Читать книгу Корни России - Виктор Васильевич Вассбар - Страница 17

В погожий сентябрьский день 1912 года со стороны Чуйского тракта на высокий пригорок села Карагайка взошёл путник. Опираясь на посох, медленно подошёл к сухому пню и, расслабляясь, присел на него.

По измождённому осунувшемуся лицу, с густой проседью давно не знавшей гребня бороды, можно было судить, что человеку давно перевалило за шестьдесят, но ясные глаза, с припухшими от бессонных ночей веками, перематывали года в обратном направлении, они говорили, что страннику нет ещё и трёх десятков лет. И словно снежная вершина был бел и волос головы.

Дав непродолжительный отдых ногам, человек поднялся и продолжил путь мелкими, шаркающими по земле шагами, которые явно указывали на то, что путник неимоверно устал и идёт издалека, но не позволил себе расслабление и долгий отдых. О многих днях его пути говорила и ветхая одежда, свидетельница того, что скиталец давно покинул домашний очаг или потерял его, где ласковые и верные женские руки могли бы не только починить его одеяние, но и дать измождённому телу отдых, а душе приют.

На окраине села Владимир Гаврилович Соколов, помогая сыну Андрею в постройке подворья, невольно взглянул в сторону тайги и увидел приближающегося к себе незнакомого человека.

Скиталец вошёл во двор и, ни слова не говоря, стал аккуратно складывать разбросанные по двору сырые тесины. А чтобы ровненькими по плоскости были, прокладывал меж ними реечки, да палки, что вокруг в изобилии имелись. Хотел хозяин прогнать нежданного помощника, да что-то внутри подсказало обратное, видно человек не просто работу делает, а обет чей-то исполняет. Подумал: «Зачем мешать? Посмотрю, что далее будет».

Ради интереса присел под навес и стал наблюдать за действиями пришельца. Сыну сказал, чтобы и он не вмешивался в работу странного пришлого человека. Час работает незнакомец, два, уже сложил все доски, увидел, что под фундамент нужно землю копать, лопату с молчаливого согласия хозяина взял и продолжил работу, словно всласть ему землю перекидывать. Видит Владимир Гаврилович, взопрел работник, принес крынку полную квасу. Поставил, ничего не сказав, удалился. Солнце к полудню, испив, что в посудине было, скинул работник последнее одеяние, что было по пояс, прошёл отмеченные вешками отметки, где должно быть основание дома, и на пальцах спросил: достаточна ли глубина вырытой им траншеи. Хозяин показал знаками, что всё в порядке, спросил: «Есть поди хочешь? Супу тебе или студня?» Пришлый перекрестился, к удивлению Афанасия двуперстием и знаком дал понять, что пока отдохнет, а ближе к вечеру, ежели ему позволят здесь остаться, покушает.

Вспомнил человек, в прежних поселениях стоило ему только начать трудиться, как гнали с дворов, а сегодня впервые до работы допустили, отдых в сарае дали, где пасечная утварь хранится. Солому на лежаке постелили, половиком её чистым прикрыли и даже подушку с гусиным пером положили. За долгое время пути скиталец впервые погрузился в крепкий сон, на столь мягком ложе.

Перед заходом солнца Владимир Гаврилович принес нежданному работнику две буханки хлеба, сало и завернутый в белую тряпицу горшок с пшенной кашей приправленной маслом и большой кусок отварного мяса. Приняв низкий поклон благодарности, хозяина понял, что прибившийся ко двору человек не случайный, одержимым каким-то желанием, как будто стремится исправить свою жизнь, потому наказал своим домочадцам не докучать расспросами приблудного, пищей с общего стола кормить и в бане не отказывать.

Как и предрекала бабушка Мария, внук её только в седьмом поселении нашел приют для себя.

Через пару недель с разрешения старосты общины староверов работник Соколова пришёл на вечернюю службу. Молясь и совершая поклон по обычаям старым, время вечерней службы полностью провел, а когда все разошлись, пару часов работал на церковной территории, даже туалет и тот почистил, потом поленницу дров перенес под навес. Со временем прихожане привыкли к чужаку, перестали сторониться на богослужении. Борода с проседью, как у старца, либо человека пережившего страдания, приобрела опрятный вид. Тело выпрямилось, статность и привлекательность появилась в нём, что стало вызывать у одиноких женщин интерес, а затем и влечение, но тот никаким образом не давал повода к пересудам бабским на свой счет. Да и когда ему на женщин заглядывается, ежели «забот полон рот». Работу на себя возводил не только рядом с храмом, но и на стройке у Соколова. Штакетник заново обстроил. Воду для нужд храма с дальнего ключика провел, сделав из лиственничных досок желоб, подобное сделал и на строящемся подворье, а потом и ещё к нескольким дворам воду таким способом провел. Удивлялись селяне, говорить не говорил, а просьбы и законные требования к властям излагал на бумаге грамотно.

Так пролетело четыре года, пришло время наказ прародительницы бабки Марии исполнять. После утренней службы подошёл к батюшке и, открыв свои уста для общения, назвался Иваном Ивановичем Сорокиным, затем обратился к нему с просьбой о допущении к пению молитв. Думая, что нем пришлый, батюшка от неожиданности сам онемел. После, когда он и прихожане пришли в себя, приход решил проверить певческий талант Ивана. Зная, что грамоте обучен, дали молитвенник, однако он, не глядя в книгу, пропел молитву по памяти. Интонация, тон, аккорды были настолько проникновенны и чисты, что замерли все, кто рядом был. Неистовым служением к Господу, заслужил уважение старцев общины и с вечерни его голос стал звучать вместе с голосами певчих.

Через неделю спросил он у хозяина разрешение отлучиться на несколько дней. Соколов не стал спрашивать своего работника, куда и для чего, дал на дорогу денег, хорошую одежду и коня с доброй телегой. Три дня ушло на путь в одну сторону, пока неведомую нам.

Тяжкий грех.

Емельян – сын Анисима Христолюбова, был седьмым по счету ребёнком. Семья его не в роскоши жила, но достаток от имения, что на окраине города Омска, имела достойный, а потому нужды ни в чём не знала. Рос ребёнок как все мальчики, где-то пошалит, когда-то ослушается старших и, отвернувшись, покажет язык, но это не драма, беда заключалась в том, что хотел быть значимым, выше своих старших братьев и сестёр, выше товарищей и друзей. С ранних пор усвоил, со сверстниками нужно ладить, старшим не перечить, но душа… её не мог усмирить, хотел большего, нежели заслуживал. С возрастом свою страсть быть первым научился прикрывать расчетливостью, аккуратностью исполнения приказов и распоряжений, умело показывал себя с лучшей стороны. С внешним лоском, внутри разрасталась чёрная плесень.

Но послушаем самого Христолюбова, покаявшегося батюшке в своём грехе перед отъездом из села Карагайка.

– Батюшка с матушкой готовили меня для обучения в духовной семинарии для получения сана духовного, да я и не представлял себе иной жизни. Семья была православной, вот только дед крепко придерживался старой веры, приучил и меня посещать старообрядческий храм. Так что настроен я был серьезно служить Богу, однако любовь к девочке на пару лет младше меня, судьбу мою иначе определила. Девица та – Елена Воронцова, страсть как любила военных, и когда я выразил ей свои чувства, прямо сказала:

– Пока не увижу тебя в одеянии офицерском, замуж за тебя не выйду, а как только погоны оденешь, сразу с тобой под венец и родителей не спрошу.

Вот так в начале тысяча девятьсот восьмого года я оказался в Омском Кадетском Корпусе. Там, чтобы к Богу ближе быть, в хоре церковном при этом заведении участвовал. С отличием окончил специальный военный класс, как достойного обер-офицера начальство оставило при военном училище воспитателем юных кадетов. Служил в звании прапорщика и планы на счет дальнейшей семейной жизни с Еленой строил, и вдруг неожиданно получил удар оттуда, откуда не ожидал. Елена сообщила, что выходит замуж за полковника – преподавателя кадетского корпуса, что любовь их обоюдна и настойчиво потребовала, не мешать её браку с ним. Казалось, после такого душевного надрыва я должен стать крайне неуравновешенным, а там и до психопата недалече, только спасло от подобной трагедии слово родного деда Ефима.

– Так Богу угодно, внук мой любимый, – сказал дед, – он тебя испытывает на прочность. Дом не тот, который ты хотел построить с любимой, а тот, что внутри тебя нужно мастерить. Кем ты будешь, человеком или подобием животной скотины от тебя зависит, доверься Всевышнему.

– Спасибо деду, не сорвался, не устроил дуэль с обидчиком и скандал с семейством Воронцовых, никакой выходки, пересилил себя. Это спокойствие, уверен, большой авторитет мне придало. Такое показное равнодушие сильно задело самолюбие изменницы, а ещё больше её будущего супруга, который стал подозревать, что я набаловался с его Леночкой с избытком. Сразу после венчания начались скандалы в новой семье, через год полковник из ревности избил свою молодую супругу до полусмерти, да так, что та, будучи беременной, выкинула ребёнка и больше не могла рожать.

Вскоре мне было приказано убыть для прохождения дальнейшей службы в Бийский гарнизон.

По прибытию в гарнизон, согласно положительным аттестационным данным, как имеющий отличные познания в математике и аккуратность работы с документами, был назначен на должность ревизора в тихое, но очень «хлебное» место – тыловое ведомство, где хранились огромные запасы продуктов, обмундирования, снаряжения, строительных и пошивочных материалов. Получил в своё ведение всё то, что можно было недовесить, недомерить, усушить или увлажнить. Способствовало всему этому то, что буквально накануне два подпоручика, тоже ревизоры, были уличены в растрате военного имущества и осуждены военным трибуналом. Таким вот случаем и оказалась эта вакансия свободной, обычно на это место стремятся многие, хотя попасть весьма трудно на эту должность. Для этого нужна немалая денежная взятка, либо свой человек в военном округе. Так что кадровики были вынуждены только что прибывшего обер-офицера поставить на такую серьёзную должность. Они надеялись, что новый служивый, пока разберется что к чему, возможно и не заметит всех махинаций. К тому же прознав, что я имею тягу к старой вере, успокоились и решили, что заставят меня плясать под свою дудку, самому воровать и им давать.

Только ошиблись они. Через пару недель я начал проявлять вредную для всех, кто к хищению привык, требовательность, неожиданные проверки стал устраивать, а ещё через неделю под самим начальником службы тыла сиденье закачалось, и его теплое и мягкое местечко то гляди, в камеру для заключенных превратится. Всё это было весьма непривычно и неприятно для тихой и безбедной жизни служащих, а главное непонятно откуда во мне – безусом молодом человеке, который пороха не нюхал и больше ста рублей в руках не держал, вдруг такая служебная ретивость. Никто не знал, что я, чтобы как-то развеять, забыть то сумеречное состояние души, после разрыва с любимой, находил отдушину в честном исполнении своего служебного долга. Да только моя внутренняя тайна стала известна окружающим после прибытия в часть моего однокашника по кадетскому корпусу. Тот по простоте душевной, без умысла плохого, надеясь, что сослуживцы более снисходительно будут относиться ко мне, взял да и поведал о том, что произошло в кадетском корпусе. Как меня покинула возлюбленная, прельстившись погонами полковника, а тот вместо того, чтобы толкового военного оставить в кадетском корпусе, наоборот посодействовал отправлению неугодного соперника в эту тьму тарань.

Узнав всё это, старший начальник через своих доверенных и проверенных службистов, решил сломать меня. Во-первых, чтобы я про Бога забыл, запретил приказом посещать обитель старообрядцев, загрузив ненужной канцелярской работой, ну а дальше, как по маслу, втянули меня недруги в игру в карты. Всячески подыгрывая, дали возможность выиграть за один раз трехмесячную зарплату, отчего на радостях я устроил пирушку. Быстро забылась первая любовь, откуда-то появились развратные девицы более падкие на деньги, нежели на ласки мужские. Ввели меня в большие расходы и сам того не подозревая, отринул мораль совести. Опьянённый прелестями развратных женщин, я уже не обращал внимания, что подчиненные в долг суют деньги; как на сахаре да соли с помощью влаги они тысячную прибыль делают; как дефицитные стройматериалы местным купцам по поддельным документам отпускают. А через пару месяцев в пьяном угаре проиграл я в карты ни много, ни мало почти сорок тысяч рублей. Вот тут-то и прозрел. Честь офицера – долг отдать неделя, а где ж такие суммы взять, ежели только родители имение продадут, а так без позора – пуля в висок.

Вот так в один день утерял я своё доброе имя, надежду на счастливое будущее, и веру в Христа. Умирать не хотелось, не потому что страшно, а от обиды. Сдержали от рокового исхода прошлые поучения родного деда, который не раз говаривал:

– Нет плохой жизни, внучек, а есть плохое отношение к бытию нашему. Бог даёт испытание человеку по силе его, помни фамилию свою Христолюбов и знай: Иисус – это имя, а Христос профессия – помазанник Божий, который нам жизнь вечную подарил, Он нам помощник всем и во всём.

Покинул я свою воинскую часть тайно, снял с кителя погоны, накинул поверх старую солдатскую шинель и вышел на Чуйский тракт, прежде свою парадную верхнюю одежду – фуражку и портупею оставив на берегу Бии, как говорится концы в воду, чтобы не искали меня, вроде как утонул.

Иду по тракту, тихо, ни ветерка, ни звука, только стрекот кузнечиков, да и пение птиц. И от всего этого благолепия душа поёт, так вот и подошёл к группе из семи-восеми человек из гражданских, то были путники-пилигримы. Никто особого внимания на меня не обратил, какой-то мужик, видно старший, указал на место у костра. Ни о чём не расспрашивали, меж собой тихо разговоры вели, чаще всего слово Беловодье звучало. Понял, что ищут и куда идут приютившие меня странники. Вспомнился рассказ деда. Говорил он, что есть на Алтае место, где душа просветление получает и называется оно Беловодье. Место то не каждому доступно, а если кому удавалось дойти до него, то слабый верой там крепчал, помощь получал своему неверию в Творца, кто-то очищался от всякой скверны в душе своей. Путь в эти сакральные места очень труден, нужно желание преобразования всей своей жизни дальнейшей, желание отречения от многого людского. Там поприще для обновления своего мышления, взгляда на жизнь.

Вспомнил я те слова и понял, что это мне и нужно.

Подумалось, начало века нового девятнадцатого тяжестью вошло в народ православный, устал он по обжитым долам да весям сидеть, решил сдвинуть всю свою жизнь, что ни гроша не стоит, в поисках страны чудес. Ринулись люди бедные, обездоленные и безземельные мужики, бабы с детьми в те края на Алтае, где берега кисельные, и в реках не вода, а молоко настоящее. Только не ведали, что Беловодье не для постоянного проживания, а для разового посещения, чтобы узреть, услышать, то, что не каждому дано. Неумышленно подслушал я их речь и решил следовать с ними, как-никак, а в группе легче, кроме того, мне некуда было идти.

(В русских народных сказаниях Беловодье – это страна свободы и рая, где круглый год лето, где всё растёт само собой, где мир и благоденствие, где жители его все лежат под деревом и вкушают плоды с него. Возникновение легенды о стране Беловодье, официальная историография относит к концу восемнадцатого века. Реальный образ Беловодье обрело у староверов при освоении ими долин рек Бухтармы и Катуни. Цвет воды в Бухтарме действительно молочный).

Всей этой группой руководил сорокалетний бессемейный Сысоев Авдей Никитьевич. Судя по манерам, одежде, был он из состоятельных граждан, никто правда не знал, что этот человек идёт под видом паломника из самой Самары как по собственному желанию, так и по наказу нескольких богатых соотечественников. Для купцов нужно было разведать край Сибирский с целью создания в нём прибыльного самостоятельного купеческого дела. При себе у Сысоева было несколько писем от общины самарских староверов. Обо всём этом я, конечно, узнал много позднее.

Не мне вам говорить, но всё же напомню, для того, чтобы переселиться из губерний центральной России на Алтай, и основать поселение, необходимо было получить разрешение лично от царя Николая II. До революции Алтайские и Забайкальские угодья, так называемые «кабинетные земли», полностью принадлежали царской семье. Эти земли являлись личными во владении дома Романовых, все решения по этим царским местам по их заселению, организации хозяйств и производств принимались только с личного одобрения самодержца. Вот деловые мужики и решили, прежде чем челобитную царю писать, всё разведать и разузнать, какое производство и где организовать. Здесь как раз и подвернулся богомолец Сысоев, решивший уйти от мирской суеты, но прежде посетить Беловодье, так как видение некого старца имел, говорящего:

– Свободу для души в этом мире можно обрести, посетив край, откуда реки белые текут, там человек просветление получает и с чистой совестью избавляется от лишней одежды, пищи, назойливого общения. Не каждому это дано. Трудиться после этого будет ради малого, чтобы жизнь теплилась, не осуждая мир, устроит покой в своей душе.

– Расположился я в лагере, ни воды, ни пищи. Подошёл ко мне Авдей, хлеб, воду передо мной поставил и сказал: Позднее я узнал, почему Сысоев, увидев меня, единолично решил принять в свой круг, сразу определил, кто перед ним:

– Ты, видно, из военных, вижу, честь свою собрался искать, утратив прежнюю не по воле своей. Ни о чём не буду пытать, располагайся рядом с Марией да её дочкой Софьей, – указав в сторону женщины с ребёнком. – Они неделю, как отца своего схоронили, тот священником был, да отлучили его от церкви за своеволие на богослужение, где допускал обряды старой веры. Вот остались после него две книги особо ценные, редкие, рукописные, несколько крестов с драгоценными каменьями, вдова его ещё женщина привлекательная не так стара, а дочка на выданье. Красна девица, кареглазая, косы пышные и длинные, личико милое, росточка небольшого, взгляд чудесный, походка лёгкая, голос нежный вызывают похотливые мысли у мужичков и парней, что на нашем пути встречались. Так вот тебе наказ, охраняй не только девичью, но и женскую честь этих путников, также вещи и ценности их батюшки. Будешь сыт, и всей нашей общиной в обиду не дадим.

– Поблагодарил я Авдея, подошёл к женщине с дочерью её и высказал его просьбу, они с радостью приняли меня в свою маленькую семью.

На подходе к Чемальской женской общине, где одной из попечительниц приюта была Великая Княгиня Елизавета Федоровна, Сысоев решил остановиться на трехдневный отдых. Расположились около стен храма Иоанна Богослова, восхвалив господа, что позволил ступить нам в свой божественный край. Причудливые горы с утопающими в зелени долинами, журчание чистых горных потоков и переливы птичьих трелей, стройные могучие кедры, березы и сосны, разноцветные ковры лугов, переливаясь и купаясь в свете солнца, поднимали душу к Творцу и вливали её в его великое творение. Среди этой божественной красоты, мы наполнились величием витающего здесь духа и, укрепившись в правильности выбранного пути, предались молитве. Только в те времена на нашем пути не всё было чисто и гладко

Кроме нашей группы в Беловодье шло много людей со всех мест России, все они нуждались в приюте, проводниках, средствах передвижения и продуктах питания. Быстро сообразили бандиты всех мастей Томской губернии, что этих доверчивых людей можно не только обворовать, но и подчинить себе. Организовались эти лихие люди на новое ремесло – всяческому обману бредущей по тропам полуграмотной публики и похищению сильных мужиков и приятной наружности женщин. Пьянили доверчивых людей зельем и дурманили опиумом, а потом в затуманенном сознании гнали в таёжные дебри, откуда, не зная тропы, невозможно было выбраться. Там эти люди за кусок хлеба и глоток воды добывали драгоценные минералы, разводили маралов, работали на золотых приисках, в артелях по заготовке леса, ореха и ягод. Вот такие опасности в те времена были на Чуйском тракте, где могли убить и ограбить простого человека.

Через три дня, собрав пожитки, тронулись в путь и на выходе из Чемала встретили, казалось бы, обессиленных, изнемождённых, еле державшихся на ногах парня с девушкой, которые представились братом с сестрой. Не знали мы, что эти встречные как раз из такой банды. Пристраиваясь к путниками, они всё вызнавали. Сысоев проявил милосердие к этим молодым людям, надеясь, что в пути богоугодном те смогут пользу принести, помогая более убогим да старым. Вот так и пристали эти двое, которые впоследствии совсем испортили мою жизнь.

Через неделю пути вышли к плато Укок. Остановку сделали на слиянии рек Ак-Алахан и Калкуты. С открытого места был виден горный массив Табын-Богдо-Ола, покрытый вечными снегами. Сияющая белизна пяти вершин массива заворожила, хотелось бежать, лететь к этой божественной красоте и раствориться в ней, но нужно было подготовить стоянку с навесом на случай дождя, по небу ходили тучи предвестники переменчивой погоды. Белогорье! Иначе и не хотелось называть эту горную долину. Воздух чист, небеса голубые и белки на горах дальних, словно кристаллы искрились, трава, хоть и мелкая, но густая и мягкая как пышный ковёр. Вблизи места нашей остановки парили ручьи, истекающие из-под земли. Начало июля, но жары особой нет, прохлада во всем, а в ручьях вода чистая горячая. Мужчины подошли к одному источнику, женщины и девки к другому. Умылись, потрапезничали и пошли любоваться райским местом. Я подошёл к озеру, у берега рыба плещется невиданной окраски, да мясистая. Стою, любуюсь, слышу слова обращённые ко мне.

– Не желаете, сударь, водочки смирновской?

Обернулся, вижу молодые люди – брат и сестра, что пристали к нам у Чемала, дружески улыбаются.

Удивился, сухой закон в дороге решено соблюдать, а у них водка. Хотел было отказаться, да молодица ласково на меня посмотрела, глазами приласкала, я и сдался. Знал бы в какую западню меня тащат, бегом бы от них умчался, да куда там… у девицы на блузке пуговки расстегнулись, белоснежные скаты грудей и ложбинка меж них разум мой затуманили. Не могу взгляд отвести от прелестей девичьих, от губ зовущих, полных жажды быть поглощенными мужскими устами. Присели мы на берегу озера, юбка её заголилась, бедра пышные белые совсем с ума меня свели. Выпил я рюмочку смирновской, не заметил, как братец её куда-то исчез. Ну, а там и понеслась любовь до исступления. Очнулся уже без штанов и даже белья нижнего, совсем голый. Рядом три мужика незнакомые с бородами чёрными густыми, вокруг карты разбросаны. В голове шум и жажда горло рвёт, мне флягу суют, пью, хоть и горечь непонятную чует. Один из бородачей и говорит:

– Ну что, горемыка-офицер, честь свою потерявший, ты и документы нам проиграл, что делать-то нам с тобой. Долг в полку у тебя сорокатысячный, да нам ты почти десять проиграл, мало этого… так и девку свою тоже проиграл. Вон она… под берегом связанная лежит, – посмотрел в указанную им сторону и увидел молодицу, что обольстила меня грудями белыми и бёдрами пышными. – Выход тебе, молодец, один – документы свои, личностью твою заверяющие, получишь вместе с девахой, коль ночью принесешь ценности, охраняемой тобой семейки.

Девица, что недавно ублажала меня прелестями женскими, с плачем умолять стала, чтобы исполнил их просьбу, иначе, сквозь слёзы говорила, погибель нам.

Когда стемнело, дали мне бандиты старую накидку, чтобы срам прикрыть и наказали, куда богатство сворованное принести. Пробрался я к навесу, что с утра для своих подопечных смастерил, как назло в стороне от остальных путников, нащупал в темноте мешок с книгами да крестами, думал по-тихому всё совершать, да торопясь, наступил на руку спящей хозяйке всего того добра. Та хоть спросонья, но признала меня, закричать хотела, да я так зажал горло бедной женщине, что та сознание потеряла. Всё бы ничего, да Сонька, дочка её проснулась и уцепилась за вещи отцовские. Без крика и шума пытается отобрать у меня, озверевшего и обезумевшего мужика, последнее наследство родительское, тихо говоря при этом:

– Дядечка, миленький, дядя Емельян, верни краденное, зачем оно тебе, у нас денежки немного есть. Мамка их у меня на груди спрятала.

Одной рукой мешок держит, другой, доставая сверток, невольно оголила свою девичью грудь. Увидел я её маленькие сопки, сияющие серебром в лучах луны, разума решился, а тут ещё юбчонка сбилась, открыв ноги выше колен. Тихо вокруг, ни шороха, только тонкий звон ночи, она – с мольбой в глазах и я со зверским выражением лица. Смотрит на меня Соня глазами молящими, боль в них и надежда на благоразумие моё. Это сейчас я их вижу, сейчас моё сердце разрывается, а тогда похоть затмила во мне всё доброе, что ещё оставалось, в существо порочное злобное превратив. Желание тела молодой девушки возобладала над всем моим сознанием. Подмял под себя тело юное и насладился им. Окропил траву кровью девственницы. Насытившись, схватил мешок с ценностями и скрылся в темноте.

После моего бегства женщина в себя пришла, дочь растерзанную, лишенную девичества увидела, ни кричать, ни плакать не смогла. Утром женщина и её дочь никому не сообщили о ночном происшествии. Сославшись на усталость, дальше не пошли, остались на том месте, где удар душевный и телесный получили от человека, которому верили и которого кормили.

Отбежав на значительное расстояние от места преступления, упал на землю и, рыдая, стал проклинать себя, за свершённое зло. Думая, о задушенной мною женщине и о изнасилованной мною девушке, хотел руки наложить на себя, да не было с собой ни ножа, ни какого-либо другого оружия. Сколь долго лежал, не осознавал, когда рассвело, не стал возвращаться к бородачам, а направился в сторону белых гор. В приметном месте запрятал всё похищенное и дальше побрёл.

Много позднее я узнал, бандиты, не дождавшись моего возвращения, изрядно выпили и, потешившись со своей девой, что так усердно изображала жертву, ушли в сторону гор. На другой день расположились на отдых у подножия небольшой скалы.

Природа в этих местах сурова, часто здесь толчки подземные, вот и той ночью тряхануло где-то в конце долины, а отзвуком скала, где на отдых злодеи пристроились, треснула от толчков природных. Камнепад образовался, который насмерть раздавил всех бандитов.

Бреду, вою, как загнанный волк и думаю: «Так вот оказывается, что значит испытать огонь позора души! Нет места ей в огромном пространстве, горит, словно на раскаленных угольях, ищет, где бы охладиться, но нет для грешной души такого угла. Плавится нутро, испаряется кровушка, сердце когти острые скребут. Нет ничего страшнее для человека, как горькая чаша его, до дна не испиваемая, не исчезающая и восполняемая гневом Божьим. Совесть, вот какова силушка в ней. Великая! От кого она исходит, кто ею руководит? Всё это кричало и давило громовым звуком тело моё. Страшно, жить не хочется, и бежать не знаю куда. И нет рядом такого омута, чтобы утопить суть свою».

Взмолился я:

– Господи, спаси и сохрани, дай на пути душеньку чужую встретить, иначе не сдюжу! Господи, руками своими же себя удавлю! Боже, ниспошли мне любого встречного, чтобы не допустил я самоубийство!

И надо же, вижу впереди силуэт людской, вот-вот на повороте за уступом скроется. Побежал к нему, он тут же исчез, остановился – показался. Я шаг, он исчезает, я стою, он ждёт меня. Так, шаг за шагом, всё же догнал его, уткнулся в серую грубую ткань мешка, что за спиной путника, ухватился за сумку ту, повис и тяжестью моей повалил его, а следом и сам за ним упал на землю. Человек тот поднялся первым, руку свою жилистую мне подал. Обрадовался я встрече, узрел, что нагнанный мною человек ни стар, ни молод, хоть и бородка, но по всему видно одногодок мне. Трижды обнялись, как друзья давние и слезы у обоих от радости, что в этой глухомани уже не один. Здесь же примостились у ручейка, что из-под скального навеса, весело журча, успокаивал и словно говорил:

– Пригуби, путник, испей моей чистой росы земной, омой горячность, охлади мысли тяжкие, унеси их из телес своих прочь, капельками моими влажными животворящими помой глазоньки от солености слез душевных.

Испили мы той водицы, благодать в чреве почуяли, ноги опору ощутили. Тьма забвения прошлого с очей сошла, суставы крепостью наполнились, и стать мужская обрела устойчивость, жизненность. В душе успокоение и умиротворение.

– Мирослав, сын я Пушкаревых, с самой Украины здесь оказался, – промолвил путник, Богом мне данный. – Было нас семеро, но все куда-то подевались, один из долины, откуда Беловодье источается, выбрался. Пришел сюда, чтобы от немочи своей в груди избавиться. Больной я, спать лежа не могу, а стоя силы теряю. Неделю без сна, еды какой, созерцал ристалище то огромное, понял, жить там долго не стоит, но всё же решил, ещё одну ночь проведу и в обратный путь пойду. В ту ночь увидел каменья светом сияющие, набрал их и утром в обратный путь двинулся. На следующую холодную ночь впервые на эти камни прилег и в сон погрузился. Не помню, сколько благость эта для меня длилась, только с тех пор покой ночной имею, не знаю прежней боли. Вот с камнями этими теперь домой возвращаюсь. Свою причину появления в этих местах не рассказывай, хоть и интересна она мне, но не хочу свой груз твоей болью отягощать. Вижу только, что пути наши скоро разойдутся, и ты тоже обретешь, что ищешь. Не сегодня, так завтра.

Проснулся в предрассветном полумраке. Встал, всего-то пару шагов непонятно для чего сделал, всё поплыло, заколыхалось, и тотчас в месте ином оказался, – в стороне от друга, что встретил в пути. Там были горы и увалы со скалами, здесь равнина глазу необъятная, чудится мне, что небеса у самых ног, кристальной чистоты даль без конца и тишина глухая. Вдруг всё содеянное мной злодейство встало предо мной во весь рост. Вновь увидел глаза той женщины, наполненные слезами, ужасом, неверием в злодейство, творимое пригретым ею человеком. Услышал приглушенный, сдавленный, ничего не понимающий голосок девичий. Почувствовал её бессильное сопротивления озверевшей мужской плоти. Подумал: «Ведь там же было темно, под тем пологом, почему сейчас всё это вижу в свете ярком, пронзительно жгучем, но глаза не палящем».

– Сотворил я злодейство, господи! Накажи или помилуй меня! Нет сил более терпеть боль души моей! – повинился я.

Опустила меня сила неведомая на землю. Помню, два шага всего сделал, а тяжесть в них от преодоления многих верст. Упасть, и то сил нет. Стою, пытаюсь двинуться, мешает идти что-то тугое упругое, какая-то стена невидимая упёрлась в грудь, и вдруг вспышка яркая, но не слепящая, следом переливы невиданных цветов, многоцветных и она, моя прабабка Мария, что в страшных муках смерть приняла за веру старую. Явилась словно наяву в плаще пурпурном лучезарном, озарение блаженности, праведности вокруг, взгляд хоть и строгий, но доброжелательный, благосклонный, умиротворяющий, не лик, не отражение, а сущность живая и голос прабабки Марии:

– Всё, что в миру твоём материальное ценится, отринь, внучек. Посмотри на сердце своё и наведи в нем порядок, тебе время даруется, чтобы ты увидел на пути своём и внутри себя не только зерно доброе, но и плевелы пустые, успей же вырвать эти всходы вредные. Самая великая жертва – любовь к ближнему, успей, прежде чем войдешь за черту времени мирского, найти прощение у всех тобой поруганных, людей истина объединяет, одна из них, что Христос жизнь вечную дарует, тому кто по совести, справедливости жизнь правильную ведет. Предстоит тебе обратный путь тяжкий, постучишь ты в семь дверей и только одна откроется, где приют обретешь. Будут гнать тебя отовсюду, не гневи Бога словами обиды. За деяния трудовые кормить не захотят, сумей и это простить, одежду имей, что подадут, но в меру, чтобы не околеть и от земли болезнь не получить. Не допускай брать в руки деньги за труды свои четыре года, за всё молитвой благодари. И все четыре года не молви слов, кроме да и нет, иначе сгинешь от проказы страшной. Когда пройдешь всё это, вернись за тем, что похитил и спрятал. Иконы, книги, кресты, похищенные тобой, в обители нужное место найдут, затем, возможно, и честь свою вернёшь, встретишь любовь свою настоящую. Зачем сюда шел, всё услышал.

Звон в ушах, тьма в глазах, холодок в теле всём. Очнувшись, увидел моего спящего спутника и восходящее солнце. Во всей красе оно цветам растущим, камням, мхом покрытым, краски чудные придало, но более всего изумили меня растущие тюльпаны и три подсолнуха уже распустившиеся, как будто с того света они, и жить захотелось иначе, чисто, без гноя на душе. Поднял я спутника, накоротке перекусили, взвалил на свои плечи одну его сумку с каменьями лечебными и, ни слова не говоря, вперед двинулся. Спутник с благодарностью принял мои действия, потому что сил уже не имел, лишь одно желание к людям выйти и дать отдых своему выздоравливающему телу.

(Одному из авторов этого романа неоднократно приходилось общаться с людьми богословского, научного, философского образования и вести беседы по фактам явления умерших людей и всевозможных существ в различных местах Земли, в том числе в районе, так называемого Беловодья. Ответ на феномен появления привидений ему дала простая женщина, исповедующая древлеправославие:

– Уважаемый, не пытайся искать такие места в Беловодье, Лукоморье и иных. Суть в том, что эти существа, привидения, имеют основу реальную и приходят из мира потустороннего, а не из нашего воображения, сознания. Сущности те, как и мы с вами, обладают всеми реальными свойствами живой сути. Эти пришельцы не сами приходят, просто люди в поисках истины, попыток постичь неземное бытие, устремляясь в неведомые, но сакральные места, где отсутствует очень многое присущее земному, как то звуки и другие явления природы, начинают вибрировать и биться вровень с природным колебанием. Тогда всего-то на мгновение как бы открывается вход, дверца внутрь необыкновенной сферы, где замирает время и жаждущие истины начинают видеть, слышать то, как жить правильно. Там видится то, что ожидает, и можно получить разрешение на вещание высшей воли. Там нет времени, там вечность – здесь миг, здесь вечность – там миг. Некоторые люди могут годами блудить и проходить мимо той двери, и ничего не узрят, другой же сразу упирается в то пространство).

Покаялся перед батюшкой в своём грехе пришедший в Карагайку человек, и направил коня в Беловодье.

У дороги в месте том злосчастном, увидел он ветхое строение более похожее на юрту и надо же, из него вдруг выбежали две девчушки трехлетки в сарафанчиках, голоногие, но златоволосые. Вплотную к Емельяну подбежали, в руках чайничек небольшой и две пиалы, и нежным, чистым, ясным голоском одна из них проговорила:

– Дядечка, не побрезгуй нашего чая, на пяти травках настоян, слабость, заботу, дремоту разгоняет, всего-то по копеечке.

Другая девчонка копия первой:

– Мы и сырочек можем предложить, у нас козочка есть. Так что, ежели, жажду пытаете, то утолить можно не только чаем, но и молочком козьим, кваском рябиновым. Или из ключика горного воды принесем.

Обе уговаривают:

– Не торопитесь, дяденька, отдохните у нас. Мы и коня вашего на выпас отведем. Ежели отдохнуть надумаете, мы охранять его будем. Меня Машей звать, а сестру Аленкой.

– Где же родители ваши, – мамка и папка? – спросил Емельян девочек.

Заплакали сестренки-двойняшки:

– Мамка в горах сегодня травки для чая собирает, папка утоп, мы его не знаем, не помним.

– И давно вы здесь живёте, откуда приехали?

– Здесь мы дядечка родились, с тех пор вот и живем, люди добрые, кто проезжает, отдыхают с дороги, у нас для этого у мамки чистые одеяла есть. Вот у ручья навес, а зимой ещё два чума, нам их знакомые алтайцы ставят. Дров хватает, мы их в речке вылавливаем. У нас и бабушка Мария есть, да вот приболела, люди добрые её в Чемал увезли, там при церкви и пристроили.

Вот тут то и понял Емельян, что детишки не иначе, как от него в грехе зачаты.

– Мамку-то вашу поди Софьей звать? – с тревогой в сердце спросил Емельян.

– Да, маманя наша так зовётся, она у нас красивая и ласковая, в скорости подойти должна. Вас-то как величать, добрый человек? – спросили Емельяна девочки, а сами смотрят так внимательно, как будто сердцем чувствуют родного по крови человека.

Хлынули тут слезы и откуда только в этом сильном мужчине влаги невыраженной боли за несколько лет скопилось?! Остановиться не может, рыдает, обнял деток, а те прилипли к нему, задрожали, словно листочки на ветру и тоже в рёв. Так минут десять троица вся в слезах, пока не выплакали до последней капельки.

– Иван Иванович я Сорокин из деревни Карагайки, вот решил маму вашу навестить, у неё давненько денег занимал. Вот долг принес. Вы побудьте пока, я скоро вернусь, лошадь покараульте.

Бегом до места, где четырьмя годами ранее мешок украденный спрятал и назад. Приближаясь к домику, увидел женщину с её чадами. В одежде невзрачной стоит и смотрит в его сторону.

– София, она! – закричало его сердце и рванулось к молодой женщине привлекательной внешности.

Идёт Емельян быстрым шагом к девушке, глаза не в силах отвести от красоты лица её, как будто этим благодатным краем писанного.

Подошёл, посмотрел в её глаза, в них ни упрёка, ни ненависти.

И боль, дикая горькая боль хлынула к его горлу, и опустила его глаза к земле. Мешок, что четыре года назад вырвал из рук девушки, к ногам её положил, сам ниц пал, молитву Господу вознес о всепрощении.

Ни слова не говоря, когда-то насильно поверженная, убитая невежеством и насилием, многими желанная, но не любящая никого до этого момента, София вдруг ощутила под сердцем непонятную тоску и тягу к этому распростертому мужчине. Опустилась рядом, приобняла чужие, но горячие плечи и зарыдала, завыла по-русски, по-бабьи, а потом стала бить своими маленькими кулачками этого могучего бородатого мужика куда попало, тот же расстегнул рубахи на своей груди и сказал:

– Бей меня грешного, жги, руби и коли, всё вынесу, нет мне прощения, одно прошу, – разреши быть рядом, не гони меня прочь, рабом твоим буду до конца жизни моей.

Дочери, ничего не понимая, подошли и обняли этих двух взрослых людей тонкими ручками, словно телами своими детскими хотели влиться в их тела. Утром уложил Емельян все пожитки своей семьи в телегу и, подперев дверь лачуги старой лопатой, направил коня в обратный путь. Заехали в Чемал, там узнали, что мать Софии, возблагодарив Бога за выздоровление, решила принять монашество. Простив грех Емельяна, благословила брачный союз. По приезду в деревню Емельян, будучи уже Иваном, и София по обычаям старым свод совершили – венчание. Вещи священные – книги, иконы отца Софии нашли своё место в общине. Через полгода Иван дом построил. Селяне помогли ему в этом всем миром в благодарность того, что обеспечил всей деревне доход приличный и благосостояние. С неделю ходил по пригоркам, да взлобкам, что к горе Елтош прилегали с палочками, на коих ленточки привязаны, часами наблюдал, где ветер сильнее и постоянный. После этого представил чертеж ветряка небольшого, что позволял бы зерно молоть с полей. Нашёл удобное место под хранилище зерна, меж двух заросших оврагов. Место всегда сухое, продуваемое, позволяющее без помощи веялок зерно веять и нечисть из урожая удалять. Мужики за неделю мельницу и укрытие смастерили, тем более всё это хозяйство на виду и сторожа не надо.

(Долгую, трудную, но счастливую жизнь прожил Иван Иванович с женой Софьей и своими детьми. Через год после приезда в Карагайку Софья родила двух мальчиков близнецов, затем вторую дочь. Дочери вышли замуж, старшая за командира Красной армии, другая за начальника милиции города Томска. Сыновья окончили военное училище, прошли через огонь Великой Отечественной войны и продолжили службу в мирное время. Один, к сожалению, погиб вместе с женой в Венгрии, во время путча. После них остался сын).