Читать книгу На восходе лет. Автобиографическая повесть. Трилогия - Виктор Вассбар - Страница 11

Велика Россия и, слава богу, ибо не скоро ещё запакуется в асфальт её великое прошлое, хранящееся в старых сибирских городах и сёлах. Смогут ещё наши потомки пройтись по их тихим улочкам и вдохнуть пыль живой старины, вдохнуть не клубы бумажной пыли и рой архивных клещей, а насладиться ароматом таинственного прошлого, пусть где-то сложного и противоречивого, но своего – родного, неповторимо прекрасного. Что увидят они в приземистых деревянных домах, склонившихся как древний дед к земле и вросших в неё до колен, не знаю, но хочется верить, что скажут: «Здесь когда-то бегал мой босоногий дед, и он был счастлив!» Скажут, но, к сожалению, не обо мне. Моё детство уже сейчас скрыто даже от меня. От пыльных улиц, по которым когда-то гонял на велосипеде, остались только названия, а содержимое их растворилось в бетоне и стекле сегодняшнего дня.

А что я хочу!? Перенести мою ностальгию о прошлом на моих потомков, а сам я ностальгирую о детстве моего деда? Конечно, нет, ибо не знаю его и не ведаю по каким дорогам ходил он. О детстве моего деда мне известно не много. Книг он не писал, о себе не любил вспоминать, лишь в редкие минуты отдыха, на мои настойчивые просьбы, бывало, тяжело вздохнёт и скажет: «Работали, Витша, сызмальства. А работа, она и есть работа, что в ней интересного». – Закурит свои любимые папиросы «Север», помолчит и вдруг как-то хитро улыбнётся и начнёт рассказ.

– Как ни говори, детство есть у всех. Вот помню, едем мы с отцом с покоса. Собственно, еду я, на возу с сеном, а отец ведёт лошадь. Ширь бескрайняя, тихо, птицы свиристят, кузнечики стрекочут и по небу облака белые плывут. Красота, как ныне вот, – кивнув на плывущие по небу облака, – и на душе радостно. Лежу на возу и покуриваю махорочку. Дым рукой отгоняю, это чтобы отец не унюхал, не почуял, значит, что курю. Покуриваю, на небушко смотрю. Благодать. Тихо, тепло, птицы треля всякие выписывают, и мне на душе радостно. И слышу, как сквозь всю эту благодать, папаня мой так тихо говорит: «Ваньша, видать деревня скоро. Дымком потянуло, – а потом громко, – Ах ты пострел ты этакий. Спали мне воз, не только уши, зад надеру!» – У меня тут птички куда-то разом улетели, сверчки замолкли, и небушко в копеечку показалось. Думаю, сейчас лупцевать не будет, а домой приедем, поперёд лавки положит, но, слава богу, обошлось, а годов-то мне было всего двенадцать. Пожалел меня папаня, строго поговорил, я зарок дал, курить, мол, боле не буду, и ведь не курил до самой службы в армии.

Много лет прошло с той беседы с дедом моим, а вот вспомнил. Спасибо Им, моему разуму.

Да, я был счастлив! Счастлив, что дышал чистым воздухом и наслаждался прохладой великой реки Обь. Был счастлив, когда, припадая к ней, утолял свою жажду. Сейчас вы рискнёте коснуться её губами? Возможно, да! А сделать хотя бы глоток из неё, – из реки, превратившейся не только в меланхоличную старуху, но и в бациллоносительницу?

Начало XXI века. Деньги пожирают старину, – сметают брусчатник дорог и поглощают деревянное зодчество. Благо есть ещё люди, хранящие нашу живую летопись.

В старом районе города Барнаула до сих пор есть уголки несущие былое, но в моём детстве – первых послевоенных годах, следов седой старины было гораздо больше. Были в нём пыльные, узкие улицы с покосившимися деревянными строениями тяжело несущими печать усталости. На этих улицах были вечные невысыхающие пятна луж и лужиц с запахом тины и несметным количеством дафний. В этих лужах мы – пацаны пускали кораблики, наскоро вырезанные из толстой сосновой коры, а по тёплой, пушистой пыли этих улиц, гоняли на проволочных рогатинах узкие обода велосипедных колёс. В те далёкие годы ближайшие к реке Барнаулке улицы – Приречная, Чехова, Луговая, М. Алонская, Ползунова и Л. Толстого ещё несли на себе части деревянных тротуаров и мостков, а через Барнаулку на улице М. Горького ещё был переброшен старый скрипучий, качаемый ветрами деревянный мост, построенный в 19 веке. Сейчас – в начале 21 века эти улицы ещё узнаваемы, ибо сохранили часть строений конца 19 начала 20 веков, но надолго ли это!? Уже появился план перестройки старой части города, да, что далеко заглядывать, уже сейчас нет того шарма. У слияния Барнаулки с Обью выросли многоэтажки, давно исчез старинный мост, перекроились улицы, а можно было бы из этого района сделать музей под открытым небом, но власть держащим захотелось всё сломать и на обломках старины увековечить своё имя. А до начала 80-х годов прошлого столетия эти улицы, летом утопающие в пыли, поросшие бурьяном вдоль бараков, улицы с крохотными жилыми строениями по обе стороны, имели своё изящество. На Луговой огромными красными глыбами возвышались два больших красивых кирпичных дома, и длинной тощей змеёй полз в жирном месиве грязи, выпучившейся после летнего горячего дождя, барак, построенный как и два его соседа из красного кирпича с выпуклыми буквами – инициалами хозяина кирпичного завода. Эти дома, занимающие большую часть левой стороны улицы от речного порта до улицы М. Горького, были построены каким-то купцом ещё в Демидовские годы. Сейчас уже неизвестно какую смысловую нагрузку несли все эти дома, возможно, один из тех больших домов служил купцу конторой и хранилищем самой ценной части товара, в другом жила его семья, а в узком барачном здании жили семьи его работников, но может быть они были построены совсем с другой целью и чётко выполняли свою задачу, всё может быть, но для чего бы они ни были построены, в советские годы эти здания приспособили для жилья. Дом по Луговой 5, где когда-то возможно жил купец со своей семьёй, внутри был перестроен по типу барака. Ступени со двора, отгороженного от улицы высокими деревянными воротами с калиткой, поднимали каждого ступившего на них в сени, далее в узкий тёмный коридор, по обе стороны которого чёрными пятнами вырисовывались двери, за которыми находились крохотные комнатушки в десять квадратных метров. Таких комнат было пять, в каждой из них ютились одинокие престарелые женщины, кто-то с внуками, кто-то с тяжелобольными взрослыми детьми, а кто-то и без тех и оных.

Дом по Луговой 3, в которой некогда, возможно, размещалась контора, был обустроен по типу дом на три семьи. У каждой семьи был отдельный вход с сенями, в мрачной оболочке которых тёмным прямоугольным пятном вырисовывалась массивная деревянная дверь. С этой двери начинались жилые помещения – две большие комнаты тянущиеся одна за другой. Это были прекрасные жизненные условия по тем временам, когда о хрущёвках никто не имел понятия. (Ругая Хрущёва, мы забываем, что он переселил народ из бараков в благоустроенные пятиэтажные дома). Прекрасные жизненные условия, но только летом. Когда на улице стояла жара по этим комнатам витала прохлада. Зимой в тех квартирах жить было невыносимо трудно, но приспосабливались. Помещения с пятиметровыми потолками и глубокими подпольями невозможно было обогреть, хотя в каждой комнате были печи и топились они углём беспрерывно.

Квартира моих родителей была в этом доме, и у нас, так же как и у наших соседей, было две большие комнаты по шестнадцать квадратных метров каждая. В дальней комнате квартиры огромным колоссом возвышалась печь-труба без плиты. Эта печь предназначалась только для обогрева помещения, но особого жара от неё не было, давала немного тепла, вот и всё её достоинство, тепло вылетало в трубу. Эта комната была самая холодная, но в чунях (валенки без голенищ) на ногах и в свитере жить было можно. Здесь была радиола. Слушали музыку и песни, крутили виниловые пластинки или искали советские музыкальные радиостанции, буржуйские заглушались. Позднее рядом с радиолой отец поставил тумбочку с резными ножками и на неё установил телевизор, «Авангард». Трансляция четыре часа в сутки, новости, один фильм, спектакль или балет, обязательно концерт.

В передней комнате – в правом дальнем углу, по-барски распластавшись, располагалась большая печь с чугунной плитой и духовым шкафом, в котором пекли пироги, парили калину, готовили консервы, тушили овощи и мясо. Летом духовым шкафом пользовались редко, поэтому все основные блюда готовили на электрической плитке, а вот зимой чугунная плита печи почти всегда была раскалена докрасна. В нашей квартире иначе и не могло быть, так как дом, в котором жила моя семья, был построен ещё в царские времена каким-то купцом, и до потолка, как сказал выше, было не менее пяти метров. Обогревался в основном потолок, на уровне груди всегда было прохладно, а по ногам гулял холод. Тепло было рядом с печью, но к ней никто не жался, мы были народ закалённый и 16 градусов внутри помещения это уже жарко.

Рядом с печью стоял обеденный стол, за ним собиралась вся семья во время трапезы. Этот уголок – печь и стол, был самый уютный и тёплый. Здесь протекала жизнь всего семейства – велись разговоры, читались книги, мастерились поделки. Здесь, на раскалённой чугунной плите печи, я до золотистой корочки запекал картофельные кружочки. Это были мои первые чипсы. Куда нынешним до них!? Наши картофельные кружочки были натуральные, без примесей и добавок, и вкус у них был натурально картофельный, а не химический.

Летом печь не топили, и это слегка приглушало домашний уют. Но зимой, когда за окнами свирепствовала пурга, когда ветер свистел под крышей, и мгла приходила в пятнадцать часов, потрескивающая углами печь, вносила в дом покой и умиротворение. Спать ложились рано, рано и поднимались. В десять часов вечера уже в постели, засыпали под тихое ворчание печи и золотистые блики, отбрасываемые ею. К утру печи прогорали, тепло выветривалось из комнат и «выползать» из постели очень не хотелось.

В шесть часов уже на ногах, родителям к восьми на работу, брату и мне к тому же часу в школу. В комнатах включался свет, за окнами тотчас сгущалась тьма. Наскоро одевшись и быстро впихнув ноги в валенки, мы бросали взгляд на входную дверь. За ночь она ещё больше обросла льдом, живо умывались. (Умывание было недолгим, за ночь вода в ведре успевала покрылась тонкой плёнкой льда). Подбросив в топку печи ведро угля, ставили на плиту стальной цилиндрический чайник с изогнутым носиком и усаживались за стол. Наскоро позавтракав, уходили по своим делам.

А за порогом дома вьюжит, снег забивает глаза, и идти надо по узкой тропе меж высоких сугробов. Ходили, не жаловались. Не требовали от коммунальных служб чистой дороги. Такая мысль даже и не рождалась. Жили и радовались жизни. Жили и ждали весну, когда первая капель и хрустальные ручейки пробуждали природу.

Сейчас трудно представить, но в моём детстве я загребал ладонью пушистый снег и с наслаждением ел его. Вкус прозрачного воздуха, чистого неба до сих пор в моей памяти. Слаще было только мороженное, которое все ели прямо на улице, несмотря на морозы. Помню рисунок в отрывном календаре, на котором укутанная в шаль мороженица с лотком, рядом ребёнок в зимнем пальтишке и его мать в шубе. Под рисунком надпись: «Тётя, скажите маме, что мороженное тёплое».

Прекрасно было то далёкое, тяжёлое, холодное, но не голодное время. Карточки на продовольствие давно отменили и тот, кто работал, а работали все, был сыт и обут, пусть не в шелка, но в добротную одежду.

О, где тот сладкий аромат старины! Где сейчас та далёкая страна? Страны нет, как нет и старины! Нет в памяти нынешнего поколения той страны, остались лишь призрачные блики её. Стёрта с дорог старина, даже прозрачные пятна её сегодня затушёвываются какой-то строительной однообразностью.

Сохранила часть своей самобытности и Приречная, но ныне улица почти стёрта, не наберётся и 10 процентов того, что было в моём детстве, а в начале второй половины 20 века она резко отличалась от улиц Чехова и Луговая. На Чеховой и Луговой было много бараков построенных для портовых рабочих, а на Приречной, справа от моста через Барнаулку, пьяными рядами стояли частные дома с покосившимися воротами. Будучи мальчишкой, я никогда не видел жителей тех домов. Кто в них жил, чем занимался, было для меня загадкой и, даже тёмной тайной, а каждой тёмной стороны я сторонился. Всё тёмное казалось мне страшным, а существа, таящиеся в тёмном, представлялись бесами. По этой причине я никогда не ходил по этой части улицы. Левая часть улицы не имела строений. Этот участок казался мне светлым, хотя одна из сторон её скосом уходила к водному полотну Барнаулки, а другая – правая была огорожена высоким дощатым забором, за которым скрывался сам порт с полотном железной дороги, портовым складами, раздевалками для рабочих и баней. Как-то этот забор пробил паровоз и влетел в Барнаулку. Что с ним случилось, тормоза ли отказали, машинист ли зазевался, мне это не ведомо, факт, паровоз в реке, а тендер его полон угля. О-о-о! Вот здесь кое-кто из местных поживился. Охраны паровоза не было и за несколько ночей, пока руководство порта думало, как вытащить паровоз из реки, тендер на треть опустел.

У соседского мальчишки, моего ровесника, бабушка работала в охране и сидела в маленькой проходной. В субботу, когда выпадала её смена, она разрешала нам зайти на территорию порта, где мы тайком, пробираясь вдоль забора, подходили к бане и, открыв её массивные двери, входили в мужское отделение. Баня – кирпичное здание, построенное ещё до революции и когда-то предназначавшееся для других целей, для каких – сейчас невозможно выяснить, да, собственно, нас пацанов это и не интересовало, стояло почти посреди порта, но было неприметно на фоне громоздких складов и разветвляющихся железнодорожных путей. В наружном исполнении здание почти не отличалось от оригинала, так как не были видны следы явных изменений в фасаде, коньке и в стенах, и даже второй вход в баню, выбитый рядом с первым, слегка портивший некогда строгий видсооружения, не менял его черты. Внутренняя составляющая здания имела более серьёзные изменения. Явные следы перестройки были видны на несущих стенах здания. Внутренние стороны стен были постоянно сыры, и эта влажность вырисовывала сколы от внутренних кирпичных перегородок. На потолке были видны следы от разрушенной лепнины. В результате всех этих изменений образовалось одно большое пространство с единственной лампочкой на потолке. Это внутреннее пространство было разделено на два равных помещения высокой дощатой перегородкой, по разные стороны которой обустроили женское и мужское помывочные отделения. Перегородка не упиралась в потолок, и сделано это было не из соображений экономии материала, а в целях экономии электроэнергии. Одна тусклая лампочка в мутном плафоне висела над перегородкой, освещая оба отделения.

Женское отделение в конце рабочего дня всегда было заполнено пожилыми женщинами и молодухами с их детьми, а во втором редко раздавались мужские голоса. Мужчины – рабочие порта по каким-то неведомым мне причинам долго в бане не задерживались, да, собственно, мужчин в порту почти и не было. Всю самую тяжёлую работу выполняли женщины. Будучи грузчиками и «погрузчиками», «лошадьми», «лебёдками» и «талями», они носили, перекатывали, поднимали, загружали и выгружали мешки, коробки, ящики, тюки и прочий народнохозяйственный груз. Грузили, разгружали, носили на себе, но при этом всё же оставались «слабым полом». Женское начало даже в этих, рабским трудом униженных душах брало верх. Они оставались чувствительными, слабыми, ранимыми и беззащитными. Пыль и пот на лицах женщин-грузчиц не придавали им шарма, не красили их глаза задорным блеском, не раскрывали в ожидании чего-то таинственного увядающие лепестки их плотно сжатых губ, как не подчёркивала линию талии роба – брезентовые брюки и куртки. Грустили ли замученные безысходностью жизни эти хрупкие женщины? Конечно! Вспоминая свои молодые годы, нередко тяжело вздыхали, но никогда и никому не жаловались на свою судьбу, и хотя жизни у всех были разные, итог ныне был у всех один. Беспросветная нищета! Мечтали ли они? Естественно! Мечтали о светлом будущем, но не о том, что катилось из динамика радио, не о том, что пестрело на страницах всех газет (видя беспросветную нищету они не верили в то будущее), а о семейном счастье, о добром и заботливом муже, о полной чаше на столе. В своих мечтах они видели себя в туфельках на высоком каблуке и в красивом цветастом крепдешиновом платье. В один день видели себя под руку с молодым красивым мужем неспешной походкой прогуливающейся по аллеям городского парка, где каждое воскресенье играл духовой оркестр. В другой раз, сидящей с мужем на скамье в окружении двух – трёх детей, и гордо поглядывающей на одиноких женщин, бредущих с поникшей головой по аллеям парка. Сюжет каждого вымысла был разный, но всё носило одну смысловую нагрузку. Мечтали, мечтали, мечтали и под эти мечты старели – дряхлели их некогда точёные упругие тела, покрывались глубокими морщинами их красивые лица, казалось бы ещё совсем недавно излучающими свежесть и молодость. К сорока годам период грёз исчезал, оставляя на душе горький отпечаток несбывшихся надежд и громкий болезненный крик сердца. В этот жизненный период на смену мечтам приходила грусть и в глазах появлялись горькие капли слёз. Плакали тихо, украдкой, – зарывшись в подушку своей холодной кровати. Все женщины, «рабочие лошадки» порта, были одиноки, одни, потеряв мужей на фронте, становились вдовами, другие, не найдя мужей, плюнув на моральные устои тех лет, рожали и становились матерями одиночками. Эти женщины тянули на себе всё – заботились о своих малолетних детях, помогали престарелым родителям, были участливы к горю подруг. На излёте этого периода грусть уступала место безразличию. Фон этого равнодушия заполняли частые загулы, нередко в компании мужчин с тёмным прошлым. Эти женщины полностью разуверились в светлом будущем как общегосударственном, так и в своём, но таких женщин было мало – единицы из сотен, хотя на фоне тихих, неприметных портовых подруг они казались большинством. Выпив стакан водки, а порой опустошив два – три флакона тройного одеколона, они нередко устраивали разборки между собой. Причины этих разборок, нам – ребятне, были непонятны, но результат был на виду у всех. На виду у всех, потому что ссора переносилась из бараков на улицу, где разгорячённые спиртным женщины, повернувшись друг к другу спиной, задирали подолы пышных юбок и хлестали себя по тощим задам, приговаривая при этом: «Вот тебе! Вот тебе!» Протрезвев к утру, шаткой походкой и с опущенной вниз головой, выходили они из своих комнатушек в бараках и брели в порт, где «тянули лямку» своей горькой жизни.

Загрузив несколько железнодорожных вагонов или разгрузив не менее, перетаскав вместо меринов тяжёлые брёвна, усталые и грязные от пыли налипшей на потные тела, женщины шли в баню, где у входа в неё некоторых из них нередко ждали дочери – девочки подростки. К тому времени, когда я с товарищем входил в мужское отделение бани, они уже мылись, что было хорошо слышно по плеску воды, доносившемуся из-за перегородки. Мужское отделение было уже пусто. Наскоро помывшись, мужчины влезали в свои широкие шаровары и, надев не по размеру большие куртки, уходили домой. Покрой такой мужской одежды для грузчиков был определён ещё в давние времена и носил скрытый, но понятный всем, смысл. В широких одеждах можно было легко спрятать что-либо нужное или ценное, в основном продукты.

Отсутствие мужчин в бане нас не тревожило, даже наоборот – очень радовало, так как предоставлялась возможность пошалить – поплескаться водой, развалиться на банной скамье, т.е. почувствовать себя легко и свободно, но не только это влекло нас в баню, был ещё один интерес, при мысли от которого сладостно щемило сердце. В баню нас влекли маленькие дырочки в перегородке. Эти дырочки приоткрывали нам потустороннюю тайну, манили к себе и кружили наши головы. Эти дырочки распахивали завесу девичьих тайн и позволяли созерцательно познавать их. Сквозь эти дырочки мы с замиранием сердца смотрели на обнажённых девчонок, мывшихся вместе с матерями, и любопытным взглядом изучали все извилины их молочных тел. Ох, как были загадочны эти извилинки, впадинки и бугорки, как прекрасны были девичьи формы, как белы были их тела! Прильнув к дырочкам в перегородке, просверленным неведомо кем, мы долго смотрели на девчонок, а затем уже по пути домой делились впечатлениями. Тела женщин мы не обсуждали, мы просто на них не смотрели, преждевременно увядшие формы тридцати пяти – сорокалетних женщин были нам не интересны.

(«Ну, дед! Ну, хулиган! Ай-я-яй!» – скажешь ты потомок, и будешь не прав. Не дед я был, а ребёнок. Я познавал мир в сравнении, в котором не только я – мальчик, но и девочки. Это естественно, и ничего зазорного в том не было).

Протянувшаяся узким серпом по левому берегу реки Барнаулки, улица Приречная была рассечена на две неравные части широким полотном – улицей М. Горького. Это полотно на своём излёте упиралось в древний деревянный скрипучий мост. Сейчас того моста уже нет, его место занял другой – железобетонный, а, казалось бы, совсем недавно на месте нового моста стоял трясущийся под дождями и стонущий под холодными ветрами мост Демидовских времён. Старики говорили, что тот древний мост якобы был бесовский. Правда то или нет, было то при Демидове или при царе горохе, дело не в этом, а в том, что он из моего детства. Тот деревянный мост был не только достопримечательностью всей нашей округи, он был притягательной силой для нас – ребятни и играл важную роль в жизни Барнаула. Летом, когда бурное весеннее течение реки стихало, когда паводок уходил прочь, пацанва сидела под его тенью и ловила на удочки чебаков и пескарей, а в это время взрослые парни и молодые мужчины сетчатыми черпаками, подобными огромному подсаку, выуживали из реки крупных щук.

В жизни Барнаула мост играл важную роль. По нему круглый год почти беспрерывным потом шли грузовики гружённые песком и гравием, зерном, баками с патокой и прочим народнохозяйственным грузом, доставляемым в порт баржами и железнодорожными вагонами.

Казалось бы, совсем недавно по отполированным до зеркальной глади доскам старого деревянного моста безбоязненно ходили не только взрослые и мы – пацаны, гурьбой перебирающиеся к страшному и всегда манящему обрыву песчаной горы, резко срывающемуся к Оби с головокружительной высоты, но и проезжали машины. И вот того моста уже нет! Нет в сегодняшней реальности, – в нынешнем моём измерении, но в памяти моей он всё ещё покашливает под напором вешней воды Барнаулки и незлобиво поскрипывает на тугие струи молодого ветра взбивающего полотно реки в серую пену.

Помню, помню его старческое покашливание и древнюю прелость тени даже в самый жаркий день, когда ловил под его настилом, попискивающим над головой при каждом шаге ступившего на него человека, мелких рыбёшек.

Барнаулка, страшная была река, особенно весной – в разлив, когда её берега рушились под напором кипящей воды, несущейся в Обь. Ступишь на берег, поминай, как звали! Сильное течение Барнаулки закрутит, завертит, заломает и неминуемо утащит в Обь, а там… Легко можно представить, что там, где противоположный берег казался тонкой зловещей нитью и где под каждой коряжиной налимы. Говорят вкусная рыба, но как подумаю, что она санитар рек, смотреть на неё не могу.

Удили, ходили, и ничто не говорило о том, что мост «бесовский». Ничто не говорило об этом до определённой поры. А произошло вот что.

Как-то в один из тёмных осенних вечеров мы – 8—10 пацанов в возрасте от 10 до 12 лет возвращались с песчаной горы, на которой сейчас проложена дорога, ведущая в нагорный парк. О чём мы говорили, не помню, но, вероятно, о ведьмах и лешаках. Это была распространённая в нашей среде тема, особенно в сумерках. За разговором незаметно подошли к мосту и ступили на него. Дошли до его середины и… Прямо перед нами – на противоположной стороне его, как из-под земли (вернее следует сказать; дощатого настила) вырос, расставив в стороны длинные руки, мужчина в чёрном картузе, таком же тёмном сюртуке и в чёрных штанах, заправленных в хромовые сапоги. Человек постоял секунду, пристально нас рассматривая, затем, пошатываясь, двинулся в нашу сторону. Звука его шагов не было слышно (а должно бы, мост был старый и скрипел даже от лёгкого ветра), как не было слышно и его голоса, хотя, как помнится, он шевелил губами. Миг и вся ватага пацанов резко развернулась и побежала в обратном направлении, но, не сделав и 10 шагов, остановилась, замерла и… Я, шедший впереди, оказался сзади всех, но не побежал. Нет, не оттого, что мои ноги онемели! Просто не побежал и всё! «Что он со мной сделает?! Съест что ли? Не зверь, человек! Пьяный наверно! Лежал, очнулся, поднялся!» – подумал я и увидел, как и все мои друзья, что тот человек как бы из воздуха проявился на пути их бегства. Ватага замерла, затем резко развернулась и кинулась обратно (участок моста, где человек появился впервые, был свободен), но привидение (в этом мы уже не сомневались) снова проявилось на нашем пути, – на месте своего первого появления. Оно, как бы из ниоткуда выросло вновь и, широко в стороны расставив руки, всё так же молча шло к нам.

– Пацаны, не бойся! Нас много! – крикнул я и направился в сторону призрака. Он мгновенно «испарился» в воздухе.