Читать книгу Что сказал Бенедикто. Роман-метафора. Часть 1 - Татьяна Витальевна Соловьева - Страница 7

***

На уроке естественной истории учитель уныло повествовал о теории эволюции, учении Дарвина, о древних людях и обезьянах. Гимназисты, как в полудрёме, слушали. Фердинанд рисовал на листке горбатого, волосатого андроида и посматривал с весёлой улыбкой на учителя, стараясь андроиду на рисунке придать унылое учительское выражение. Шарж получился на славу, Фердинанд Абель был доволен своей работой.

На слова учителя о том, что древние люди были умнее обезьян, потому что они не просто лазали по пальмам за бананами и кокосами, а взяли в руки палку и сбивали кокосы и бананы палкой, то есть создали первое орудие труда, Фердинанд улыбнулся и не возразить не смог.

– Они что – дураки? – как сам с собой заговорил он, пожимая плечами. Он уже видел картину, рисуемую учителем, во всех подробностях – и это было ужасно смешно. – Так получается, что обезьяны были, конечно, умнее…

И тут началось.

Учитель смолк, товарищи давились смешком, а Фердинанд, понимая, что теперь он вынужден объясниться, поспешил воздать дань научной справедливости. Он уважительно поднялся и заговорил:

– Посудите сами, господин учитель! Кокосы растут на пальмах. Высота плодоносящих кокосовых пальм достигает 60 м. Можно взять, конечно, и минимальную высоту, когда возможно плодоношение этих кустарников, то есть 20—25 метров, но какая же палка нужна, чтоб сбить плод, который растёт не внизу, а исключительно наверху пальмы. А если допустить, что растения в древние времена были выше, а древние люди – с ваших же слов – в росте не превышали 120—140 см (виноват, не люди, конечно, – андроиды), то, простите, каким образом этому карлику, во-первых, изготовить такую палку без орудий труда? Да ему придётся не одну жизнь потратить, чтоб из этой же кокосовой пальмы в два метра диаметром выточить голыми руками подъёмный для него шест. Во-вторых, как ему совладать с этим шестом? Это же полный абсурд! В-третьих, как передвигаться с этим орудием труда, даже если допустить, что в цепи многочисленных воплощений он его своими недоразвитыми ладонями выточил с Божьей помощью? Если это тропики, то он и с двухметровой палкой не пройдёт сквозь заросли. Он сто раз запутается в лианах. А если это пустыня – и он мчит от оазиса к оазису – то разве что волоком и всем стадом они дотащат этот гигантский шест, после чего у них всё равно уже не останется сил водрузить его на рекордную высоту, даже если они очень захотят кокоса.

В тропическом климате пальмы были увиты лианами, и мартышки поэтому свободно добывали себе, что хотели. Но стоянка андроидов не наестся одним и даже пятью кокосами, им не стоило так и мучиться, и я думаю, что голодному племени было бы куда разумнее отрядить самого ловкого, молодого и вкусного, чтобы он попробовал, как мартышка, взлететь по лианам. В крайнем случае, сорвавшись с лиан (при своих коротких задних конечностях и массивном теле – это практически неизбежно), он стал бы куда более сытным обедом для соплеменников, чем постылый кокос.

Учитель наливался краской, как молниеносно вызревающий помидор. Одноклассники тупо гоготали, считая, что тихоня Абель сегодня «выделывается». То есть ни учитель, ни класс не поняли настоящих намерений Фердинанда объяснить свою точку зрения. Глаза учителя наливались стеклянным блеском – ничего доброго это не сулило, и Фердинанд, понимая, что его любовь к истине, похоже, ничем хорошим не кончится, спешил договорить, пока его не перебили.

– Бананы – что, как вам известно, вообще не дерево и не кустарник, а трава в 6—10 м высотой (это подтверждает, что наши далёкие карлики-предки бегали среди такой травки и задирали головы к кустикам 60-метровых кокосовых пальм) – добыть было немного легче. Но и 10-метровая палка – очень неудобна для переноски и размахивания ею. Проще поупражняться в лазании или метании. Думаю, что лазанье по лианам больше бы сделало для совершенствования тел наших предков. Два-три сантиметра толщины – это приличный канат. По нему на высоту 6—10 метров вполне реально забраться и остаться живым после этого.

А если говорить о добыче плодов с помощью палки, то надо говорить не о кокосах-бананах, а о низких плодовых деревьях, кустарниках.

Класс лежал от хохота. Учитель синел от гнева. А главное, что он взял с парты рисунок Фердинанда, изображение андроида, удивительно смахивающего на самого учителя естественной истории, и не сказал, а прошипел Абелю прямо в лицо:

– Это – что??

– Андроид, – тихо ответил Фердинанд. – Человекоподобная обезьяна.

Класс грохнул от хохота. Учитель размахивал явно своим портретом.

В гимназии не слишком злоупотребляли телесными наказаниями, но тут в перерыве в коридоре установили скамью, розги мигом нашлись, согнали всю школу. Фердинанд, вдруг осознав, что с ним хотят сделать, огромными глазами смотрел на взрослых, тихим шёпотом просил «этого не делать», но никто не слушал его.

Его привязали к позорной скамье, и сторож гимназии основательно выполнил просьбу господина директора. Фердинанд не мог понять, что происходит. Он напрягся всем телом – не кричал, не плакал, не давал себе вздрагивать от ударов – он превратился в камень. К концу экзекуции он вдруг обмяк, всем показалось, что он лишился чувств или умер. Его трясли, поднимали, хлопали по щекам. Он не сразу открыл глаза, потом долго переводил взгляд с одного на другого, и, кажется, не вполне понимал, что за люди окружают его, где он, и что с ним случилось.

Кое-как он дошел до стены, не отвечая на участливые вопросы, взгляд его не задерживался ни на ком. Потом он все вспомнил, ушел, забился в дальний угол подвала, соображая, как надежнее и быстрее прикончить себя, но его отыскали и повели в учительскую.

За столами важно восседали учителя – и те, что учили, и те, что не учили его. Те, кому он симпатизировал, и которые – как он наивно думал – симпатизировали ему. Все они единогласно проголосовали за исключение Абеля из гимназии. Это потрясло Фердинанда сильнее, чем порка, это было необъяснимое предательство взрослых. Он молчал, смотрел в свою пустоту. На учителей он больше смотреть не мог. Все – предатели и подлизы, смотрят в рот «герру директору» и его другу-недоумку андроиду. Какое редкостное единодушие. Раскаянья от него никто не добился.

О том, что ожидает его дома, он и думать не хотел. Отец, двинувшийся на своей «добропорядочности», исключения сына из гимназии за дерзость учителю – не простит никогда. И никому ничего не докажешь.

Жизнь в Фердинанде полыхнула и погасла. После невыносимого унижения, предательства тех, кого он считал учителями, – а следовательно, Высшими Существами, – не стоило и жить на этом странном свете. Предстояло идти домой, чтобы послушать истерику дурака Абеля, чтобы его еще раз, унизили, сообщили, что он исчадье ада, – но в этом-то как раз ничего нового. Так он и будет исчадьем ада. Абель дерзко прищурился и пошел ва-банк.

– Сами ничего не знаете, тупицы, – совершенно неожиданно для всех, спокойно сказал он. – Я что, должен зазубривать всю галиматью, что вы несёте? Никакой головы не хватит. Я же не виноват, что вы сами думать не умеете и не хотите учиться. Буду страшно рад уйти и никогда больше сюда не приходить. Целуйте вашего дорогого андроида – господин директор вас за это похвалит.

В учительской стало тихо, как до сотворения мира. Все смотрели на Фердинанда. Его никто не отпускал, но он пошел к дверям, заклиная тело оказать ему последнюю услугу – пройти до дверей и не упасть. Всё в нем уже было убито, и непонятно, как тело служило ему средством передвижения. Естественник схватил его, Фердинанд брезгливо передернул плечами, сбросил ненавистную руку и сказал опять очень спокойно и внятно:

– Лапы убери, андроид, – эта фраза, грубая и вульгарная, словно и сказана была не интеллигентным мальчиком Абелем, словно бес в него вселился. – Лучше еще раз покажи коллегам свой портрет. Я тебе его дарю на память.

Кто-то из учителей почувствовал недоброе, что это уже не дерзость, а перешедшее все границы отчаянье, что Абель натворит сейчас что-нибудь над собой. Поэтому его поручили тому же сторожу-дворнику, и Фердинанд был доставлен домой под надзор экономки, которой было приказано тщательно его сторожить.

Фердинанд повалился ничком на постель, забылся в каком-то полубеспамятстве: все слышал, чувствовал и не мог пошелохнуться. Мысль остановилась в нем, то есть он снова умер.

Абель-старший, явившийся первый раз в жизни с работы раньше, не говорил, а клекотал от гнева, как птица, которой насильственно вытянули шею и превратили из воробья в серую болотную цаплю. В банк сообщили о случившемся, и, разумеется, это был «неслыханный позор». Фердинанд отсутствующим взором смотрел на бесновавшегося отца, не возражал, не оправдывался, не объяснял – всё бесполезно. Голову давно сжало горячим кольцом. Перед глазами расходились какие-то дивные сияния – это был уже другой мир, куда он молча уходил. И ушел бы незаметно для окружающих и себя самого, если б отец вдруг не схватил его за шею и не швырнул на постель, чтобы выдрать еще раз. Но Фердинанд до постели не долетел, ударился виском о деревянную стойку кровати, и что-то случилось. Тело как лишилось контроля, выгнулось, пару раз вздрогнуло – и всё померкло.

На второй день после случившегося в кабинет директора гимназии без доклада, без стука вошел человек, от одного вида которого у директора нехорошо повело в животе. Важный господин, в дорогом костюме, с ироничной насмешкой в острых, проницательных глазах – вошел, чуть кивнул, с достоинством сел перед директором в кресло и благосклонно позволил подскочившему директору «тоже присесть». Он заговорил про Фердинанда Абеля – спокойно, рассудительно, и вроде бы ничего особенного не сказал, но, странным образом, к концу разговора «герр директор» не то что понимал, он прочувствовал всем своим педагогическим сердцем, как любит этого незадачливого отличника, мученика истины, славного ребенка, который, конечно, не хотел ничего плохого. Что дерзил он на педсовете исключительно от страха и полной беззащитности перед волею взрослых. Исключать десятилетнего мальчишку, у которого все два года учебы – только высшие баллы за то, что он пытался отстоять свою, пусть наивную, точку зрения – заметьте – аргументировано, как уж сумел. Рисунок? Да, возможно, дерзость, но – как нарисовано? Андроид выполнен великолепно, а сходство с физиономией учителя – просто фотографическое. Талантливый мальчик. Может, просто загрузить этого естествоиспытателя написанием научной работы, может быть, ему скучно было на уроке? Пусть учится добывать знания сам, прославляет школу, учителей – и увидите, он перестанет хулиганить на уроках, если его выступление даже счесть хулиганством.

Пришедший в кабинет директора человек остался инкогнито, сказал, что он здесь проездом, но он подарил школе такую сумму как меценат и покровитель образования, что если бы он не только сказал директору оставить в гимназии мальчика, а даже велел его при жизни канонизировать, директор бы не посмел отказать.

Господин директор с поклонами проводил странного незнакомца, подумал, что этот тихоня-Абель не так-то прост, – но чек хрустел в кармане, и сердце, как свеча, оплывало от умиления и любви к непонятому, умному ребенку.

Состоялся ещё один срочный педсовет, где все вдруг решили, что удивительных способностей, замечательно учившийся мальчик – да ещё и сурово наказанный за дерзость – не должен быть исключён. А мысль загрузить Абеля написанием научных работ показалась вдруг всем без исключения, такой их, такой родной, такой педагогически тонкой, верной и мудрой, что все единодушно сошлись на этом. Только новых педагогических откровений Фердинанд Абель не слышал, на этот педсовет его не пригласили, Фердинанда не было в школе, и это было само собой.

Вторая порка по понятным причинам не состоялась. Клерк напугался, что ненароком убил сына, и что за это он может быть подвергнут общественному осуждению. Доктору он не сказал, что толкнул сына, падение произошло случайно. Но доктор – развел руками. На виске просто поверхностный синяк, ссадинка. Никаких мозговых симптомов он не видит. Странно, что мальчик все еще без сознания, но возможно, обморок вообще случился по другой причине, например, от переживаний; и ударился мальчик, наверное, падая в обморок. Для Абеля-старшего эти объяснения легли бальзамом на душу. Через пару часов Фердинанд очнулся, долго лежал как оглушенный, щурился, пытался понять, что опять с ним случилось. И то, что отец за руку отвел его и закрыл в подвале, не вызвало у него никаких эмоций и возражений. Ему было все равно – даже если б его бросили в огонь или утопили в проруби.

В подвале он потоптался, соображая, где он и кто он такой. Сесть было проблематично, поэтому он стоял и ходил. Очень хотелось лечь – в голове отвратительно шипело, словно лили воду на раскаленную плиту, его шатало от слабости, даже когда он пытался прислониться к холодной стене. Лежать холодно, мебели нет, пол ледяной. На улице зима, подвал немного пропитан теплом дома, но специально не отапливается. Долго тут не высидишь и не вылежишь.

Душа его устала так, словно сегодня он прожил тысячу лет – и конца не предвидится.

Постепенно ему вспоминалось все, что с ним сегодня произошло. Слезы предательски подбирались к глазам. Никогда еще так остро он не чувствовал своего одиночества – не в этом подвале, а на целом свете.

Фердинанд все-таки лег ничком на холодные камни, поплакать так и не получилось. Мысли ползли вялой, серой вереницей, как низкие декабрьские беспросветные облака. Тело его, давно оцепеневшее от холода, зачем-то дышало. Время остановилось. Он и сам усомнился – был ли он вообще на белом свете. Нет – и слава Богу. Никто не хватится, он никому не нужен. И всё равно он не понимает, что такого он натворил, что с ним расправились как с преступником и убийцей.

«…А из этого подвала могла бы получиться славная лаборатория», – проползло вдруг в мозгу, словно кто-то нашептал ему эту мысль, и мысль – его собственная – ожила и включилась в нём. Призрак улыбки забродил по его почерневшему, осунувшемуся лицу. Он еще в потёмках стал бродить по подвалу, стал выщупывать стены. Он нашел доски, сложил из них щит и улёгся. Днём из низкого узкого окна свет немного проникал сюда. Главное – мысль заработала. Следовательно, он воскрес.

Он выпросил у экономки, которая принесла ему утром стакан воды и кусок хлеба, свой химический карандаш и лист бумаги. Она долго отказывалась, но он умолял её. Он предлагал ей забрать все его деньги из копилки, он ведь просил-то всего-навсего карандаш и бумагу – это ведь не запрещено ему. Что там сработало – вряд ли жадность, скорее, жалость к безумному, уже больному, заходящемуся в кашле, лихорадящему, наказанному уродцу, но экономка сдалась и принесла карандаш, бумагу, старое пальто Фердинанда и несколько бутербродов со стаканом горячего чая. На пальто, бутерброды и чай Фердинанд взглянул отчужденно, прищурился, заморгал, словно в глаз ему что-то попало, отвернулся и быстрой скороговоркой сказал:

– Спасибо. Этого я не просил. Это – не нужно. Вас за это накажут. Унесите, пока он не вернулся. Я не голоден. Мне не холодно. Мне не нужно!

Фердинанд лежал и чертил план своей лаборатории.

Тело сотрясалось в ознобе, а голове было блаженно-жарко. Аланду пришлось послать в дом полицейского, чтобы «выяснить», куда подевался мальчик. Куда бы он ни подевался – никто не должен был спрашивать Абеля, но законопослушный клерк от вида полицейского перепугался, сказал, что мальчик у тётки и вечером придёт. И поспешно освободил еле живого узника.

Только теперь Фердинанд понял, до чего ему плохо. Он, шатаясь, дошёл до постели, спрятал под матрас свои чертежи и, не слыша окриков отца, чтоб он немедленно шёл отмываться от подвальной пыли, упал и уснул.

Фердинанд быстро поправился, ему нужно было работать. Известие о том, что в гимназии его восстановили, простили – очень огорчило его. Вот уж куда ему не хотелось возвращаться. В школе он стал тих, вял, неинтересен, ни с кем не разговаривал, писал на «отлично» контрольные, сухо пересказывал учебники, если его спрашивали, и после ненавистных уроков мчался домой.

Пока нет отца, он мог сидеть в своём подвале. Он сам сколотил себе стол, табурет, полку, перетащил сюда свои любимые книги. В толстой тетрадке он расписывал технику, методику будущих экспериментов, химические формулы, составлял перечни реактивов. Но вопрос был в том, где взять денег. Даже колбы с пробирками, не говоря о выпаривателях, штативах, жаровнях и микроскопе, – всё стоило бешеных денег.

В этом Аланд пока не спешил ему помочь, потому что знал, чем закончится история с лабораторией. Абель бегал рассыльным, писал заметки под чужим именем о разных занимательных естественнонаучных фактах в газетах. Он был счастлив – он создавал свою лабораторию. Немного денег он скопил. И первая же его покупка – колбы, спиртовка и набор реагентов – привела к разгрому лаборатории.

Фердинанд Абель, следивший всегда за часами, на этот раз о времени забыл. Отец застал его над спиртовкой с бурлящей химической реакцией в колбе, со сладострастным выражением исследователя на лице.

Подвал был заперт, химик побит и обозван всеми непристойными словами, что знал добропорядочный служащий банка. Фердинанд хладнокровно решил, что из дома сбежит. И сбежал бы, если бы на другой день в книжной лавке, куда он всё время ходил смотреть новинки, с ним не заговорил незнакомый человек. Они обсудили несколько книг, познакомились, и Фердинанд получил приглашение в гости – порыться в личной библиотеке нового знакомого. Это был настоящий учёный. Не химик, а, скорее, анатом и врач. Абель погрузился в изучение строения человеческих тканей, тела, болезней. И главное, засел за написание работы, которая через два года принесла ему золотую медаль на имперском конкурсе.

Фердинанд получил право поступления в университет без экзаменов – на выбор: Тартуский, Петербургский, Московский… Он не колебался – выбрал Петербург. Ему позволили отчитаться экстерном за последние классы. И он завершил свое ревельское образование чередой блестяще сданных выпускных экзаменов.

В поезде, по пути в Петербург, состоялось его настоящее знакомство с Аландом.