Читать книгу Der Kamerad - Виктор Улин - Страница 9

Быстро наступала жара, а с нею отступал хмель, сдавая позиции ненужным мыслям, которые в трезвом состоянии днем не позволяли расслабиться.

Я знал, что против них имеется лишь одно средство.

Выпивка, выпивка и еще десять раз выпивка.

Все та же выпивка – простая и надежная, как револьвер системы Нагана. На пляже имелся еще один бар, однако он был платным, как везде за территорией отелей средней руки, имевших свободный вход с улицы. Турки могли легко сортировать посетителей, идентифицировать имеющих право на бесплатную выпивку, поскольку постояльцы носили оранжевые браслеты с названием заведения. Однако хозяева «Романика», вероятно, считали, что взять дополнительный «кэш» стоит с любого, кто хочет злоупотребить, не ходя далеко.

Они смотрели в корень; я часто видел, как состоящие из одних животов русские парни вида футбольных болельщиков с такими же опознавательными знаками, что и у меня, регулярно накачивались тут пивом.

Сам я придерживался железного принципа: выехав за границу, не тратить ни цента сверх уплаченного за путевку.

Не давать чаевых горничным, не покупать булочек на пляже…

Правда, из любого правила существовали исключения, здесь я его нарушил – правда, всего один раз. Ресторан «четырехзвездника» не давал воды на вынос; в первый же вечер я купил на запас два полуторалитровых баллона – очень дорого, в лавке около эстрады, потому что идти в город не хотелось, а я боялся умереть ночью от жажды.

Эти бутылки так и стояли нераспечатанными у меня в номере на комоде по обе стороны от телевизора: видимо, суточную потребность в жидкости я удовлетворял за счет бренди. И еще, конечно, организму помогали немецкие протертые супы, которые я любил до беспамятства и на каждом обеде еду брал как минимум по две порции каждого из видов, которых обычно бывало два: красный и белый.

Но вследствие принципов пляж оказался для меня зоной, свободной от алкоголя, и пребывание тут доставляло мне особое удовольствие. Ведь чем дольше приходилось ждать желанного, тем сильнее оказывалось наслаждение.

А солнце жгло в полную силу. Я спрятался под зонтик, который, как всегда, оказался идеальным, но зной тек и сюда, скрыться от него было некуда.

Я выбрался наружу и жар плотно обхватил меня, сдавив бока горячими ладонями. Поднимая ноги, как кошка на раскаленной крыше, я спустился к морю кратчайшим путем. И уже тут, ощутив желанную прохладу, решил прогуляться вдоль полосы прибоя к точке оптимального входа, на траверсе которой под водой пряталось меньше камней, чем слева и справа.

Мокрый, как губка, песок мягко пружинил, каждый шаг выдавливал в нем лунку, точно я ступал по весеннему льду. Достаточно толстому, чтобы держать, но уже сильно подтаявшему.

Почти с удовольствием шел я по извилистой кромке между оторочками пены и телами загорающих.

Пользующиеся пляжем по праву проживания в «Романике» имели лежаки, матрасы, зонтики и даже глиняные горшки вместо урн для мусора, равномерно расставленные по рядам. Мест обычно хватало на всех: считать турки умели лучше всего прочего.

Приходящих никто не гнал, вся Аланья стекалась на эти городские пляжи, незаконные гости устраивались с относительным удобством у самого берега. Сейчас они валялись на песке, словно трупы расстрелянных с воздуха, напоминая какой-то фантасмагорический Дюнкерк.

В основном то были турецкие семьи: коренастые мужики в длинных шортах и их жены, которые купались одетыми. Я не мог себе представить удовольствие барахтаться в одежде, потом в ней же сидеть на берегу. Сам я не выносил ощущения мокрой ткани даже в жаркий день, плавок имел две пары и сидел в одних, пока другие сохли. Турчанки же могли периодически купаться и обсыхать, снова купаться и снова обсыхать, не смывая соли с утра до вечера. Для азиатов это, видно, было привычным. И они не думали, насколько неприятно нормальному человеку оказаться рядом и вдыхать аромат прокисших тряпок.

Однако приходили сюда и европейские женщины особого рода: проститутки, которые слетались на летние заработки, поскольку белая самка в Турция всегда пользовалась вниманием. Эти вели себя иным образом: оставив стринги в три пальца шириной, раскидывались так, словно имели по пять тел, и лежали с видом безразличия к взглядам – бьющим наотмашь женским и плавящим мужским. Хотя на самом деле ради последних они и лежали тут, не просто у воды, а на самой кромке, заставляя через себя перешагивать.

И, честно признаться, я и сам перешагивал через жриц любви не без удовольствия, хотя и не собирался пользоваться их услугами.

Пока мужчина жив, его радуют голые женщины – а я, несмотря ни на что, еще не умер, хотя и не мог сказать, хорошо это или плохо.

Вот и сейчас я прошел мимо двух пляжных шлюх средней степени потасканности, раскинувших под солнцем бедра и бюсты топлесс. Тела отливали синюшной белизной, из чего напрашивался вывод о том, что работа началась недавно. У одной из них были большие груди с бесцветными круглыми пуговичками; млечные бугорки второй, довольно скромные, были украшены темными сосками «географической» формы – в общем некрасивыми, но иррационально манящими, о чем говорили свежие синяки, краснеющие, словно острова вокруг материков.

Да и вообще когда-то давно, еще в бумажной газете ранних постсоветских времен, я читал слова одного великого модельера: «грудь – самая красивая часть женщины, а соски – глаза ее тела..

Частями и глазами отель «Романик» радовал.

Он относился к разряду семейных, то есть здесь на каждом шагу можно было споткнуться о чьего-нибудь ребенка, а порой и шаг было сделать некуда. Вероятно, на пляже какого-нибудь сверхвеликолепного «Манго», где один день проживания стоил больше, чем я заплатил тут за две недели, имелся строгий дресс-код даже для пляжа, но здесь царила вседозволенность нравов. Каждая женщина могла радовать всем, чем могла, и я сильно сомневался, чтобы кто-нибудь сказал хоть слово, явись она к морю без трусиков. Но, к сожалению, на такое еще ни одна не решилась.

А дети двадцать первого века не были детьми двадцатого, каким я помнил себя. Году в семидесятом или семьдесят первом мама возила меня на лето в Евпаторию: с рождения я каждую зиму болел воспалением легких, иногда даже по два раза за сезон, и она решила вылечить меня сухим крымским жаром. Те времена были эрой плотных купальников с трусиками типа шорт и лифчиками, напоминающими бронекабины воздушных стрелков. Но мы с пляжным приятелем, таким же гормонирующим пацаном, как и я, трепетали около взрослых, игравших в подкидного дурака на двух сдвинутых топчанах. Ведь одна тетка, чья-то некрасивая загорелая мать, протягиваясь к колоде за картой, наклонялась так сильно, что твердая синяя чашечка отходила от торса и под ней мы видели молочно-белую грудь. Когда однажды какой-то туз открылся, отлетев в сторону, она подалась еще сильней, спеша его спрятать, и между синим и белым мы увидели розовый сосок. Сейчас было стыдно вспоминать, что за тем последовало. А современные мальчишки, точно такие же, как мы, бродили по пляжу и перешагивали через голые женские груди, не отрываясь от своих плееров и прочей современной ерунды.

В восемьдесят… Каком именно, я мог вспомнить, но мне этого не хотелось, я и так вспомнил сегодня слишком много… В восемьдесят каком-то году, еще при Брежневе, мне выпала огромная удача: я поехал за границу, что в советские времена считалось подарком судьбы. Причем не по путевке, я был «бойцом» интернационального строительного отряда, ездил на целый месяц в ГДР, не платив ни за что, лишь обменяв рубли на социалистические марки для покупок: проезд, питание и проживание мы заработали сами, копая траншеи под руководством немецкого прораба.

Хотя за проживание в студенческом общежитии на улице Юрия Гагарина старинного города Дрезден стоило приплатить: подвальные душевые имели чисто германскую планировку – парни и девушки раздевались в общей раздевалке, из которой боковые двери вели в гендерные, как бы сейчас сказали, отделения. Наши девчонки, на родине строившие почти валютных проституток из-за своей востребованности в институте, краснели и уходили мыться в купальниках. Полагаю, что и под душем они их не снимали, потому что веселые немецкие комсомольцы любили совершать голые рейды за дверь под буквой «F» и выгоняли их не сразу.

Что происходило там под смех и шум воды, осталось неизвестным: я был девственным, а к тому времени, когда созрел для броска в пропасть, срок поездки подошел к концу. Но те не менее много лет спустя, слушая песню с назойливым рефреном «за это можно все отдать», я думал, что отдал бы именно все за возможность еще раз пожить в том нескромном раю, теперь бы своего не упустив. Ведь – опять-таки, слишком поздно – я узнал, что немецкая медицина с давних пор прямо в роддоме назначила операцию, после которой поведение существа женского пола определялось не дилеммой «потерять – не потерять» в отношении своей никому не нужной девственности, а лишь желанием и выбором. Но в то лето лишь розовел, когда немецкие девушки – раздеваясь, одеваясь или вытираясь – заводили со мной, раздетым, спокойный разговор, из которого я понимал примерно половину, но отвечал тоже спокойно. Ну… почти спокойно и по понятной причине повернувшись к ним спиной.

Равно как по той же причине я лежал на животе, когда в том же Дрездене ездил после работы на нудистский пляж – искусственный пруд, по краям которого были насажены очень густые кусты. А вот немецкие дети, с рождения привыкшие к культуре тела, бегали там, не обращая внимания ни на что. Да и взрослые мужчины были привычными ко всему. Но привычка не мешало некоторым парам уединяться среди кущей в недвусмысленных позах. Однажды я чуть не лишился чувств, когда решил пройти к пруду напрямик и почти споткнулся о любовников почтенного, как тогда казалось, возраста: розовая женщина лет сорока лежала на спине, зажав бедрами руку голого мужчины, и по лицу ее блуждало неземное выражение… Впрочем, сокурсник-ленинградец – теперь уже петербуржец – с которым я до сих пор поддерживал периодическую связь, писал, что сейчас на таком же пляже в Комарово, что на Карельском перешейке, уже никто не уединяется, позы занимаются на всеобщем обозрении и не всегда парно.

На турецком пляже городского типа до такой радикальности дело еще не дошло, но поведение подростков сулило серьезное будущее.

Загорать топлесс на нашем пляже некоторые женщины любили; они словно забыли, что солнце – по сути убийца, и если кому-то на роду предписана онкология, то нет лучшего способа ускорить процесс, нежели провести две недели у Средиземного моря с голым торсом. Но, вероятно, короткая жизнь под длинными мужскими взглядами тоже имела смысл.

Ведь лишь убогие телом считают, что мужчина требует, а женщина терпит, на самом деле женщине все, для чего она обнажается напоказ, является еще более жизненно необходимым.

Постоялицам «Романика», дразнящим весь мир голыми сосками с лежаков, ничего, кроме солнца, не грозило. Туристы друг к другу не приставали, а турецкое внимание не являлось серьезным: несмотря на вседозволенность, у ворот отеля, над входом на пляж, всегда сидела охрана. А, как я понял давно, для турка, облаченного в форму и наделенного правами, не было большего удовольствия, чем законно отдубасить такого же турка, но без формы и без прав.

Но все женщины, которые загорали просто не песке, считались общим достоянием и вокруг них скапливались аборигены.

Около этих двух, которых я мне предстояло перешагнуть, слева сидели по-турецки два загоревшие до черноты турка в одинаковых белых бриджах, справа один очень молодой строил замок из песка, а напротив еще два, по-ирокезски волосатые, играли в мяч.

Смотреть на них было смешно; претенденты словно не понимали, что обеих девок вместе с их пуговками и Антарктидами можно просто купить всем пятерым по очереди. Хотя, скорее всего, они прекрасно понимали, но разыгрывали спектакль, поскольку любому мужчине – даже распоследнему из азиатов – было приятнее завоевать женское внимание, нежели просто заплатить за него.

Разумеется ход моих мыслей, вращающихся вокруг женщин, заслуживал абстрактного неодобрения. Но ведь даже рациональность наших дней источником движения имела простую биологию. Во всяком случае, если люди во время отпуска ехали не в Париж нюхать обгаженные собаками углы, а спешили к морю, то это им было нужно. И в таком отпуске главными составляющими являлись взаимные томления тел.

И Саша и его безымянная кореянка имели на родине семьи. Он жаловался, что курортная спутница жизни держит в ежовых рукавицах хуже настоящей жены, а она не только сверкала обручальным кольцом на правой руке, но почти каждый вечер прямо за столом разговаривала по телефону тоном, уместным лишь с законным мужем. Оба были довольны той жизнью, что осталась дома, но и здесь нашли желаемое, и это казалось всем совершенно нормальным, да нормальным и было. Оба приехали из разных городов: Саша имел характерный Псковский говор, кореянка вечерами непроизвольно зевала, что выдавало жительницу зауральских мест, где ночь наступала часов на шесть раньше, чем в Турции. Они встретились ровно на две недели, чтобы разойтись навсегда, не наскучив друг другу и не свалившись в колодец ненужных проблем. Их связь ничему не могла помешать, поскольку была соединением не душ, а тел.

Да и вообще, с определенного момента я стал видеть, что такие вот быстрые романы – радующие порой просто видами удовольствий, неприемлемыми в семейной жизни – служат средством сохранения семьи. Ведь после них мужчина мог снова понять, что женщина – не только стерва, требующая вынести мусор, а женщина обнаруживает в мужчины некоторые устремления помимо рыбалки. А вот в настоящем супружестве у большинства все довольно быстро приходит как раз к помойкам и рыбалкам.

И обратно уже не возвращается.

К чему сошло у нас женой, мне не хотелось вспоминать.

Так или иначе, я видел в Seitesprung-ах единственное средство выживания в законном браке.

Обычная семья оставалась в лучшем случае запеченной курицей с картофельным пюре, а происходящее на свободе оказывалось французским луковым супом. Конечно, нельзя было постоянно питаться одним лишь луковым супом, но чем жить на одной картошке, было лучше не жить вовсе. Смысл жизни состоял в том, чтобы изредка находить себе приключения хотя бы на отдыхе.

Другое дело, что кому-то эти приключения выпадали, как шоколадки из вендингового автомата, а другим – нет, при всех стараниях.

Я вздохнул, отгоняя последние мысли, еще более черные, чем сравнительный анализ дать по поводу о своего дня рождения.

Проститутки перевернулись: обе сразу, с точностью пловчих-синхронниц, отрабатывающих композицию на песке. Веревочки стрингов утонули в срамных развалах, тела казались полностью голыми. Я вздохнул еще раз; во времена приличных трусиков смотреть на полуодетых женщин мне было не так тоскливо. Хотя, вероятно, сейчас мне было бы тоскливо смотреть даже на полностью одетых.

Я обошел девиц посуху, не поленясь отклониться от курса: мне не хотелось впускать в себя запах их потных выпуклостей.

Мысли о женщинах стоило прервать, хотя бы на некоторое время. Я миновал еще несколько тел, не глядя ни подробности их устройства, и снова свернул к морю.

Быстро прошел на глубине, протиснулся в мутной воде между орущими детьми, шумно переговаривающимися немцами, турчанками – похожими на дирижабли в раздувшихся от воды одеждах – голодными турками и прыщеватыми русскими девицами на выданье под надзором бочкообразных мамаш.

И, наконец, вырвавшись на открытое пространство, лег плашмя и раскинул руки.