Читать книгу ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь! - Валерий Леонтьевич Семисалов - Страница 8

Озеро оказалось небольшим, но глубоким и неожиданно студёным.

Солнце, раскочегарившись добела, отсюда, из воды, смотрелось просто ярким, блескучим кругляком жести. И жалило оно только глаза, тело же, под самый подбородок, облепил плотный холод – сердце толкалось в горле, лёгкие заходились судорожными вздохами, глаза лезли на лоб.

Табунов ухал, лупил руками и ногами по жидкому льду и проклинал неслабыми словами друзей – те только что сбросили его с берега и теперь заходились в хохоте, размахивая руками и тыча пальцами. Потом они сгребли Сажинова, но он вывернулся и побежал вдоль берега. Друзья – за ним.

Табунов погрозил им вдогонку кулаком, нырнул и поплыл от берега. Мерно работали руки, бурлили сзади ноги, и с каждым гребком становилосьтеплее, теплее. Скоро Табунов и вовсе согрелся. Оглянувшись назад и обнаружив широкую полосу воды меж собой и берегом, он вдруг вспомнил свой недавний морской заплыв к злополучному волнорезу, вспомнил – и остановился, повернул назад.

Потом в озеро прыгали приятели. Ныряли, кто дольше. Ныряли, кто дальше. Гонялись друг за другом. Брызгались. Гоготали…

Сущая, словом, идиллия. Прорыв в детство, в отрочество. Всё – как там. Дружки, вода, небо. Палатка на пригорке. И – никаких проблем. И – никаких дел. Забот, хлопот. Всё они где-то там, за этим синим лесом, за километрами дорог и уж, конечно, не под этим небом. Дела съёжились, дела согнулись, дела сжались в маленький, совсем крохотный комочек, и можно взять его в ладонь, и сдавить хорошенько, и слепить из него всё, всё, что только захочется, только придумается. И разожмётся ладонь, и заискрится взгляд, и задрожит от радости душа – вона как, а ты боялся! Это ж так просто, смотри, я ещё раз повторю, мне совсем не трудно…

На второй день идиллия, увы, несколько поколебалась – прошлое потихоньку начало тесниться настоящим.

День первый пробежал слишком резво: дорога, обустройство, волшба леса, прелесть озера, охи, ахи, глубокие – во всю мощь лёгких – вдохи чистейшего воздуха, торопливые, изодранные восторгом от встречи разговоры – те самые, что начинаются неизменным «А помните?» Уже перебраны все одноклассники (кто, где, как, почему, с кем, из-за кого и т.д.), помянуты учителя, пережиты заново все великие школьные события, осмеяны великие огорчения – и всё это в темпе, в обрывках, в недомолвках, которые и так были всем известны. И блестели глаза, и грусть выплескивалась в радость, и радость смешивалась с грустью, и хотелось назад в школу, в свой класс, за свою парту…

День второй прошёл степенней. Сантименты сменились тихой радостью, которую время от времени потрясали взрывы мальчишеского весёлого буйства. День завершали, как и вчера, костром, но темы разговоров приспели уже отнюдь не вчерашние – кружок «а помните?» раздался вширь, и прошлое изрядно потеснилось настоящим, а тому в затылок уже горячо дышало будущее – всё смешалось, всё возвращалось на круги своя.

Дольше всех в прошлом задержался Табунов. Это и понятно: если его одноклассники лишь оглядывались назад, то он в него возвращался; они всё это время жили бок о бок с прошлым, он же – за многие километры. А когда возвращаешься назад, потом приходится возвращаться вперёд.

Табунов возвращался вперёд, то и дело спотыкаясь. Оттого он часто терял нить разговора друзей, и костёр тогда расплывался в его глазах ярким мечущимся пятном, голоса отдалялись, лица блёкли. Он хлебал из походной алюминиевой миски горячую уху, а думал почему-то о компоте и варёных яйцах. Странная ассоциация, но странность эта нисколько не занимала его – он видел плоскую, как стол, солончаковую степь, видел застывшую махину самосвала и крохотное, словно одним махом врубленное в желтоватую землю озерцо с необыкновенно голубой, необыкновенно прозрачной водой.

В узкой тени от машины сидели они, отец и двенадцатилетний Витька. На землю постелена газета, на газете – собранная матерью еда. Витя макал крутое яйцо в соль, откусывал от хлеба, откусывал от яйца и запивал компотом – прямо из бутылки. Это было так вкусно, так необыкновенно – хлеб, яйца и компот посреди плоской, как стол, солончаковой степи, у врубленного в неё озера с удивительно чистой, до самого дна прозрачной голубой водой. Конечно, на газете имелись и ещё какие-то припасы, но Витя запомнил только хлеб, яйца и компот, и вспоминались потом только они – немного подсохший, заветрившийся хлебушек, солоноватый крутой желток и сладкий, тепловатый компот.

Тень от машины медленно ползла, двигалась, и двигались они с отцом – батя тянул за углы газету, она шуршала, Витя подхватывал падающую бутылку с компотом, отец смеялся, ответно заливался смехом и Витя, голубело рядом озерцо.

Стояло лето. Каникулы. Отец брал сына с собой на работу – он возил тогда гравий с дальнего степного карьера, и Витя сидел в кабине КраАЗа счастливый и гордый, и ждал того момента, когда отец повернётся к нему и скажет: «А ну-ка, сын, давай теперь ты порули». И тот моментально взбирался к нему на колени, ухватывал волнистую гладь баранки, распахнув до предела глаза, напружинив тело, закаменев плечами, «рулил». Летела навстречу степь, не умещалась в ширину дороги машина, обмирало в восторге мальчишечье сердечко.

На обед останавливались всегда в одном и том же месте – у этого вот озерца. За еду принимались после купания, и всё, что бы ни положила мать в отцовскую авоську, подметалось дочиста. Потом опять озерцо с ледяной до изумления водой, и выжимание трусов за машиной, и разогретое нутро просторной и такой уютной кразовской кабины, и вновь летящая навстречу степь…