Читать книгу Литературный институт - Виктор Улин - Страница 38

Мы сидели вшестером (без женщин!) вокруг добытого неимоверными усилиями обогревателя с открытой спиралью.

Стояло холодное начало мая, батареи уже не грели, из гнилых окон, кое-где заткнутых ватой, свистел ледяной ветер, который не могли удержать и шторы, сделанные мною из чьих-то чужих простынь, разодранных надвое.

Комната моя была ужасной, как ужасным было все то общежитие со смердящими туалетами, зловонными кухнями, осклизлыми душевыми…

* * *

О, эти душевые!

Вонючие сады Эдема, о которых не могу не сказать пары слов…

Расположенные в бессветном подвале, мрачные и полуосвещенные, они напоминали газовую камеру Бухенвальда, только преддверие ада в концлагере было куда чище и уютнее.

Там бурлила жизнь.

Вытянутая вдоль фасада душевая имела структуру стандартную для подобных заведений, основанную на экономии коммуникаций. Два длинных ряда кабинок – мужских и женских – располагались по обе стороны перегородки, с противоположных торцов примыкали раздевалки, имеющие выходы в коридор.

В той стене мужской раздевалки, которая примыкала к тупику женского душевого отделения, было проделано смотровое отверстие.

За место около него порой шла безмолвная война между тем, кто уже успел пристроиться и вновь вошедшим.

Наличие амбразуры было известно и каждой их тех нимф, что выходила из своей раздевалки и шлепала по линии огня вдоль ряда кабинок в поисках свободной. Но тем не менее с той стороны не было попыток заделать чем-то окно в Париж или потребовать у коменданта, чтобы торцевая стена душевой была наглухо забита дюймовыми досками.

Лишь редкие обладательницы женских органов кричали о том, что хватить там подглядывать.

Другие просто маскировались; двух рук почти всем хватало, чтобы прикрыть и сосцы и дельту.

Третьи – словно самки краба – приближались боком: укрывшись локтем, но давая усладить взор и выпуклостью своего живота и нежным изгибом спины (куда более выразительным, чем в одежде) и томительным профилем задницы.

А четвертые шли спокойным шагом стриптизерши, потряхивая всем имевшимся, и видом своим давая понять, что нормальной женщине приятно, когда ее обнаженное тело разглядывают невидимые мужчины.

Были и пятые – те выходили на кафельный подиум в бюстгальтере и трусиках. Не в купальнике, а именно в белье, разного цвета и фасона. Ныряли под душ, мылись там (судя по всему, не раздеваясь), а потом уходили прочь в мокром. Эти казались самыми коварными соблазнительницами, знающими тот факт, что женщина в мокром исподнем выглядит куда более возбуждающе, чем даже полностью голая.

Не сомневаюсь, что эти строки вам смешно читать.

Признаюсь, мне и писать смешно. Особенно сейчас, при всеобщей доступности информации на любой вкус.

Но невозможно выкинуть из песни слов.

Еще за каких-либо пять-семь лет до описываемых событий люди по несколько раз ходили в кинотеатр на бездарный во всех отношениях фильм «Вооружен и очень опасен» лишь для того, чтобы увидеть соски певицы Людмилы Сенчиной, показывавшиеся на экране на несколько секунд…

И потому можно было понять тех мужчин, которые могли просиживать бог знает сколько, скорчившись у дырки в стене, в надежде увидеть настоящую женщину. Будь она хоть одной из многочисленных смуглых вьетнамок-переводчиц мальчишеского сложения и лишенных выпуклостей своего пола…

Это не являлось извращением; нескромное занятие лишь давало выплеск гиперсексуальности.

Либидо, которое – по моему глубочайшему убеждению! – служит единственной базой любого художественного творчества

Душевые были открыты до одиннадцати часов вечера, но после десяти спускаться туда мужчине было небезопасно.

Я не оговорился, сказав «мужчине».

Перед закрытием до утра наша половина становилась временным прибежищем тех гомосексуалистов, которые не смогли найти себе уединения на этажах.

Горячие парни обоих оттенков голубизны гасили свет, отчего всегдашняя омерзительная вонь делалась уже просто тошнотворной. Но она не мешала им наслаждаться друг другом.

Я пишу о том столь уверенно, потому что однажды сам чуть не угодил в лапы разврата.

Припозднился с вечерним туалетом и пошел в душ слишком поздно.

Не знаю – было все преднамеренно, или меня в предвкушении приняли за другого. Но едва я разделся, как свет погас, а сзади меня обхватили чьи-то руки.

Вырвавшись – и оставив на деревянной скамье кое-что из одежды – я выбежал вон. Вернулся в нашу с Саней комнату – досадуя, что не успел освежиться перед сном.

Но мне было так неприятно, что лишь наутро я отважился спуститься в душевую за трусами, которые оставил накануне…

С тех пор я уже никогда не ходил в подвал после десяти часов вечера.

Не берусь утверждать, лесбиянничали ли на своей половине женщины.

Но всем известно, что женская сексуальность бывает многажды сильнее мужской; что даже в пионерлагерях СССР взаимные ласки девочек были явлением нормальным. А в нашей литобщаге многие дамы и днем ходили мыться парами, хотя за все время учебы я не слышал на об одном случае изнасилования в нашем грешном подвале.

К концу моей учебы душевые пришли в полный упадок.

Они представляли собой нечто вроде вокзального туалета, где стоял плотный дух канализации, гнилого дерева и разнородных моющих средств. Туда заглядывали лишь быстро сполоснуться под тупой струей из трубы с давно утраченной лейкой, стоя одной ногой на остатках черного настила и пытаясь не уронить мыло в смрадный, никогда не чищенный слив.

Еще позже женское отделение (почему-то именно женское, а не мужское) стало полностью непригодным. Вода стояла там почти по колено как в Берлинском метро последних дней III Рейха. Картину довершали порнографические граффити и полусгнившие эротические плакаты на черных от плесени стенах. Ремонтировать помещение никто не собирался, просто всех отправили в отделение мужское, установив график пользования через день.

При этом затопленную часть никто не запирал, желающие мыться не в свой день могли с риском для жизни идти туда.

Но там было так неуютно, что женщины опасались ходить в разгромленную душевую поодиночке, хотя с объективной точки зрения ничего не изменилось.

И поэтому я не удивился, когда одна из моих сокурсниц предложила ходить в душ вдвоем.

Хотя сразу скажу, что последними словами я ввел читателя в заблуждение: ничего такого не было. Даже в раскрепощенной ГДР парни и девушки раздевались у одной вешалки, но мыться шли в разные стороны.

Мы занимались личной гигиеной по разные стороны перегородки между мирами, только перекрикивались сквозь шум воды – так, словно в случае какой-то опасности я мог бы ей чем-то помочь, успев пробежать отсюда туда сотню шагов…

Но само сознание того, что я в костюме Адама разговариваю с женщиной в костюме Евы… С женщиной, которую я не вижу – но слышу, как она плещется в каком-то полуметре от меня… Это ощущение дарило мне странное удовольствие, какого я не испытывал в иных ситуациях.

Судя по интонациям голоса, моя невидимая спутница испытывала нечто сходное.

* * *

Именно это общежитие стояло перед глазами, когда я писал кошмарные интерьеры, где происходило действие ХХХ-романа «Семерка»– хотя ни в какую подобную мы с сокурсниками не играли.

До сих пор помню, как впервые вошел в это общежитие с чемоданом, приехав из приемной комиссии с Тверского бульвара – на троллейбусе, в числе первых абитуриентов, вместе с первым моим знакомцем, ленинградским (кажется, тогда именно ленинградским) прозаиком, молодым и бородатым Лешей Ланкиным.

Как пожилой вахтер – истомившийся в летнем одиночестве – взял связку ключей, сам привел нас на «заочный» этаж и выбрал лучшую из комнат.

А когда мы вошли в эту «лучшую», то увидели грязные обои, облупленную мебель, качающийся стол с настольной лампой выпуска 1951 года (дело происходило в 1989), не имевшей не только ни лампочки, ни выключателя, но даже шнура, когда вдохнули вонь, сочившуюся из каждой щели ободранного пола…

Когда оценили это все и обратили к доброму вахтеру лица, на которых стояло изумление по поводу того, как такое может быть в Москве…

Тот улыбнулся грустно и сказал лишь несколько слов:

– Вы еще узнаете, что такое общежитие, в котором живут поэты…

Мы узнали; Леша бросил учебу, не завершив первый курс, я продолжал узнавать и узнавать все пять лет.

Но та, последняя моя комната казалась сущей преисподней.

Инфернальности ей добавляло и то, что – согласно апокрифам! – именно в этой комнате много лет назад пьяная любовница-поэтесса зарезала такого же пьяного поэта Николая Рубцова.

(О чем я писал и в другом мемуаре.)

Тогда мы еще не знали, что Рубцова не зарезали, а задушили, и не в Москве, а в Вологде.

Мы знали только, что несчастный поэт тоже когда-то учился в Литинституте.

Ведь если в наше время мы страдаем от переизбытка информации (на 50 % ложной, еще на 25 – сомнительной), то в те времена ее не было вообще.

Рассказы вахтеров были одинаковы, содержали мельчайшие подробности включая количество сигарет, которые потушила та поэтесса о тело своего возлюбленного прежде, чем воспользоваться ножом.

Страшная аура комнаты оказала на меня самого такое влияние, что на протяжении доброго десятка лет после окончания института я всерьез считал, что остался жив после месяца, проведенного там, лишь по двум причинам.

Во-первых, у меня никогда не было любовницы-поэтессы. Ни пьяной, ни трезвой.

Во-вторых, у меня в Литинституте вообще не было любовниц. Никаких специальностей.

* * *

Да – вряд ли кто поверит, но в те годы я не развратничал (ухаживал за женщинами истово, но неконструктивно) и почти не пил (принимав в компании не более пары раз за сессию).

Жил адекватно среди всеобщего разгула, но в него не окунался, а лишь наблюдал. Как кот из песни Юрия Иосифовича про деревню Новлянки – который сидит у окна и щурится на проселок.

* * *

Упомянув Николая Рубцова, не могу не сказать, что этого замечательного поэта я открыл для себя после фильма «Дамское танго», где в финале звучал пронзительный романс на слова его «Журавлей».

Позже я узнал кое-что о Рубцове; я проникся к нему глубочайшим сочувствием, меня пронзила его добрая беспомощная улыбка, диссонирующая с биографией детдомовца и кочегара.

Еще позже я написал страшноватое стихотворение (одно из лучших в моем наследии) под воздействием «Журавлей» и посвятил безвременно погибшему поэту.

Но все это – совсем другая история; сейчас я хочу снова окунуться в тот вечер.