься на диван очень основательно и не без тягостных для тебя последствий.

Абель рассмеялся.

– Вильгельм, он мысли читает. Так что можешь ругаться вслух – одно и то же.

– Простите, господин Аланд.

– За мысленные ругательства – принимаются и мысленные извинения, – если они полны чистосердечного раскаянья. Я его не вижу. Но понимаю, что я от вас услышу еще и не такое, мои благодарные и преданные ученики. Вот и вся твоя любовь, Кох.

Кох принес два прибора, поставил их на стол и молча сел в стороне.

– А себе?

– Я уже позавтракал. Спасибо. К тому же, кофе не люблю.

– Видывал таких обиженных, Фердинанд? Я – нет.

– Господин Аланд, оставьте его. Тет-а-тет он бы вас, конечно, послушался, а тут – я, посторонний человек. Мне тоже было бы неудобно.

– А ты знаешь, до чего мне было удобно пилить через всю Европу? И главное, я как раз этим был намерен заняться. И как удобно мне было за полторы тысячи километров выбивать из его трясущихся рук ружье!

– Можно я пойду? – Кох поднялся.

– Далеко?

– За ворота. Прогуляюсь. Я так ни разу и не вышел за них без вас.

– Самое время.

Кох вышел.

– Отличный характер, – сказал Аланд.

– Не начудит?

– Ничего страшного. Пусть остынет.

Абель подошел к окну.

– В самом деле, к воротам пошел.

– Естественно – надо ж себя испытать. А вдруг и ничего?

– Может, вы его пережали? Мне его жаль. Видно, что гордый. Вас знает мало, меня совсем не знает. Может, его вернуть?

– Я уеду – разговори его. Ему было слишком хорошо одному, это – рано.

– Он вышел за ворота. Вы знаете, что он будет делать?

– Сам не хочешь посмотреть?

– Если это не воображение, то я вижу, что он просто стоит у стены, смотрит в небо.

– Не воображение.

– Ему пятнадцать?

– Только что исполнилось шестнадцать. Я привез ему подарок, он давно об этом мечтал, уеду – отдашь.

– Лучше вы сами.

– Если бы это было лучше, Фердинанд, я бы так и поступил. Это будет неуместно. Увидишь.

– Он смотрит в небо. Просто смотрит в небо. Пошел назад. Это все, что он хотел?

– Там самолет полетел, рядом аэродром.

– Забыл, что это его любовь.

Кох вошел решительно, с лицом каменно-спокойным, прямо взглянул Аланду в глаза.

– Я хотел вас спросить, господин Аланд, мои документы у вас или у отца?

– У вас или у вас? – передразнил Аланд. – У нас.

– Я хотел бы забрать их. Вы не знаете, где тут аэродром?

– Не очень далеко. Часа два по шоссе, если пешком. Из ворот – направо. Никуда не сворачивай – упрешься.

– Так я могу забрать документы?

– Разумеется. И прихвати вещи на первое время – обмундирования тебе точно никто сразу не выдаст, и в самолет не посадит.

– Я вам очень благодарен за все.

– Это понятно. Только было бы надежнее, Кох, если б ты на недельку задержался и сдал за курс гимназии. Шансов было бы больше.

– Ты что, Вильгельм? – забеспокоился Абель. – Ты хочешь куда-то уйти? Зачем?

– Фердинанд, никто никого здесь насильно не удерживает. Так что с гимназией решишь, Кох? Ты ведь понимаешь, что я прав? Чтобы тебя не раздражало мое присутствие – можно сложить книги и уйти к себе. Твой корпус – по правую руку, если смотреть с крыльца. Там две половины – твоя открыта.

– Не думайте, что я ухожу из-за каких-то обид. Я давно хотел летать. За гимназию я готов сдать экзамены. Когда и где это сделать?

– Завтра с утра и начнешь, волокиту устраивать не будем. Вижу, что тебе очень не терпится уйти. Музыкальные упражнения покажешь?

– Нет. Я вас так ждал, а вы приехали только чтоб посмеяться надо мной.

– Не только для этого, есть еще кое-какие дела. До вечера, дорогие. Не ссорьтесь. Фердинанд, помоги ему перенести его вещи – и занимайтесь своими делами.

Аланд ушел, сел в машину и выехал за ворота.

Абель сразу подступил к Коху.

– Ты сдурел, Вильгельм? Он собрался учить тебя – а тебе сразу взбрело на ум побегать?

– Пока его требования были разумны, я охотно их выполнял. Я понял, он какой-то эзотерик. Я терпеть этого не могу. И на меня даже дома руки никто не поднимал.

– Он тоже на тебя её не поднимал.

– Вот именно, просто посмеялся. А я не клоун. И вообще, я давно хотел летать.

– Про это я уже слышал. Но ты же не понял его, Вильгельм.

– Фердинанд, тебе нравится быть с ним – и ради Бога. Я за тебя очень рад. Я сам тут сидел – задыхался от любви к нему.

– И куда она делась?

– Не знаю. Если бы я его не любил – было бы легче. Я и своего отца тоже очень любил – а он меня так пнул… И этот пнёт. Не хочу ждать, когда это произойдет.

– Вильгельм, ты мог убить себя – это была бы страшная глупость. Он и не собирался тебя пороть, я бы тоже не дался.

– А я почти согласился. Я испугался, что он меня выгонит, Фердинанд. Я испугался, что я его потеряю. И потерял. Я не могу теперь сам здесь находиться – мне стыдно. Не возьмут в авиацию – уйду в армию.

– Кому-то ты нужен в шестнадцать лет – в армии.

– Сгожусь на что-нибудь. Или в университет пойду, если за гимназию сдам…

– Как ты не прав. Посиди, сам подумай. Пошли к тебе. Я здесь первый раз, мы только приехали из Петербурга. Я там учился. Думаю, он из-за тебя так торопился с моим переводом.

– Конечно, для меня все тут и построил. Не смеши, Фердинанд. Я знаю, что сам виноват. Я и дома боялся все потерять. И здесь. И все, что боюсь потерять, – тут же теряю.

– Тебя в школе розгами не секли?

– У нас этого в гимназии не было.

– У нас тоже не было, но меня пороли перед всей школой. И – ничего, учился дальше.

– Тебя? За что? С виду ты такой паинька и отличник.

– Все мы, Кох, с виду паиньки и отличники, но розги б и тебе не помешали. Ты подумай, что в армии тебя могут просто убить, выстрелят, как по мишени.

– Тем лучше.

– Опять то же самое! Может, мне самому тебя выдрать?

– Попробуй.

– Тут и пробовать нечего. С таким, как ты, я как-нибудь управлюсь. Ты ему обещал, что не будешь легкомысленно относиться к своей жизни, – а песня одна и та же.

– Это не твое дело. Не строй из себя большого.

– Я ничего из себя не строю, но два года с Аландом, Вильгельм, – это не один вечер. Это кое-что значит.

– И что это значит?

– А то, что я сейчас скручу тебя – и лицом вниз – на диван.

– Живым не дамся.

– Опять! У тебя навязчивый суицид? Может, ты шизофреник? Тогда тебе летать нельзя. И мозг у тебя перевозбужден. Судорог не бывает?

– Не бывает. Дрянь ты, Абель. А ведь тоже сначала таким показался!..

– Ну так беги, застрелись из-за этого. Не стоит упускать такой повод. Ладно, Кох, поговорили. А сейчас я тебя начну лечить.

Схватка их была недолгой. Кох с заломленными руками оказался вжатым грудью в диван.

– Продолжать? – поинтересовался Абель.

– Отпусти!

Абель выпустил его.

– Пошли в зал, кишка тонкая. Я тебе хоть самое элементарное покажу, а то тебе в армии всю рожу отобьют – будешь так драться. Или девочкой сделают.

– Правда, покажешь?

– Что с тобой, идиотом, делать. А то и поумнеть не успеешь.

– Фердинанд, я совсем запутался. Я ничего не понимаю. Я был так счастлив. Ты понимаешь, я все детство видел его лицо и говорил с ним. Это даже не сны – что-то другое. А он как гад со мной…

– Он как отец с тобой. И я с тобой – как брат. Объяснил бы мне кто – почему. Он не виноват, что мы, как трехдневные слепые щенки, тычемся носами в собственное дерьмо. Он не над нами смеется, а просто потому, что ему и на самом деле смешно это видеть. Но он же берет нас – не брезгует – отмывает, ставит на лапы, подводит к молоку – только нет, молоко – на пол, и обратно, откуда вынули.

– Что мне делать, Фердинанд?

– На подарок его посмотри. Это он тебе привез.

– Что это? Телескоп?!

– У себя разберешь, потом установим. Мы еще в зал собирались. Пошли, пока я не засел за работу.

– Чем ты занимаешься?

– Я врач.

– Сколько тебе лет?

– Почти девятнадцать. Он мне про Корпус только рассказывал, а тебя он сюда первым привел. И ты – сразу выделываться.

– Мне он ничего не рассказывал.

– Он прекрасно знает нам цену. Расскажет и тебе, когда поймет, что ты набегался и остался. Я не уверен, что тебе в жизни еще раз встретится такой человек, как Аланд. Я до сих пор от счастья опомниться не могу, что он – мой учитель, что он меня оставил при себе. Таких людей, как он, я не видел никогда. Если он в чем-то нам непонятен, то это потому, что у нас мозги недоразвиты, Кох, только и всего.

– Что мне делать, Фердинанд?

– Делай то, что он говорит. Про то, что ты хочешь летать, он не забудет.

– Фердинанд, ты слышал, как он Баха играет?

– Нет. Но представляю. Говорю тебе: таких, как он, не бывает.

– Он сам меня теперь выгонит.

– Он не выгонит. Если, как ты говоришь, ты все детство его видел в медитации, то ясно, что он всю жизнь тебя за уши тянет в духовные миры. Как он может тебя оставить? Это мы предатели, Кох, а не он. Я тоже не мистик, но у него просто иные отношения с материей, временем, пространством. Он знает, что ты подумаешь, как ты поступишь, – как это может быть? Тебе не интересно это понять?

– Фердинанд, я люблю его – не могу тебе даже объяснить, что он для меня. Но мне так стыдно перед ним. Ни перед кем мне никогда не было так стыдно.

– Может, нужно однажды устыдиться себя самого, Вильгельм, чтобы захотеть перемен?

Абель с Кохом провели весь день вместе – не в силах наговориться и разойтись по своим углам. Аланд иронично посмотрел на оставшиеся чистыми листы на столе Абеля, на нетронутые, горой сваленные учебники Коха.

– Так ты завтра едешь сдавать математику, Кох?

– Да, если можно.

– А фортепианные упражнения, что ты без меня выучил, ты мне так и не покажешь? – уточнил Аланд.

– Нет, почему? Я готов.

– Уже лучше. Идем, послушаем, Фердинанд. Телескоп установили? Ночь будет ясной…

– Господин Аланд… – смутился совсем Кох. – Я не знаю, как вас благодарить… Я не мог мечтать…

– Рад, что тебе угодил. А ты угоди мне за роялем. Между прочим, Фердинанд, ты так и не начал музыкой заниматься.

– Мне скоро девятнадцать, поздновато.

– А мне скоро 330 – и что? Тут уж либо – либо, Фердинанд. Музыка в Корпусе – обязательный предмет. Можешь не быть Ференцем Листом и Фридериком Шопеном – но ХТК отыграть придется. Играй, Вильгельм, послушаем, что ты сделал, пристыди Фердинанда, он лентяй. Я знаю, что ты хорошо поработал. Хочу, чтоб ты сам себя послушал и признал, что ты молодец.

Абель удивленно смотрел, слушал.

– Правда, до этого не играл?

– Правда.

– Пальцы какие точные.

– У тебя они, Фердинанд, не хуже. Иди, помоги ему с телескопом разобраться. Я хочу один тут побыть.

Абель с Кохом вышли, но у двойных дверей зала остановились. Аланд, действительно, играл завораживающе.

– Он всегда такой? – спросил Кох.

– Какой?

– Кипит энергией. Мне кажется, его тронешь – током ударит.

– Как правило, я таким его и вижу.

– Про 300 лет он хорошо пошутил…

Они отправились к Коху. Скоро и Аланд пришел туда. Глаза его поблёскивали, он потирал руки.

– Хорошо поиграл! – сообщил он. – Телескоп поставили? Ну, что, мои дорогие? Вильгельм, будешь глазеть на небо?

– Да, если можно.

– Пошли, Фердинанд. Я тебе интересную статью привёз. С переводом в Берлин – никаких проблем, как я и предполагал. А этот малохольный еще рвётся помаршировать? Завтра после экзамена – ты у меня на плацу до вечера маршировать будешь. Не смущает, Кох?

– Смущает. Это нарушит мое расписание.

– Досадно. Перед медитацией зайди ко мне.

– Спать не ложиться?

– Да мне наплевать, Кох, что у тебя завтра экзамен. Медитации никто не отменял. Хочешь успеть вздремнуть – бросай пялиться в небо. Телескоп не отберу. И возможно, это не последняя ясная ночь в твоей жизни.

Кох улыбнулся – внутреннее веселье Аланда было заразительным.

Аланда часто не было в Корпусе. Но утром он заезжал и отвозил Коха на очередной экзамен.

За неделю Кох все экзамены сдал. Аланд завершил все «бумажные» дела с переводом в Берлинский университет Фердинанда, привез Коху его аттестат за курс гимназии, и предложил Коху «месяц отдохнуть». Сказал, что на этот срок они с Абелем уезжают, и они уехали.