Читать книгу На восходе лет. Автобиографическая повесть. Трилогия - Виктор Вассбар - Страница 20

Ближний левый берег метрах в двухстах. На нём ни единого дерева, лишь хилый бледно-серый кустарник и десятка два тонких искривлённых ив, неведомо как пробившихся сквозь нагромождение битого кирпича и куч металла. Когда-то здесь шумел лес, звенели ручьи и пели канарейки. Сейчас этот берег тоскливо смотрит песчаными сопками-чириями, рукотворными оспинами-ямами, свалкой мусора и хилой растительностью на своего брата – правый противоположный берег с серыми островками ещё спящей дикой облепихи, лентой мощных ив и возвышающейся над ней грядой темно-зеленых сосен. На том берегу течение реки бурливое, мощное, кричащее, на этом как сомнамбул, тихо бредущий неведомо куда. Зацветёт облепиха, и во второй половине лета созреют её золотистые ягоды. Они кислые. Куда до них лимону, он покажется сладким после них.

1965 год. Ещё мало в собственности моторных лодок. Даже мужики, живущие близ реки, с завистью смотрят на тех, у кого они есть, а если лодка шарпи или казанка то… но через три года горожане обзаведутся ими и как дикари с выпученными глазами кинутся на облепиху. Облепиха колючая, пока наберёшь горсточку ягод – все руки оцарапаешь. Руки надо беречь, облепишку проще под корень топориком и в лодку. А ягода кислая, скулы сводит, и всё равно царапает руки. За борт её! И поплывут по великой Оби кусты с янтарными ягодами, и через два года её правый берег будет тоскливо смотреть на своего брата – левый берег. Э-хе-хе! Человек, что ты творишь?

Вода в Барнаулке мутная, она весной всегда такая. Течение её бурливое, берега точит. Близко к реке лучше не подходить. Огромные земляные глыбы не редко отрываются от берега и с глухим стоном низвергаются в серую круговерть реки. Часто в эту пучину попадают кошки и собаки, редко кто из них выбирается на берег. Видел, неоднократно видел их вздувшиеся тела уносимые Барнаулкой в Обь. Ну, вот зачем они подходят к реке? Я, пацаном, подхожу, понятно для чего. У меня азарт! У меня страсть! Я с багром подхожу к ней и метаю его в каждую проплывающую деревяшку. Мне не нужны дрова, у меня совсем другой интерес, адреналин в крови кипит, у меня азарт, и от предвкушения скорой борьбы тела и духа с водной стихией пылают глаза. Рядом со мной другие пацаны, мои товарищи. У нас соревнование, кто больше наловит деревяшек, тот везунчик, тот победитель и ему все завидуют. Потом радостные, с горящими глазами мы несём улов домой. Но это мы, а животные, им дрова не нужны, и с высокого берега им не добраться до воды, чтобы полакать её. Так зачем? Не понятно! А если человек, и нет никого рядом… Унесёт Барнаулка того бедолагу в Обь, а там… А там – в коряжинах… налимов как карпов в рыбном магазине моего времени. И они санитары реки.

Плывёт доска, мы разом бросаем в её сторону наши багры. Я промахнулся, быстро выбираю за верёвку мой гарпун, но поздно, Юркино орудие лова поражает цель, но это ещё не победа. Доску надо вытащить на берег, а она сопротивляется, как пятидесятикилограммовая щука. Доска плоская, на неё давит стремительно несущая вода. Давление, напор, упор! Мы помогаем ему. Без нашей помощи Юрку может утянуть в себя река, а там…

По правую сторону Барнаулки несколько приземистых домишек, построенных вероятно ещё при Демидове. Они мрачны, черны и мне, ребёнку, кажется, что за их стенами из толстенных брёвен, изъеденных временем, живут не люди, а привидения, ведьмы и всякая другая нечисть. Далее узкоколейка, ползущая от берега Оби, запруженному деревянными баржами, куда-то вдаль, такую, где я ещё не бывал. Мне, ребёнку 10 – 12 лет идти туда одному боязно, я дохожу лишь до бензозаправки, поворачиваю направо, прохожу мимо деревянных двухэтажных домов, ступаю по второму мосту через Барнаулку и захожу на территорию спичечной фабрики. О! Здесь праздник! Здесь красивые этикетки! Их много и можно брать сколько угодно. Разноцветные рулоны свалены в огромный деревянный ящик, я разворачиваю их и выбираю самые красивые этикетки. Иногда попадаются куски селитры, это ценность, за небольшой кусочек можно выменять у пацанов, что-нибудь нужное, например рыболовный крючок или кусок лески. Потом иду на базар и если есть пять копеек покупаю стакан семечек, если денег нет, собираю куски металла, что валяются возле небольшого завода, что напротив туберкулёзного диспансера и сдаю его в пункт приёма металлолома, благо, он здесь же, рядом. Вот и семечки, купил. Пять копеек не проблема! Прогулка по кругу закончена, я дома. Улица молчит, скучно. Скорей бы праздник. Хоть какой, лишь бы праздник. Тогда весело, тогда улица бурлит. Мужчин на улице нет, их вообще нет, их практически нет, на нашей улице вдовы и одинокие женщины, а с ними веселья мало. Весело с ровесниками, тогда они все, как разноцветный горошек, высыпают на улицу, и мы носимся по ней без устали, прыгаем, дерёмся на деревянных мечах или, сидя на скамейке, рассказываем страшные истории. А вечером смотрим концерт. Его показывают подвыпившие бабы, женщин на нашей улице мало.

– Вот тебе! Вот!

– И тебе, вот! Вот! – визгливо кричат они на всю улицу и, поднимая подолы, хлещут себя кто по тощим, а кто-то по пышным задам в серых панталонах.

Через час сидят эти две кумушки на скамеечке и лузгают семечки. Семечек, как дафний в вечных лужах улиц. Круглый год деревенские женщины торгуют на базаре рыжими зёрнами подсолнухов. Пять копеек стакан. Мужики на семечки не размениваются. На телегах, доверху груженных мешками, приезжают они в город и торгуют картошкой. Мелкая – восемь копеек килограмм, двенадцать крупная, и это по деньгам образца 1947 года. Дорого или нет, судите сами, когда зарплата всего 800 рублей у рабочих, 1200 у инженеров. Картошка рассыпчатая, сладкая, особенно, когда молоденькая, в тоненькой плёночке. Плёнку я не снимаю, она не ощущается, да, и с ней вкуснее.

Стою на мосту. Воспоминания событий давно минувших лет слегка расслабляют и не дают сознанию сойти с ума. А «шарики за ролики» могли бы закатиться от осознания того, что перемесился в далёкое прошлое, из которого нет выхода. Но, слава Великому Разуму, он вывел мой рассудок из оцепенения и позволил ему логически мыслить.

На мне спортивный костюм и домашние тапочки на босых ногах, благо, что тапочки новые, месяц назад купила жена, а не старые – с выпирающими из дыр пальцами. Смотрю на них, низко опустив голову, и думаю, как выбраться из сложившейся ситуации, но ни одна сколько-нибудь дельная мысль не посещает моё серое вещество, «расползшееся» под черепной коробкой. От пустоты в голове, она начинает тихо попискивать, потом скрипеть и вскоре звенеть как пустой металлический чан. Охватив свой «шаровидный отросток» руками, я тряхнул им, внутри него что-то булькнуло и я понял, что он не пуста, а чем-то набит, значит то, что находится в нём пусть не сейчас, но выдаст нужную информацию, значит, я обязательно выберусь отсюда и снова войду в моё пространство и время. Чтобы не стоять как истукан, надо было что-то предпринять, и я решил мысленно войти в то состояние, в котором находился на балконе, но как бы я ни напрягал извилины моего головного мозга, всё было безрезультатно, я не мог вспомнить даже того, как ступил на балкон. Я мыслил и напрягался, я напружинивался и мозговал, но всё было бесполезно. Моё нынешнее состояние, для которого будущее ещё не наступило, пересиливало пройдённое будущее. Всё зримое сегодня, сейчас было явью, а будущее-прошлое нереальным. Сколько времени я находился в таких размышлениях, трудно было определить, я потерял ход времени, а когда очнулся, понял, не надо искать себя в будущем-прошлом, нужно попытаться вспомнить все обстоятельства предшествующие моему перемещению в нынешнюю реальность. Только это, моё новое время могло вызволить меня из своих временны'х пут.

– Так, о чём я думал, стоя на балконе? Надо вспомнить и постараться всё воспроизвести, возможно, я снова окажусь дома, – мысленно проговорил я и, так же как и на балконе, руками опёрся на перила моста.

Опираюсь на них, представляю себя на балконе. Напрягаю мысль, морщу лоб. Барнаулка уже не бурлит, а визжит, как бы насмехается надо мной. Всё без изменений. Снова и снова морщу лоб, напрягаюсь. Безрезультатно! Минута, пять, десять таких упражнений и полное бессилие овладевает мной. Кажется весь мир против меня, он усмехается надо мной и одновременно молчит!

– Что делать? Как быть? Куда идти?

В трёхстах метрах улица Луговая. Звучит громко, – улица! А на этой улице всего-то домов тридцать, из них дюжину домами и не назовёшь, – сараи с печными трубами, но в них живут люди и довольно большими семьями. Печное отопление во всех постройках, – в бараках, в двух кирпичных домах, – некогда складских зданиях построенных каким-то купцом, и в шести добротных частных домах с резными ставнями и с палисадником. Завидовали ли тем, кто жил в тех шести домах? Думаю, нет! Вряд ли они жили лучше тех, кто ютился в сараях и бараках. И всё же те дома жили как-то изолированно. Обособленно жили в них и их хозяева. По прошествии лет помню всех, кто жил в бараках и сараях, а тех, кто жил в домах за высоким забором, не помню ни кого.