Читать книгу Der Kamerad - Виктор Улин - Страница 15

* * *

В первый мой вечер для постояльцев устроили караоке. В русском варианте: вероятно, ни у немцев, ни у голландцев, ни у поляков, эстонцев и прочих цивилизованных наций, заселивших наш ковчег, это неумственное развлечение не было в чести.

Мои соотечественники один за другим выходили на сцену и пели дикими голосами одни и те же шлягеры. Это звучало даже не кичево, а пошло, но исполнители оставались страшно довольны собой – то есть техникой, обрабатывающей их несуществующие голоса – а слушатели хохотали и ревели от восторга.

К тому времени я уже принял пару стаканов после ужина и сидел втроем с Сашей и его кореянкой: Кристиан к нашей компании не примкнул, мы даже еще не были знакомы.

В какой-то момент я понял, что больше не в состоянии слушать звуковое кривляние и встал, чтобы пойти за следующей дозой.

Пиноккио, у которого поток иссякал желающих, решил, что я собрался петь – закричал обрадованно, приглашая на сцену.

То есть я тогда еще не знал, что это именно Пиноккио – просто обернулся на голос, зовущий ломаными русскими фразами. К туркам я относился хорошо, ни один из них за всю жизнь не сделал мне ничего плохого, даже с вредным барменом меня еще не свела судьба. А тощий востроносый парнишка так отчаянно махал руками, что я не мог противиться – почти твердыми шагами прошел к эстраде и довольно легко на нее взобрался.

Обрадованный, аниматор сунул мне микрофон.

Я отвел его руку, жестом попросил выключить акустику.

Во внезапно обрушившейся тишине – столь полной, что слышалось падение капель воды с выключенной горки, которая находилась у противоположного конца бассейна – я встал на край сцены и распахнул объятия, как певец Муслим Магомаев на «Голубом огоньке» моего детства.

У меня был сильный голос с нормальным диапазоном. В студенческие времена пели все и всё, только большинство моих приятелей работало под гитару. Я же, несмотря на старания, этим инструментом не овладел. Поэтому всю молодость просто совершенствовал свой голос, в результате мог петь и под аккомпанемент и в созвучии с другими, и чисто a capella.

И сейчас, разведя руки, желая обхватить всех сидящих внизу – на самом деле балансируя, чтобы не упасть с высоты на бетон – я запел «Южную ночь», прекрасно подходящую под мой голос.

– Эта южная ночь – трепет звезд, серебристо хрустальный,

Эта южная ночь – душный пряных цветов аромат…

– сладостно до судорог выводил я.

На самом деле и я, и тем более автор слов, сильно грешили против истины. В Турции, как в любой жаркой стране, цветы экономили влагу и практически не пахли ни днем, ни ночью. А если все-таки пахли, то концентрировали аромат в такой малой окрестности, что уловить его можно было лишь коснувшись лепестков лицом.

Но сама ночь существовала.

Южная, темная, обещающая.

И слова о пустом бокале и близости, которая была так близка – немудреные, они очень точно падали в душные души моих слушателей, распаленных этой ночью, югом, близостью друг друга, уже испытанной и обещавшей повториться.

Ночь была черна, но на сцене сияли огни, почти так же ярко горели витрины открытых до двадцати трех парикмахерской и мелочной лавки, светились окна цокольного холла, где устраивались на вечер те, кому мягкие диваны нравились больше, нежели пластиковые стулья около бассейна. Пространство перед эстрадой было достаточно освещено и я пел, наблюдая за лицами.

Меня слушали мечтательно, восторженно, влюбленно.

Разумеется, никому не было дел до моей личности, моей жизни со всеми проблемами и всего прочего, касающегося меня. Просто я достаточно хорошо пел и прекрасный романс, созвучный с трепетным курортным настроением, создавал резонанс в их размякших от нежностей душах. Тем более, я немного изменил оригинальный ритм, усилил характерные акценты, сделал более выразительными синкопы, и сейчас под мое исполнение можно было танцевать танго – по крайней мере, в уме.

Но в один момент я поймал на себе ненавидящий взгляд. Не отвлекаясь, сконцентрировал внимание и увидел, что на меня смотрит какой-то приземистый тип лет двадцати пяти – похожий на турка, но не турок, черноволосый, с неприятной узко выстриженной бородкой. Я удивился, но тут же понял причину: он сидел, обнимая сразу двух девиц, а те таяли от песни – точнее от моего голоса, поскольку вряд ли понимали хоть слово по-русски – восторженно смотрели на меня и прихлопывали руками. И это, конечно, не могло радовать козлобородого.

Когда я завершил, взяв в коде на квинту выше положенного и аккуратно дав ноте угаснуть под звуки дальней капели, публика секунду безмолвствовала, потом захлебнулась в аплодисментах. Но я трезво понимал, что они адресованы в общем не мне.

Хлопали, прежде всего, самому романсу – автору строк и композитору, уложившему их на музыку. И вряд ли стоило ожидать, что сейчас на меня обратит внимание одинокая женщина с красивым… чем угодно… и отдых мой взметнется на ожидаемую высоту.

Поклонившись на все четыре стороны – точнее, всего на три, поскольку за спиной была глухая стена соседнего отеля – я шагнул назад, чтобы спуститься на землю и шагать наконец за очередным стаканом.

Но Пиноккио остановил за локоть и попросил спеть еще – жестами, потому что все языки, кроме турецкого, забыл от изумления. Вероятно, мой выход понравился ему всерьез. Я не стал ломаться: бренди могло подождать, а петь я любил до сих пор – и исполнил еще пару вещей на русском языке, одну на немецком и одну на испанском, который мне казался наиболее подходящим для романтических переживаний не непонятном наречии. Слушатели аплодировали с каждым разом все громче, мой репертуар не знал границ, и я мог бы ублажать публику до утра с минутными перерывами для заправки спиртным.

Должно быть, мог даже попросить кого-то приносить мне коньяк и принимать стаканы из рук в руки, не сходя со сцены.

Все-таки в нужный момент я остановился, даже выкрикнул в пространство – «а теперь – дис-ко-те-ка!» – и, провожаемый овациями, пошел под бананы праздновать победу. И там очень удачно познакомился с голландцами.

С того вечера аниматоры поняли, что нечаянно раскопали клад. Ведь всех прочих туристов им приходилось увеселять, стоять на голове и прыгать ногами вперед через собственный зад. А я по существу был одним из них. Сеансы караоке шли в «Романике» каждый вечер именно перед дискотекой, детской или взрослой. И всякий раз, дав накричаться безголосым любителям пения, турки выключали аппаратуру и, найдя меня – для чего порой им приходилось спуститься в народ – звали себе на смену.

Пока я работал, они отдыхали: сидели в проеме между раскрашенным задником и бетонной чужой стеной и стаканами глотали слабую турецкую водку, которую им регулярно приносил на подносе бармен.

А я, стоило честно признаться, испытывал нешуточное моральное удовлетворение от иллюзии собственной востребованности. Пусть не теми и не так, но ощущал небезразличие к своей персоне.

Я пел для публики с удовольствием – сначала несколько самых любимых, которых ждали каждый вечер и встречали заготовив аплодисментами с первых звуков, потом одну или две новые.

И в эти минуты мне казалось, что еще стоит жить.