Читать книгу ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь! - Валерий Леонтьевич Семисалов - Страница 15

Век ХХ, на излёте СССР

На работе и дома

22 руб.10 коп. Муж и дочь – полжизни прочь

Ах, если б можно было за деньги

Получить счастье в целофановом пакете.

(Из песни, что поёт Анна Герман)

…Вся окрестная собачья братия и сестрия зашлась в лае, и Зимнякова,буквально на цыпочках подкравшаяся к окну своей дачи, вдруг увидела что-то неопределённо-тёмное, оно двигалось, оно приближалось… Всё большое дородное тело Зимняковой обмерло…

Но уже в следующую секунду она всё же разглядела – ф-фу-у! по улочке, вдоль её забора медленно, в обнимку, брела парочка. Зимнякова вытаращила гневно глаза, сплюнула в сердцах и, отдуваясь, поплелась к кровати.

Брёх собак мало-помалу затих.

«Скверно,– подумала Зимнякова,– скверно-то как…»

Она лежала, слушала ночь. Хотелось дня и людей. Неважно кого – просто людей. Пусть в магазине, пусть на улице, пусть даже за стёклами троллейбусов. Знакомых, незнакомых. Неважно. Всё неважно. Важно лишь – не оставаться один на один с собой. Быть на людях. Зачем? Зачем… Какое глупое это зачем. Страшно – вот зачем. Одиноко – вот зачем. Плохо – вот зачем. Нестерпимо – вот зачем…

Захолонуло сердце – Зимнякова опять подумала о дочери. Аля-Алечка-Алина… С Зимняковой это случалось всё чаще: ставшая почти совсем чужой, далёкая и отодвигающаяся дальше и дальше, Алина не отпускала её, притягивала, звала. Звала… Да нет, если и звал кто, то это сама Зимнякова. Альке она не нужна. Совсем не нужна. Так не нужна, что хоть кричи, хоть воем вой, как воют те же собаки по покойникам…

«А я всё-таки пойду! – дёрнулась под одеялом Зимнякова. – Хоть на внучек посмотрю, если Алька… Ну и пускай, пускай косится, пускай молчит – всё равно пойду! Что я, не мать? Я мать ей! Мать! И внучкам своим – бабушка!

Семья дочери Зимняковой, Алины, жила в девятиэтажном кооперативном доме – на пятом этаже, в двухкомнатной квартире. Всякий раз, как Зимнякова приходила сюда, – а последнее время такое случалось всё реже и реже, – она внутренне бесилась. Эти стиранные-перестиранные половички за два руб. пятьдесят коп. метр, эта запростецкая мебель, эти фотографии в самодельных рамках, крохотный пятачок кухни, голые, без единого ковра стены, черно-белый – взятый напрокат – телевизор… Святая простота. Нищая упрямая, твердолобая простота! И это – её дочь!

Поначалу она пыталась понять и оттого в каждый свой приход задавала вопросы, недоумевала вслух, пробовала убедить. Но вспыхивали ссоры, и она перестала спрашивать, недоумевать вслух, убеждать. Понять же все-таки пыталась. Пыталась – и не могла. Откуда такой аскетизм? Что за ним? Ну, деньги от неё брать не желает – понять можно, в какой-то мере даже и похвально. Самостоятельности хотят, независимости – разве плохо? Все нынешние молодые на ней помешались… И потом, независимость Алины всё-таки лучше независимости Виталия – тому подлецу независимость в том, что он со своей жизнью делает, не мешает качать из матери деньги за десятерых, он и строит-то свою независимость исключительно на её материальном фундаменте.

А дочь? Ведь она не просто не берёт, она тем самым стремится что-то такое-эдакое доказать. И почему живут в такой нищете? Алина, как подорванная, на полутора ставках мечется, муж её, Николай, высококвалифицированный токарь с высшим образованием, на станке с ЧПУ* зарабатывает неплохо – куда деньги-то исчезают? Сколько раз Зимнякова спрашивала, а дочь только усмехалась. Копят, что ли? На машину? Но зачем так оголтело, так демонстративно? Да скажи они ей только слово, намекни только – и машина у них будет. С гаражом впридачу. Хоть «Мерседес». Нет, «Мерседес» чересчур, не объяснишь, откуда дровишки…

Ну, было дело. Поссорились. Разругались так, что, казалось, насмерть. Навсегда. Но ведь сколько времени прошло уже, и она, мать, первая уступила, первой тогда пошла на мировую, хоть и верила в свою правоту. Но сцепила зубы – и пришла. Придушила гордость свою и поклонилась: давайте забудем, давайте жить в мире, мало ведь нас, на пальцах раз-два и обчёлся. Так что же? Снизошла доченька, видеться с внучками разрешила. А сама, как мать приходит, каменной становится, слова в простоте не скажет. А за что? Неужели пентюх этот родную мать ей заслонил? Ну был бы хоть родной отец, а то ж отчим. Отчим!

Так уж получалось у Зимняковой, что мысли о дочери неизбежно тянули за собой и мысли о её втором – теперь уже окончательно и безнадежно бывшем – муже. Вот и сейчас, шла она к дочери, а думала всё больше о нём.

Впрочем, разве только о нём? Если бы только о нём…

Не один раз жизнь крушила Зимнякову так, что, казалось, и обломков не собрать – в пыль, в порошок, в прах. Но проходило время, и что откуда бралось: Зимнякова жила, жила вопреки, жила назло, жила на ненависть всему. Войну прошла – ей ли ломаться? Достаточно одного перелома, его место таким швом взялось – пилой не разгрызть. Всё вокруг сгниёт, всё истлеет – шов останется.

Но боль – держалась. Как без боли-то? Не железная чай. Это железо не чует, когда его молотом по темечку, а человек хоть трижды зачугуней – достанет боль, непременно достанет.

Замечено, что судьба бьёт своих подопечных чаще всего руками близких, и чем ближе человек, тем увесистей кулачина.

В тот памятный день кулаков прилетело сразу два.

Кулак мужа.

Кулак дочери.

Они опустились на неё одновременно, что было не просто совпадением –закономерностью. Но понимание сего пришло позже, потом, когда Зимнякова перестала корчиться от боли, изрыгая злобу, недоумение и, как ни странно,торжество – вот, мол, всё сходится! Кругом только ложь! только подлость! нет людей – есть пауки в банке! они грызут, они жрут друг дружку и ползут друг по дружке туда, наверх, к солнышку, к жизни!

А как славно всё начиналось. Она работала тогда ещё продавщицей, и он каждый день покупал у неё сигареты. И так целый месяц. А потом он пришёл с цветами – три розы в целлофане. Розы были крупные, тёмно-бардовые, на толстых длиннющих стеблях, а за окном вьюжило, в дверь тянуло острым сквозняком. Он положил цветы на счёты и сказал: «Вы знаете, а я ведь не курю». И улыбнулся. А она растерянно смотрела на розы, и хотелось плакать, и она почти собралась пустить слезу, но вдруг засмеялась и спросила: «И куда вы меня хотите пригласить?»

Он пригласил её, по обычаю тех времён, в кино.

А через две недели – в загс.

Четырёхлетняя Аля сразу же безоговорочно приняла его за отца. Родного-то она не помнила, какая память у младенцев. И вот приходит дядя, берёт девочку на руки и говорит: «Здравствуй, дочка». А та посмотрела долгим, будто вспоминающим взглядом, запустила ручонки ему в волосы и строго так, очень серьёзно спросила: «Папка, ну где ты так долго пропадал? Я тебя жду, жду. Заждалась уж вся!».

Алина всегда была очень серьёзной, даже в детстве…

А потом мать и не заметила, как чужой, казалось бы, совершенно чужой человек для дочери стал самым родным и близким – он стал для неё горячо любимым отцом. А родная мать…