Читать книгу ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь! - Валерий Леонтьевич Семисалов - Страница 3

Век ХХ, на излёте СССР

Детства город золотой

20 руб. 10 коп. «Жили – тужили, но и счастливы были»

В поезд Табунов сел чудом. Да ещё каким! В разгар лета выехать из Одессы по железной дороге на абсолютно законных основаниях – по билету, приобретённому не у спекулянта, а в кассе. Впрочем, сам Табунов воспринял такое чрезвычайно счастливое происшествие по-другому – какое тут к дьяволу чудо, если билет ему требовался позарез, требовался до такой степени, когда всё написано на лице. Человек с таким лицом обычно проходит там, где никто не проходит, человека с таким лицом в силах остановить лишь такой, же как он. В той сумасшедшей толпе у кассы второго такого не нашлось – и Табунов получил свой билет.

Впоследствии Табунов не однажды ещё вспомнит, как торил себе дорогу сквозь толпу – к окошку кассы он пробивался без единого слова, на возмущения, на брань отвечая лишь взглядом. И люди пропускали. Пропускали!

Табунов запомнил это, и будет об этом феномене размышлять многажды.

А ехал он домой. Вернее, туда, где когда-то был его дом, навсегда оставшийся там, в детстве, среди школьных звонков, уличных игр, первых симпатий и первых разочарований – там, откуда Табунов уехал бесконечно давно и куда его ничуть не тянуло вплоть до вчерашнего дня. Да и вчера-то его ощущение тягой не назовёшь – просто вдруг его словно бы приподняло что-то с постели и швырнуло на вокзал.

И вот его несло. Несло в город, который целых одиннадцать лет был для него родным.

Да-да, Табунов именно так и именно в этих словах понимал для себя своё отношение к этому городу, хотя понимал и другое: «был» и «родной» – слова несовместимые, даже взаимоисключающие себя. Ведь если родной – то какая ж тут соотнесённость во времени? Родной – значит навсегда, навечно, что бы ни произошло.

Корни такого противоречия, вероятно, произрастали из того, что на самом деле Табунов родился совсем в другом месте – в деревеньке, откуда родители его увезли малым несмышлёнышем. Увезли в большой город, увезли, чтобы через четыре года снова сняться с места и приземлиться теперь уже в городе поменьше – в том самом, который и получил в мальчишеском сознании статус родного. Потом мальчиш вырос. И уехал. И постепенно что-то ослабло в нём – то самое «что-то», которое держит человека на орбите, заставляя возвращаться и возвращаться – мыслями ли, стопами ли – туда, откуда путь начинался. Почему ослабло? И вообще – что есть родина? Старая изба в той деревеньке, чьё имя – навечным штемпелем в паспорте и белым неразвившимся пятнышком в душе? Или тот город, где взгляд человека обрёл осмысленность, а голос – речь? Или тот городишко, чья школа выучила человека читать и писать, одарила друзьями-приятелями и выпустила во взрослую жизнь? Подобные вопросы с некоторых пор начали занимать Табунова. Беспокоить. Раздражать. Почему – он не знал.

Спал Табунов отвратительно – люди то и дело цепляли его торчащие в проходе ноги, он просыпался, ставил ноги «домиком», «домик» вскоре разъезжался, и опять толчки, и вновь «домик»… Плохо. Просто беда пассажиру плацкартного вагона иметь рост выше среднего. Только под утро, устав чрезвычайно, он, наконец, забылся.

Разбудил Табунова резкий толчок – он прошёл сквозь его тело и покатился дальше, в хвост состава. Поезд дёрнулся всеми своими сочленениями, на мгновение обмер – и двинулся.

Табунов щурился со сна, перед глазами покачивалась обивка верхней, третьей полки. Вперебивку с чьими-то голосами стучали колёса – и то, и другое Табунов слышал, но как-то не конкретно, всё это жило как-бы фоном, и вот на этом самом фоне и маячило нечто выпуклое, вопрошающее, вопрошающее назойливо и – странное дело, совершенно не оформленное темой.

Да, он проснулся с чувством вопроса. Но что это за вопрос? О чём он? У Табунова было такое ощущение, что появилось это во сне, но сон закончился, Табунов очнулся и – забыл. И вот теперь мучился, словно замечтавшийся школяр, врасплох застигнутый вопросом учителя.

Табунов досадливо вздохнул, потянулся – он начал возвращаться в вагон.

И тотчас фон звуков растрескался и посыпался в его сознании суммой отдельных, самостоятельных осколков.

– Вот так вот и живём-то, – тянул внизу волжское «о» женский голос. – Я всю-то жизнь в кузнечном цеху проработала. Да, нагревальщицей-то. Это знаете, что такое? Это, значит, стою я у термопечей-то, за болванками слежу. Как раскалится-то болванка-то, ну и тяну её оттуда. А у печи, сами понимаете, жарища, с тебя так всё и бегит, и бегит. Одну вытянула, другую затащила. Чуть что – кузнецы мать-перемать, я в слёзы. Да… но это попервой, потом-то привычка, да. А куда денешься? Грамоты у меня с гулькин нос, пять классов всего, очень-то не повыбираешь. Но, ничего, привыкла. Там главное к жарище привыкнуть, это главное. А чтобы не передерживать или, наоборот, недодерживать, так это дело времени. Привыкнешь, научишься, глаз приучишь – и ничего. Глядишь, и получается уже, и ничего, и устаешь меньше-то. А попервой-то да, трудно. И-и, приходила домой – и влёжку. Ляжу на кровать-то, а рученьки-ноженьки-то гудут, гудут. А попробуй-ко, потягай цельную смену болванки, да простой-то на ноженьках-то цельный день. И-и, ночью на мужика и силушки-то не доставало. Лежишь под ним поначалу-то, как мёртвая. А потом вроде откуда-то силушка и приходит. И хорошо.

Окающий голос тихо смеётся. Ему, сочувствуя, вторит другой, чуть пониже:

– Это значит, мужик у тебя хороший. Пригожий – вот и появлялась сила.

– Хороший, да. Вот… Но ничо, обвыкла после, втянулась. Да так до пенсиии проработала-то. И всё-то в одном цеху… Жили-тужили, и даже счастливы были.

Табунов зевнул и, отодрав взгляд от обивки третьей полки, свесился вниз.

За столиком сидели две старушки: одна, та, что окала, сидела лицом к Табунову – бледное лицо, россыпь конопушек, крупные губы, робкие глаза; вторая сидела прямо под ним, и видно было только седую поределую макушку да пёстренький платочек на плечах.

Конопатенькая заметила движение на верхней полке.

– Проснулись? – робко улыбнулась она.

Седая макушка дёрнулась, показались очки, нос и рот второй путешественницы. Очки блестели. Всё остальное улыбалось.

– Угу, – перебарывая зевоту, ответил Табунов. Ему стало скучно и опять тоскливо.

– А мы всё болтаем, болтаем. Поди, мешали-то вам?

– Нет, что вы. Спал как этот, – тускло улыбнувшись, пробурчал он хриплым утренним голосом и начал прикидывать, как бы ему одеться. Ох уж этот плацкарт: натягивать портки лёжа под одеялом! Бр-р! И неудобно, и смешно, и никуда не денешься.