Читать книгу Корни России - Виктор Васильевич Вассбар - Страница 13

Быстро летит время, прошла масленицы, и майское солнце расцветило природу, значит, скоро лето, а там и до великого праздника – Преображения Господня рукой подать. Огласятся улицы карагайские и тайнинские весёлыми песнями, тройки по улице и полям помчатся, во дворах столы богатые накроются, заходи друг или путник, гостем будешь, отведай угощение, пива хмельного и вина крепкого выпей, сегодня свадьба. Счастья и любви вам, молодые!

А сейчас по извилистой тропе, по ковру майских трав, на зелёном полотне которого цветут яркие крупные темно-синие, желтые и бледно-розовые тюльпаны, где нежные голубые колокольчики радуют глаза и душистая гвоздика, перевитая стебельками горошка, наслаждает своим ароматом, идут два брата. Мир и покой окружают их.

– Что ж ты, мил брат Каллистратушка, голову опустил? Смотри, какая благодать! – окинув правой рукой широкую долину, густо поросшую молодой травой, восторженно проговорил Алексей. – Весна! Птицы и те радуются листикам зелёным, василькам синим, лютикам золотистым, ромашкам белым и солнышку тёплому, а ты, брат мой разлюбезный, хмур. А воздух, воздух-то какой… вдохни поглубже, Каллистратушка, почувствуешь, как сладок он, на меду и травах утренних настоянный.

– Ну, ты прям какой-то блаженный. Воздух, травка, солнышко… скажешь тоже! – ухмыльнувшись, ответил Каллистрат. – По мне так воздух он и есть воздух. Един для всех!

Младший брат Алексея, идущий рядом с ним к реке Иша, резко отличался от своего кровника не только телосложением, но и характером. Алексей телом в отца был – худощав, высок, на ногу скор. Никакой работы не гнушался, о таких говорят двужильный. Каллистрат же полна противоположность брату – полноват, приземист к труду хоть и приучен, но при случае стремился в прохладе полежать. Вполсилы трудился, хотя силой обладал недюжинной, но старший всё равно любил брата, постоянно прикрывал его леность, часто исполнял работу за него, в обиду никому не давал, и порой вину его брал на себя. Каллистрат этим пользовался и нередко, чтобы устраниться от тяжёлой работы, сказывался недомогающим, но только тогда, когда они оставались вдвоём, ибо прекрасно понимал, что его хитрость при отце не пройдёт, следовательно, будет строго наказан. Кроме хитрости в нём одновременно уживались сентиментальность и жестокость. Бывало, лежит на земле и смотрит на муравьёв, умиляется до слёз. «Как же умны они, – говорит, – а силой-то, силой как велики. Соломинку, что в десять раз больше его тащит и хоть бы что». А минут через пять поймает ящерицу, хвост к земле придавит палочкой и ждёт, когда она его отбросит. Так нет, чтобы после этого отпустить, этой же палочкой брюшко ящерке вскроет и смотрит, как умирает в конвульсиях, глаза горят, смотря как сердце её последние ритмы бьёт. Бит был отцом неоднократно за жестокие забавы, повинится, голову опустит и выйдет во двор, а там невинное животное, какое попадётся на его пути, либо пнёт, либо ущипнёт.

Алексей слишком доверчив, прост и бесхитростен. Каллистрат по земле ходит крадучись, глазами чёрными смотрит на мир сумрачно, с завистью ко всему, откуда шёл свет. Тёмен душой, понять её было трудно, не то, что брат его Алексей, – душа нараспашку, твёрдо ступающий по земле с высоко поднятой головой. Алексей был чист душой и крепок, никогда не унывал, к работе подходил обстоятельно и делал её споро. Бывало, сидит, мастерит что-нибудь, глаза сияют, огнём голубым всех освещают, и поёт, да, так звонко, что за душу его песнь хватает. От его сияющих глаз, от улыбки светлой всем легко становилось, а на душе у каждого, кто рядом с ним, радость и покой. Говорит тихо, спокойно, каждое слово веско, обдуманно. Слушать его отрада. Молод, а совет иной раз такой даст, что общинники, жизнь прожившие, удивляются: «Откуда у юноши такие мысли правильные». Не чета он брату своему младшему, постоянно хмурому, завистливому и к работе не охочему. Одна семья, отец и мать одни, за столом одним сидели, и в возрасте не велика разница, всего в два года, росли вместе, всё поровну, ан нет, старший – добрый, последнее отдаст; младший – злой, последнее заберёт.

– Не скажи, мил братец, воздух он у каждого свой. Ты вот что чуешь? – продолжал разговор Алексей.

– Чую… – подняв голову и поведя носом. – Ничего я не чую, дышу и всё тут, – вновь склонив голову к земле, буркнул Каллистрат. – Некогда мне тут с тобой о воздухе думать, да принюхиваться. Коровьими лепёхами он пахнет, говном ихним, вот и весь сказ.

– Э-хе-хе, брат разлюбезный. Да разве только этим воздух пахнет, в нём пряный дух земли, аромат трав! Так бы и пил его, прям кусками в пригоршни брал, и пил, пил и пил, впитывал в себя. А ты… лепёхи! – Что с тобой последнее время делается, не пойму! Почему молчишь всю дорогу? Какие такие мысли терзают тебя? Что голову опустил, или беда приключилась? Или печаль на душе? Скажи, не таись от брата кровного, помогу всем, чем смогу.

– Что ты мне всё мил, да разлюбезный, я тебе, что… девица красная? Слушать тебя противно! – поводя глазами по земле, возмущённо проговорил Каллистрат. – Вышел я уже из того возраста, когда можно было так обращаться ко мне. И вообще, что же такое может приключиться у меня? Иду себе мирно по батькиному сказу к реке, чтоб, значит, вентери проверить, спокойно иду, никого не задеваю, а ты тут со своими цветочками-кусочками, да разлюбезностью пристал. И некогда мне печалиться. Нет у меня мыслей никаких, не отвлекай, а то пропущу.

– Это что же ты такое пропустить можешь? Поделись, коль не секрет, – не обидевшись на брата, сказал Алексей.

– Некогда и всё тут! О чём тут ещё речь вести?

– А вот думаю я, это всё от того, что думаешь ты о чём-то непонятном. Мысли у тебя вниз уткнулись, не видишь ты красоты земной, склонил своё лицо к земле и упёрся взглядом в черноту, а не в голубизну небесную. Сказано: «Землю солнце красит». Нужно пока идёшь, пока время есть от дела, не просто дышать, а впитывать каждую каплю воздуха благоуханного, каждую росинку, растворённую в нём, каждый цветок, отдавший свой аромат ему. Вот тогда и почувствуешь, как он сладок.

– Росинку, пылинку, скажешь тоже. Некогда мне об этой ерунде думать. Делом занимаюсь.

– Какое ж у тебя такое дело срочное, брат мой дорогой?

– Ясно какое! Деньги ищу!

– Деньги?… вон оно как! И где ж ты их ищешь?

– Знамо где, на земле, где ж ещё!

– Так они что же, растут тут, прямо из земли что ли?

– Не растут, а лежат, понял!

– Что же не понять. Лежат, так лежат. Только вот не ясно мне, кто их туда положил?

– Не придуривайся, Алексей. Понял, о чём говорю.

– Догадываюсь. Только вот вопрос… нашёл уже?

– А то… конечно! На масленицу аж двугривенный, серебряный! – с гордостью проговорил Каллистрат.

– И как, разбогател?

– Пока ещё нет, но обязательно разбогатею. Всех богаче буду и… – не закончив мысль, махнул рукой.

– И что, в радость тебе находка?

– А то, конечно в радость! Деньги они завсегда в радость! На них что хочешь можно купить.

– В радость говоришь. А тому, кто потерял их, каково, не думал?

– О нём мне что думать? Это он пусть сам о себе думает, а я на эти деньги ленту Евдокие куплю и бусы красные, и ещё останется.

– Это какой же такой Евдокие, не дочки ли нашего единоверца Демьяна Никифоровича Басаргина?

– Ей, кому же ещё. Ладная девка, красивая, – мечтательно проговорил Каллистрат.

– Тот я голову ломаю, что это ты в масленицу взъярился на Фёдора.

– А не будет… вот, – злобно выкрикнул Каллистрат, вспомнив, что получил хороших тумаков от более крепкого и сильного, нежели сам, Фёдора Снежина.

– Ты б, брат, эту дурость из головы-то выбросил! Сговорена она за Фёдора сына Прокопия Николаевича Снежина, кузнеца нашего… сельского… и иконы уже ей вручены… на Преображение Господне свадьба назначена.

– Так он, не нашей веры, кузнец-то! Щепотник он!

– А коли так, что он не человек? Одна у нас вера, православная! И душой и плотью мы едины! И не тебе решать, за кого она будет венчана. Забудь о ней. Мало ли и у нас девиц пригожих. Выбирай любую. Ты видный, красив, статен, ни одна не откажет.

– Не нужна мне ни одна и ни другая, Евдокию хочу.

– Ты что ж это, общину хочешь взбаламутить? Или на девицу напраслину навести, чтобы от неё, значит, Иван отвернулся! С огнём играешь, кровник! Смотри, как бы чего не вышло. Изгонят тебя из общины, как жить будешь? И про деньги забудь. Не нужны они тебе сейчас, обут, одет, сыт. Что ещё надо? Трудись, каждую копеечку в семейный кошель складывай, придёт время, отец наделит, а там, Бог даст, поднимешься. И община в нужде не оставит, поможет на ноги встать. Деньги… оно, брат, дело наживное, и запах у них разный, тяжёлый и грязный, если добыты они разбоем, и солёный, если трудом непосильным. Твой же двугривенный имеет горький запах, ибо у потерявшего его он, возможно, был последний, или хранился на день чёрный, на помин души. Ты бы, брат, отдал его.

– Как это отдать и кому?

– На сходе спроси, кто потерял, найдётся тот человек.

– Вот ты отдавай свои, у тебя их много, в прошлом году… сколько золота добыл, а?..

– Так отцу отдал всё. Он одежду новую всем справил, тебе вот сапоги, сёстрам платки, утварь разную для дома, да сбрую новую.

– Знаю я ваши обновы, а сколько общине отвалили, десятину положено, а батя половину отдал. Не-е-е, никому не отдам, мой двугривенный. Я вот на него сколько хочешь чего куплю, и не нужны мне твои сапоги. Нет, чтобы с братом поделиться, себе-то, небось, припрятал кое-что, не всё отцу отдал.

– Да, ты что это, брат, как же можно так говорить. Всё отдал! Зачем мне? Рудознатцы мы, одним домом живём! Негоже нам делиться, всё в один кошель.

Уже в юношестве Алексей всего лишь по рисунку, объёму, блескости лепестка слюдяного умел находить жилу золотую, но в отличие от младшего брата не питал страсти к золоту. Кровник же с детства, увидев его блеск, в лице менялся. Порой часами самородком или россыпью рыжей любовался, а блеск камней драгоценных затмевал глаза от света солнечного. И казалось ему, что жизнь только в этом холодном сиянии, а не в жарком солнце.

– Без солнца, когда оно в облаках, мы живём, – говорил он, – а без денег и без золота, без камней, переливающихся всеми цветами радуги, жизнь невозможна.

С ним спорили, доказывали обратное, бесполезно, на своём стоял. С этим затемнённым сознанием вошёл Каллистрат в юношество, затем в зрелость, – во взрослую жизнь.