Читать книгу Литературный институт - Виктор Улин - Страница 36

С нами не сидел Слава (не скажу, какой именно).

Не то прозаик, не то поэт (думаю, и сам не представлявший своей направленности), поступивший в институт лет за 10 до нас, но спустившийся на наш курс после нескольких предыдущих.

Индивидуум, которого мог иметь в виду неподражаемый Ролан Быков (пастор в фильме «Последняя реликвия»), аттестовавший своих братьев-монахов словами:

– Все вы – пьяницы, воры, развратники, бездельники… тупицы!

Лохматый верзила, известный не только всему институту, но и половине Москвы после того, как (отчисленный в очередной раз за все 5 своих вышеперечисленных качеств), устроил голодовку протеста, приковав себя наручниками в чугунной ограде посольства США.

И поголодав то ли 5 то ли 10 минут, получил индульгенцию.

Известен был этот Слава и тем, что однажды он не уступил дорогу самому Евгению Евтушенко при входе в ЦДЛ (Центральный дом литераторов, элитный закрытый клуб с великолепным дорогим рестораном и отличным полуподвальным кафетерием, куда нас пускали по студенческим билетам как лиц почти впущенных в кружок авгуров). Двухметровый и вечно пьяный одиозный поэт всегда шел напролом, таща за собой спутницу-балерину и сметая всех, кто попадался на пути. Но наш Слава был чуть-чуть выше и гораздо пьянее – и потому победил в этом поединке века.

Но, честно говоря, отсутствие этого отморозка, врывавшегося в любую комнату с натиском саранчовой стаи, хватавшего все, что попадется под руку (продукты, выпивку, деньги, если кто-то имел неосторожность бросить на стол хоть пару монеток…) и исчезавшего в черном вихре, нас отнюдь не тяготило.

Славины привычки были известны мне с того дня, когда он лишил меня ужина.

Еще не ведая об опасности, я приехал с занятий, вскипятил воду для кофе, разложил на столе хлеб и мясную нарезку и, предвкушая удовольствие, запел:

– По дикими степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

Я оттягивал момент ужина, наслаждаясь песней, которую любил и за изумительно распевный амфибрахий стиха, и за привольную мелодию.

И ахнуть не успел, когда дверь распахнулась, Слава возник у стола и одним взмахом руки смел все, что там лежало.

Правда, у самой двери остановился, отломил краешек горбушки и бросил мне.

С тех пор я стал запираться изнутри, садясь ужинать.

Но тот вечер Славин визит нам не был страшен: мы сидели ради пищи духовной, не имея на столе ни корочки хлеба, ни стакана водки.

И поэтому…– ну, и поэтому тоже – я последовал завету Булата Шалвовича и не оставил свою дверь открытой.

Хотя никого не ждал.

* * *

Вспомнив об этом самом Славе, я вдруг подумал, что в моих воспоминаниях все остальные сокурсники кажутся херувимами.

Это, разумеется, было далеко не так.

Я общался только с теми, кто мне был по-человечески симпатичен и близок по духу, я не стал бы проводить вечер с кем попало.

Были и другие люди, от меня далекие.

* * *

Например, некий поэт Дима, которого все считали неприятным, хоть и безобидным придурком.

Придурком он и был.

Стриженный коротко, носил на затылке косичку, спускавшуюся под рубашкой до пояса – знаю, поскольку однажды мне пришлось прожить несколько дней в одной с ним комнате.

Покупал в магазине мясной фарш и ел сырым.

И так далее.

Но именно с Димой связана одна из романтических сцен моей «Ошибки» – романа, наиболее полно отражающим и мой образ поведения и мое отношение к собственной жене.

Все описанное на 175-й странице книги, вышедшей в 2006 году в издательстве АСТ/ЗебраЕ, происходило в действительности за исключением того, что героиня была не студенткой, а моей будущей нынешней супругой – в том время еще чужой женой и приезжавшей в Москву для того, чтобы побыть со мной без оглядки.

Те ее три приезда весной 1993 года, осенью и весной 1994 были, пожалуй, лучшими днями нашей жизни.

В один из поздних вечеров мы лежали у меня, счастливые и обессиленные любовью.

Молчали на нескромном ложе, сделанном мною из двух сдвинутых кроватей (коробок из ДСП со вставленными матрасами), перекрытых сверху парой матрасов поперек не столько для комфорта, сколько для прочности шаткого сооружения. Ведь эти кровати, разбитые десятками предыдущих любовников, уже дышали на ладан.

Отдыхали перед подъемом на следующую вершину.

Сплетя руки и ноги, словно герои Пастернака, только на столе за ненадобностью не горело свечи.

Хилая дверь – которой бы в случае чего не требовалось бы руки доброго Улдиса – пропускала по периметру столько света, что мы могли визуально наслаждаться телами друг друга. Только визуально, поскольку физические силы еще не вернулись.

И в эти минуты сквозь дверь донесся далекий Димин голос.

Он стоял в тупике коридора у грязного подоконника, где целыми днями дымили и студенты и студентки. Но не курил, а пел песню из кинофильма «АССА».

Самую лучшую – про город золотой, где были и огнегривый лев и голубой орел, и вол исполненный очей.

Пел ангельским голосом и у меня сжалось сердце от сознания того, что этот миг один из лучших во всей моей жизни…

* * *

Был еще один – кажется, Валера.

(Не Роньшин, другой; Валер на курсе было несколько.)

Не помню, какой специальности, не оставивший о себе ничего вообще.

Но именно этот Вродебывалера с первой просьбы одолжил мне – поиздержавшемуся в неразумных тратах на женщин – пять рублей.

Сумму, эквивалентную сегодняшним 25 тысячам.

При этом все знали, что одалживать кого-то в Литинституте столь же разумно, как сжечь свои деньги и развеять пепел по ветру.

(Хотя я-то отдал ему долг во время следующей сессии.)

* * *

Были у нас на курсе и такие люди, от которых в памяти не осталось ничего, ни имен ни каких-то деталей.

Бездарнее прозаики, мешком приплюснутые поэты, нервические драматурги, сумеречные критики…

(Я имею в виду лишь сокурсниКОВ; сокурсниЦАМ посвящен иной мемуар.)

И были такие, которые не вызывали симпатий.

* * *

Саша (не буду уточнять фамилию!) – средненький поэтик, которого спасало лишь то, что профилем своим он напоминал грустного и никогда не существовавшего в природе состарившегося Пушкина.

Единственным следом, какой он (бросив институт курсе на втором) был крик одной поэтессой, облетевший весь вокзал его последних проводов:

– Тимохи-и-ин!!! Ты зачем уезжаешь?! Кто меня тут будет трахать??!!!..

* * *

Другой – кажется, Сергей.

Стихотворец без передних зубов, которого звали «нашим Есениным».

Не из-за имени и не за стихи, а потому, что пьяном виде – который был у него перманентным – плевал по все углы, а в занавески не сморкался лишь по причине отсутствия последних в нашей литобщаге.

* * *

Или еще один поэт.

Полная мразь – я помню и имя, и фамилию, и профессию его в родном городе, но не хочу осквернять своего текста.

Постоянно пьяный, он за два курса дефлорировал всех девственниц нашего потока, имевших неосторожность заглянуть в общежитие.

Просто так, из спортивного интереса.

А возможно, обычные женщины уже не могли его завести. И удовольствие он получал, лишь распечатывая всякий раз свежий сосуд. Но причина неважна, отвратительным были следствия.

Одну из этих девушек – молоденькую и на свою беду слишком фигуристую поэтессу – он напоил до тыку и ввел во взрослый мир в присутствии Кудласевича. Не потому, что глубоко симпатичный мне сябр был вуайеристом – Толя мирно спал в комнате, проснулся от криков и скрипов, а потом лежал не шевелясь, чтобы своим присутствием не вогнать девчонку в шок на весь остаток жизни.

После этой ночи она весь день провела у того окна, откуда Дима утверждал, что кто любит, тот любим. А когда я подошел, плечи ее вздрагивали так, что мне стало страшно оставлять ее одну около окна нашего бардачного этажа.

Окном эта девушка не воспользовалась, но после той мерзкой ночи начала всерьез пить.

И к пятому курсу – когда даже имя ее соблазнителя, отчисленного за академические задолжности, забылось всеми – сделалась законченной алкоголичкой…

* * *

Но сейчас я не желаю больше никого хаять.

Кто знает – может быть, и дегенерат Дровосек выпил свою цистерну, утратил потенцию и образумился.

Возможно, даже стал добропорядочным.

Ведь всем известно, что нет людей более праведных, нежели завязавшие алкоголики и состарившиеся шлюхи…

Сейчас я хочу продолжить о тех, кого помню и люблю – и перечислить тех, кого мне не хватало в тот вечер.

Со всей теплотой, которая с годами не иссякает во мне, а становится все ощутимее.