Читать книгу Поезд вне расписания - Валерий Фёдорович Гришковец - Страница 9

Подсказкой написать эти заметки я обязан светлой памяти Сергею Толкачеву. Было это лет десять тому. Сидели мы у него на квартире, вспоминали пинских литераторов, к тому времени почивших, и Сергей в свойственной ему манере этак высокопарно, с эпатажем дымя трубкой, предложил мне: «А почему бы тебе не написать о Ларине, он тебя учил в школе, можно сказать, ввел в литературу, так что это – твоя святая обязанность»…

Тогла еще ни о каком «Бюро находок» я и не помышлял, но «прозой» уже грешил. Словом, над предложением Толкачева задумывался не один раз. Более того, оно часто не давало мне покоя. И вот, когда книжка моя, куда вошел и довольно большой цикл рассказов-заметок «Бюро находок», давно уже в наборе, а Сергея Толкачева, к великому сожалению, нет в живых, я решил составить некий что ли некрополь пинских литераторов, с кем в разные годы и в разной мере сводила меня судьба.

Первым, как вы уже догадались, был Ларин Владислав Иванович. Стукнуло мне о ту пору лет 14—15. В школе к сожалению, он меня не учил. Словесность в моем классе преподавал другой учитель. Но В. И. Ларину не было равных, он был прекрасным знатоком русской литературы и языка, окончил два ВУЗа. Мне повезло с ним общаться всего несколько раз. И самое яркое, что осело в моей памяти, это его, как я сейчас понимаю, мудрейшее пожелание, а точнее наставление. Узнав, что я пишу стихи и даже печатаюсь, Владислав Иванович, глядя на меня своими добрыми глазами, сказал простое, и повторюсь, мудрое: «… не пиши стихов – это беда, страшная, большая беда. Очень часто дар божий оборачивается проклятием судьбы…»

Я же тогда, счел это за глупость, за дикость спивающегося, пусть и умного, человека.

Как я ошибался… Как ошибся!.. Почему я не послушал тогда Тебя, педагог, прекрасный словесник, талантливый человек, Владислав Иванович Ларин?..

А еще, я как сейчас помню, с каким сожалением, болью и непониманием смотрели вослед ему мои родители, дядья, соседи, когда он, худой и высокий, да что там, длинный и тощий, как Дон-Кихот, в широченных, старомодных штанах, что болтались на нем выше щиколоток, чуть ли не бегом мимо нашего дома, а жил он на соседней улице Чкалова, несся-торопился в магазин за очередной бутылкой дешевого вина: мучило лютое похмелье, мучила горькая жизнь…

Тогда же ходили разговоры, что недавний учитель Ларин за бесценок спускает свою великолепную библиотеку. Бутылка-другая вина – и бери подписное издание, уникальный словарь, справочник, энциклопедию… А сколько раз уходили от него случайные собутыльники, прихватив с собой парочку томов редких, зачастую дореволюционных изданий, не знал даже сам Владислав Иванович.

А еще я помню, как нам, семнадцатилетним оболтусам с «Пожарки» (так тогда в городе звали шпану, что кучковалась вокруг улицы Пожарной), он, Владислав Иванович Ларин, уже окончательно спившийся, читал по памяти поэму «Лука Мудищев». Мы, еще недавно советские школьники, а теперь всякого рода «артельщики», и в дурном сне не могли приснить, что подобное могло быть написано, тем более – напечатано. Слушали, затаив дыхание, а когда В. И. Ларин закончил и робко спросил насчет стаканчика винца, стыдливо шарили по карманам мелочь.

А был он, Владислав Иванович Ларин, талантливым поэтом, баснописцем, прозаиком, автором повестей и рассказов. Правда, все, что он мог видеть своего в печати, выходило под разными псевдонимами, очень редко и совсем не в престижных изданиях.

…И умер он, раб Божий (и не только Божий) Владислав в канаве, у железнодорожных путей, между улицами Гайдаенко и Железнодорожной, неподолеку от дома, в котором жил, правда с другой стороны от улицы, на которой в те годы жил я. И, то ли он шел в магазин, то ли из магазина, – одному Богу известно…

Я же о смерти Ларина узнал, вернувшись из армии в июне 75-го.

Другой, кто в моей первоначальной литературной судьбе сыграл неизгладимую роль был старейший пинский журналист и литератор Коротышевский Василий Михайлович.

Я пошел в восьмой класс и послал свои стихи в «Полесскую правду». Какова была моя радость, когда, спустя две недели, пригласили меня на очередное заседание литературного объединения. Впервые порог «Полесской правды» я переступил в конце сентября 1968 года. Председателем литобъединения тогда был В. М. Коротышевский. Помню, от волнения я потерял дар речи. Встретили же меня куда как хорошо. И больше других старался, разумеется, Василий Михайлович, ведший литобъединение.

А еще спустя две-три недели меня начали печатать. И в этом опять же главную роль играл В. М. Коротышевкий. Сам он звезд с неба не хватал. Хотя писал стихи и прозу. Писал немного, но различным газетам, республиканскому и местному радио, без преувеличения, отдал всю жизнь.

В свое время в Польше Пилсудского он сотрудничал в газетах Варшавы, русских газетах. Брал интервью у самого Сергея Рахманинова, других известных эмигрантов.

Это его и подвело: НКВД подобного никому не прощало. Пришлось расстаться с Минском, где В. М. Коротышевский работал на Белорусском радио и вернуться в родной Пинск, на тихую, зеленую улицу Ясельдовскую.

Не менее тяжелый удар судьбы поджидал Василия Михайловича здесь уже ближе к старости. Его старший сын Игорь, моряк торгового флота из Риги, поехал как-то к родителям в отпуск. Поехал, чтобы уже никогда не вернуться в Ригу, чтобы больше ни разу не переступить порог родительского дома. Вместе со своей невестой он погиб в автомобильной аварии. Их и похоронили вместе. С Василием Михайловичем мы не однажды приходили на их могилу на старое кладбище, что на улице Спокойной. Я помню, как сильно горевал, как тяжело переживал эту трагедию Василий Михайлович.

От кручины до депрессий спасала его еще одна страсть: Василий Михайлович был заядлый лодочник, рыбак. На своей старенькой моторке исходил он буквально все верховье Припяти, все ее известные и неизвестные притоки, затоки, ближние и дальние заводи. Очень сожалею, что так ни разу и не отправился с ним в подобное плавание. А может, по малости лет меня в такие, зачастую рискованные, путешествия, специально не приглашали. Знаю одно: почти во всех таких похождениях по окрестным водоемам неизменно сопровождала его верная спутница – жена Александра Ивановна, к слову, тоже талантливый журналист, литератор.

Не забыть мне и того, как тепло провожало меня в армию, уже окрещенное «Орбитой», наше литобъединение…

Умер Василий Иванович Коротышевский летом 1976 года. Как раз спустя год после моего возвращения из армии. Хоронили его всем литобъединением. Разумеется, были и родственники. Но я, как вы понимаете, о другом, о литераторах.

А еще был в Пинске Измаил Лазаревич Аграновский. Попросту Изя, как звали его мы, литераторы, и наше окружение. Поэтом он не был, прозаиком тоже. В литоъединение никогда не входил. Более того, игнорировал его. Но он был, если не учителем моим в литературе, то состоял на службе завучем сменной школы рабочей молодежи N№3. Я имел честь учиться в сей школе. В народе все называли ее «вечеркой». Находилась она в двухэтажном особняке между проходной «спички» (фанерноспичечного комбината) и ателье «Березка».

Хорошо помню, как году 72-ом на мой вопрос об Александре Солженицыне, И. Л. Аграновский сравнил шумевшего тогда на весь Божий свет писателя с чиреем на шее. Его, мол, сперва всячески прячут (некрасиво ведь), а затем по возможности от него избавляются. И чем раньше, тем лучше…

Дружили ли мы с Измаилом Лазаревичем? Конечно, нет. Таких, как я, в друзья к себе он не подпускал. И вообще, как я сейчас догадываюсь, особых дружб Аграновский Измаил-Изя ни с кем в Пинске не водил. А вот о Ларине отзывался неизменно высоко. Да и сам он, по-моему, человек был невредный. Шпане из «вечерки», по крайней мере, нравился, и сам при случае любил козырнуть своим «одесским», как он говаривал, прошлым. Частенько, дабы подтвердить это, расстегивал рубашку, обнажая лихие «мастюхи» (татуировки), сделанные весьма профессионально. При этом неизменно повторял: «У меня тоже имеется паспорт на верхние нары»…

Потом Измаил Лазаревич уехал в Брест, на работу в газету «Заря». Следы же его, как я знаю, потерялись в Таллине, где он и «почил в Бозе». Хотя ни в какого Бога, конечно, не верил. А вот журналистом, газетчиком И. Аграновский был, что называется, от Бога…

Федор Туманов. Тут столько неясного, столько, в самом деле, туманного, что и писать о нем боязно. Все, что запомнил, – его внешность. Довольно интересную, его манеру чуть ли не всегда носить шляпу, его голос, рокочущий, можно сказать, басовитый. Правда, с сильной хрипотцой. Видать, от частых и сильных возлияний. Тем не менее, Федор Григорьевич артистически великолепно, без всякой там гримасы, чем так часто грешили и грешат разного рода популярные современники, самозабвенно, как истинный поэт, читал свои стихи. А еще помнятся, пусть и не частые, совместные наши выпивки. Был он в годах, служил, как тогда говорили, в органах. Правда, было это еще до пинского периода его жизни. Может, еще во времена не такой еще далекой войны. Тем не менее, ко мне он относился, скорее всего, с преувеличенным почтением, хотя по возрасту я был для него дитя.

Последний раз мы виделись летом 1977 года. Встретились случайно: Пинск-то был невелик, вот и столкнулись. Где-то в районе только открывшегося «Дома на набережной». Он собирался в отъезд. В последний и бесповоротный. Поменял квартиру, ходил по чиновникам, выправляя какие-то бумаги. Я же работал в «Полесской правде» и в «Доме на набережной» был по своим служебным делам.

Встретились. Слово за слово, и двинули в ближайшую пивную. Все кончилось тем, что Федор Григорьевич меня долго и много хвалил, а еще больше плакал: жизнь прошла, а точнее, бездарно загублена.

Так оно и случилось: Ф. Г. Туманов в своей могилевской квартире умер, сгорев от закуренной по пьянке папиросы…

Андрей Сасевич… Я даже запамятовал его отчество. А вот сам он стоит перед глазами как живой. Хотя близкими друзьями мы никогда не были. Но многие годы, что называется, тесно общались. Да и какое-то время вместе работали в «Полесской правде».

Узнал я его еще до армии. Был он лет на 6—8 старше меня и, помнится, пришел на зеседание «Орбиты», приехав в Пинск в отпуск. А работал он тогда шахтером в Донбассе. Я даже запомнил его лицо. Такие лица обычно бывают у людей суровых профессий – шахтеров, взрывников, моряков, металлургов… На лице у него осталась синяя, вроде татуировки, отметина от давнего шрама. Подобные следы-рубцы на лице и на руках, как правило, и выдяляют горняков из общей массы людей.

Запомнил я и его стихотворение. Оно называлось «Руки». Думаю, вы сразу же догадались, о каких руках там шла речь.

Не помню, виделись ли мы еще в ту пору, но точно помню, что снова увиделись, когда я уже вернулся из армии, а он приехал в Пинск после учебы в Минской Высшей партшколе. Был полон оптимизма. Какое-то время поработал на стройке. Потом его пригласили на должность корреспондента в «Полесскую правду». И ничего удивительного: его стихи, его по-настоящему живые материалы постоянно публиковались на страницах «Полесской правды», областной «Зари», других изданий.

Вскоре с «Полесской правдой» мне пришлось надолго расстаться. Тем не менее, я всегда оставался ее неизменным читателем, и всегда, год от года все чаще, находил на страницах любимой газеты объективные, глубокие статьи Андрея Сасевича, его очерки о людях труда. Часто он вместе с ними бок о бок работал, знал не понаслышке; знал и то, о чем писал, как говорится, из первых рук. А вот стихов уже не писал. А может, стеснялся их показывать, тем более – публиковать…

Я искренне порадовался за Андрея, когда его утвердили в должности заведующего отделом транспорта, промышленности и строительства «Полесской правды» – у него была большая (по нашим меркам) семья, и лишняя копейка в таком случае не помеха. Да и дети его в ту пору были еще школьниками, а ждать помощи ниоткуда не приходилось.

И вот, чем ближе подхожу к развязке его совсем непростой и недолгой жизни, тем больше хочеться остановиться, поставить точку. Как-то один из тогдашних сослуживцев «Полесской правды» рассказал мне такой случай из его, Сасевича, совершенно открытой, прямо-таки простодушной жизни. Андрей совсем не был выпивохой, так, от случая к случаю рюмку-другую водки, бокал пива. Кто из нас, мужиков, в этом не грешен?

Так вот, обедал Андрей в горкомовском буфете, а «Полесская правда» в ту пору «квартировала» с местными партийцами в одном, известном всем пинчанам здании. Видит, появилось свежее пивко. Ну, думает, раз продают пиво, почему бы не купить, не выпить?.. Но тут один из партийных пролаз, а такие, разумеется, водились от Политбюро ЦК до последней колхозной партячейки (они-то как раз и предали партию, а с ней и великую державу, честным сыном которой был и Андрей Сасевич), заметив пиво на столе Андрея, даже не становясь в очередь, – он тоже зашел перекусить, – подбежал к столу, за которым сидел Андрей, его непосредственный подчиненный, и стал вынюхивать: нет ли чего более существенного у газетчика, что подвластен ему. И так и этак крутился, не постеснялся под стол заглянуть. Увы, ничего у Андрея Сасевича, человека ответственного, знающего свое дело и людей, правда, излишне доверчивого, тот ищейка из партии так и не нашел. Но тут же, насупив свои рыжие брови, на весь буфет заявил Андрею: «Я вам советую во время работы не употреблять даже пива!», – с чем и удалился…

А умер Андрей Сасевич, словно тот его начальник и сглазил, куда как глупо. Он, повторюсь, жил просто нараспашку, любил незлую шутку, любил вволю посмеяться, порой это доходило у него до хохота. Так вот, однажды в камандировке, засидевшись за дружеским столом, Андрей, как это часто с ним бывало, что называется, от смеха живот надрывал. И вдруг посинел, почернел лицом. Все спохватились: что могло так враз произойти с человеком?! Тут же вызвали «скорую»: думали что-то с сердцем. Но потом, уже после его кончины, поталогоанатомическое вскрытие показало: смерть наступила от… асфиксии. В дыхательное горло попала крошка. И стало на нашей злой земле еще одним хорошим человеком меньше.

И был этим человеком журналистом и поэт Андрей Сасевич. И было ему немногим более тридцати пяти лет…

Толкачев Сергей Владимирович. Написал это имя и рука непроизвольно остановилась. И не потому, нет, не потому, что мне о нем сказать нечего. Из всех, о ком я написал выше, был он мне самым близким человеком. И по времени, и по судьбе.

Сергей Толкачев был обладателем прекрасной библиотеки и… довольно скверного характера. Он просто физически не переносил и малейшей, даже абсолютно справедливой критики в свой адрес. Был болезненно тщеславен. Правда, последнее для творческой личности не столько грех, сколько беда.

Тем не менее Сергей Толкачев с сыновней любовью ухаживал за матерью до конца ее дней. А прожила она более восьмидесяти лет и в последние годы тяжело болела, не выходила из дому. И еще: Сергей умел по достоинству оценить талант, любил писателей, поэтов, художников, музыкантов, актеров…

Сам же Толкачев в пинский период своей жизни (1980 – 1997 гг.) жил одиноко. Разведясь в Брянске с женой, любовниц, по крайней мере открыто, не заводил. Хотя женщин, порядочных женщин, просто боготворил. А жил Сергей Владимирович своим любимым писателем Александром Грином. Коллекционировал его книги, писал о нем эссе, статьи и даже роман. К слову, С. Толкачев – лауреат Литературной премии имени Александра Грина. Премия учреждена администрацией и писательской организацией города Вятки (Кирова). Туда, на родину любимого писателя, и мечтал перебраться на постоянное место жительство Сергей Владимирович Толкачев: «Доживу до пенсии и…», – не раз говаривал он.

Я не однажды задавал себе вопрос, особенно по молодости, что губит меня? И пришел к самому банальному выводу: я сам себя губил и гублю. А возможно, уже и окончательно сгубил.

А что в конце концов сгубило Толкачева? Мне всегда думалось, что он – вечный. Что он всех нас переживет, похоронит. И миф, что Толкачев в последнее время сильно пил, скажем прямо, сильно преувеличен. Когда-нибудь, если даст Бог еще пожить, я, возможно, и напишу свое, подчеркиваю, свое мнение о гибели этого, без преувеличения, близкого для меня человека. Пока же скажу только, что у него, Сергея Толкачева, был большой замах, большие амбиции, а с годами переоценки себя, своих возможностей так и не произошло. Даже наоборот. Да еще сомнительные «ученики» и «ученицы», которые так ничему, кроме того, что заглядывать друг другу в рот, а тем паче – «Учителю», так и не научились.

Жизнь же проста, проста, как, скажем, топор. Но махать им надо осторожно. И умело.

…И мой, и не только мой друг Сергей, Серега Толкачев тоже, как ни странно, умер под забором. Но не как пьяница и бомж – умер от сердечного приступа. Сердце-то не топор. Хотя и топор, как показывает жизнь, со временем изъедает ржа.

Жили в Пинске и районе на моей памяти еще три литератора. Нас довольно часто судьба сводила вместе: на заседаниях литобъединения, на выступлениях (тогда они были более популярны и не такие редкие, как нынче), на скромных пирушках… Это – Олег Якушев, Василий Ковалев и Алесь Бибицкий. Так вышло, что с Алесем Ивановичем, хотя он жил в тридцати километрах от Пинска, я встречался и чаще, и более продолжительное время, чем с Якушевым и Ковалевым.

Олег Якушев, сколько я его знал, был мечтателем, романтиком, работягой. Любил приукрасить, маленько приврать, правда, в безобидных ситуаицях. При этом сам излишне был доверчив. Смолоду вступил в партию, как рабочий, никакой выгоды от этого, разумеется не имел. Верил ли он в идеалы КПСС? Не знаю. Как не знаю и то, что там было у него со здоровьем. Но сердце отказало ему прямо в заводской раздевалке. Не дотянул он даже до пятидесяти, хотя с виду был крупным, рослым, крепким. К сожалению, немного он и написал.

Во времена моей юности мы довольно часто встречались, много гуляли, беседовали. Олег был старше меня на лет 12—14, но мы были с ним на «ты». Жил он как раз напротив «вечерки», где я в те годы «добивал» среднюю школу. Я неоднократно видел из окна своего класса, как он шел с работы на обед, если у меня были занятия в первую смену. А вечером наблюдал, как он выходит из своего двора по каким-либо делам. Помню, частенько ловил себя на мысли: сорваться бы, до пойти прогуляться, поболтать с Якушевым…

Помню и такое: в каком-то нашем разговоре Олег обмолвился, что родился в первый день Великой Отечественной, где-то под Брестом. Я тут же посоветовал ему: напиши об этом стихи, будет здорово. Спустя дня два-три заглянул к нему и с порога: «Олег, дарю тебе начальные строки твоего биографического стихотворения: «Я родился под городом Брестом, начиналась большая война»… Стихотворение такое он не написал, хотя я ему об этом напоминал не однажды. Зато немногим ранее он написал неплохое стихотворение «Бронекатер». Пинчане сразу же догадаются, о каком бронекатере идет речь – он до сих пор стоит на постаменте в городском парке. Этим стихотворением Олег и был знаменит среди пинских литераторов того времени.

Василий Иванович Ковалев. Судьба свела меня с ним еще в юности. Был он лет на 15 старше меня. Родом он был с Кировоградчины, служил в армии в Бресте. Здесь и познакомился со своей будущей женой, студенткой пединститута, уроженкой Пинщины. Так Василий Иванович Ковалев стал пинчанином. Работал, сколько тут жил, инженером в проектном институте «Союзгипромелиоводхоз». Много мотался по Полесью. Был даже несколько лет в какой-то арабской стране. И это-то при его сердце, при постоянной одышке, не проходящей при его тучности. А человек он был талантливый, неторопливый, ни в какие лидеры никогда не лез, никаких лавров не стяжал, был прост и добр. Писал стихи, рассказы, лирические новеллы, зарисовки. Печатался в Бресте, Минске, ну и конечно, в «Полесской правде».

Умер он, как и всякие тихие люди, незаметно и, как я теперь понимаю, молодым: что-то около пятидесяти лет отроду. А вот год я запамятовал, наверно, был я тогда в отлучке. Знаю только, что за несколько месяцев до этого умер его отец. Помнится, при встрече с В.И. я выражал ему свои соболезнования, сокрушался. Знать бы тогда…

Владимир Кубышкин. Тут разговор особый. Во-первых, мы с ним одно время были близкими друзьями, были соседями: жили в одном доме. Часто, может, слишком часто вместе ели, вместе пили. Вино, водку, разумеется. В последние годы нас многое развело. Открытой вражды, борони Бог, никогда не было. Но все же, все же… И тяги друг к другу той, что была на заре нашей дружбы тоже, увы, не было. Да и быть не могло. Я хлебнул Москвы, новых дружб, новых знакомств. Он – смерть любимой жены, так что…

Владимир Борисович Кубышкин по природе был человеком умным, дерзким, да и работы он никакой не боялся. Приносила бы она только результат. А вот последнего как раз то и не было. Имею в виду работу литературную. Тут никакими бессонными ночами над листом бумаги не возьмешь. Ничего не возьмешь, коли Бог талантом обделил. Что один мог сделать за каких-то полчаса-час, другой не мог осилить за годы усидчивой работы над листом бумаги.

Что ж, это не его вина. Слишком велико было желание писать, стать большим, общепризнанным поэтом. Володя не однажды мне говорил, особенно в молодости, в начале его литературного пути: «Вот увидишь, я войду в „Золотой фонд“ русской литературы. Хотя бы одним стихотворением, но войду!» Да, он действительно любил литературу, поэзию. Так еще, наверное, он любил свою жену, Галину, в девичестве Вильковскую. Он много посвящал ей стихов и был, надо признаться, однолюбом. А жена его свои стихи, которые тоже нередко печатались в «Полесской правде», так и подписывала: Галина Вильковская…

А человек он, Владимир Кубышкин, был работящий, настырный, уверенный в себе. Но, повторяю, для литератора этого мало: слепой да безрукий самолет не поведет. Тем не менее, были и у него, Владимира Кубышкина, какие-то прозрения, находки, была в конце концов завидная активность, что помогла не одному пинскому литератору найти себя, или вовсе отказаться от литературной деятельности, что немаловажно. После смерти жены Володя сильно запил.

Умер Владимир Кубышкин, как и жил последние годы, глупо и печально. Правда, в своей однокомнатной квартире, но при всем при том – при «загадочных обстоятельствах». После очередной бурной ночи его нашли соседи лежащего под газплитой, у которой была не закрыта камфорка. При этом, как константировала судмедэкспертиза, смерть наступила не в результате удушенья газом.

Было ему всего-то 48 лет. И произошло это спустя день или два после моего очередного отъезда в Москву, который накануне мы довольно горячо отметили, 19 октября 1995 года.

Так получилось, что заметки об Алесе Бибицком я не продолжил, как хотел сперва, после Якушева и Ковалева. Просто вспомнил, что Бибицкий на несколько лет пережил Кубышкина. А я пытаюсь заметки свои вести в хронологическом порядке. Разумеется, насколько мне позволяет память. Так как в то время дневниковые записи я делал не систематически, вполне возможна путаница, неточности. Короче говоря, пишу по памяти. Так что, если в чем-то ошибусь, то вовсе не по злому умыслу или исходя из каких-то там целей.

Так вот, из всех мною поминаемых пинских литераторов, больше других стяжал лавры Алесь Бибицкий. Алесь Иванович, сколько я его знал, а знал я его лет тридцать, был директором школы, пусть себе и сельской. Но стояла она, как и хата его, и подворье, прямо у реки, рядом с Качановским шлюзом, в небольшой, но по-своему колоритной деревне Площево. А еще А. И. Бибицкий был неизменным депутатом сельсовета и секретарем колхозной парторганизации. Много лет руководил объединением «Орбита». Человек он был с головой, оборотистый, неленивый. Хотел, умел и любил работать. Держал собственное хозяйство, рыбачил, охотничал.

Двадцать один год назад, в 1979 году, выпустил первую книгу стихов. К сожалению, она оказалась и последней. Конечно, потом тоже были публикации: в коллективных сборниках, альманахах, журналах, газетах. Приняли в Союз писателей. Как и всякий селянин, Алесь Иванович был настоящим трудягой, семьянином. Но – рак. А он даже «речных» людей не щадит…

Из всех, кого я помянул в этом «некрополе» (а я, по-моему, никого не забыл, не запамятовал), Алесь Иванович Бибицкий ушел из жизни последним – в октябре 1998 года, прожив не такую уж малую жизнь – 67 лет. Воспитал, вырастил, вывел в люди троих детей…

Нет, был среди нас еще Николай Рогаль. Я долго думал: включать его в сей «некрополь»? И вовсе не потому, что был он, скажем, плохим там или слишком хорошим человеком. Да и врагом моим, как, впрочем, и других пинских литераторов Николай Рогаль никогда не был. Даже наоборот: был весьма и весьма дружелюбен. Что-то писал, что-то печатал. Любил и публичные выступления, так сказать, вживую, с эстрады. Но все это было до обидного беспомощно, порой даже жалко. Может, и не следовало бы об этом впоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, и посмертная жалость тут ни к чему. Что есть – то есть. А написанное, тем более опубликованное, остается всегда в настоящем времени, остается жить. И правду кривдой тут не подменишь.

Умер Николай Рогаль год назад, прожив на этом свете ровно шестьдесят. Тридцать из них мы были знакомы. Вся его жизнь протекала в родном Ласицке да в многочисленных паломничествах по санаториям, курортам, разного рода больницам, лечебницам: Николай был инвалидом, передвигался при помощи костылей. Но в молодости он был по-голливудски красив лицом. Да еще черные, вьющиеся волосы, карие глаза, ровные, белые зубы… Даже будучи инвалидом, он имел успех у женщин. Да и нравом по молодости лет он был, несмотря ни на что, веселым, был натурой бесшабашной, поэтической. С годами, конечно, все поменялось, дальше – больше донимали болезни, инвалидность. Тем не менее, до конца своих дней Николай Рогаль писал стихи, заметки в газеты, и все так же, как в молодые годы, жаждал публикаций, известности. Дело понятное и для любого из пишущих простительное.

Пусть простят меня и все, кого я помянул в этих «мемуарах»: я тоже далеко не святой, с кем-то из них не раз спорил, что-то доказывал, критиковал, порой, наверное, был несправедлив…

Мир вашему праху, да упокоит вас Господь!

2000