Читать книгу На восходе лет. Автобиографическая повесть. Трилогия - Виктор Вассбар - Страница 12

Человек без памяти – пустой кувшин.

Автор.

Удивительное свойство имеет моя память. Одно помню, другое нет, чем жил в далёком прошлом помню, что делал вчера, забыл. Иногда думаю, может быть это только со мной, с моей памятью. Хотя, где-то читал, что у мужчин именно такая память, они отметают всё, что считают несущественным, женщины наоборот, помнят даже мелочи, но только ближайшего времени, ушедшее в далёкое прошлое не воспринимают. Поэтому они отходчивые и не злопамятные, и даже прощают измену, не к родине конечно, а к себе. Это как вступление к теме о памяти, а не об отношениях противоположных полов.

Из посёлка Ильича моя семья выехала поздней осенью 1954 года, мне было шесть лет. Сборы были недолгие, сундук с одеждой, скамья, несколько табуреток, две металлические панцирные кровати, комод с бельём, радиола, узел с периной и узел с подушками, деревянный ящик с инструментами, вот и весь небогатый скарб. Так жили все, всё самое необходимое для жизни, отдыха и работы умещалось на телеге.

Поселились в посёлке Сулема, что на окраине города у какой-то дальней родни по отцовской линии. Прожили в том посёлке до августа 1955 года, а в конце этого месяца отцу выделили комнату в коммунальной квартире в большом пятиэтажном доме по проспекту Ленина. Из окна квартиры на втором этаже была видна вся центральная площадь города – Октябрьская и здание под шпилем, где весь первый этаж занимал главный гастроном города. Но отложим в сторону это время и возвратимся в Сулему.

Дом, в котором мы поселились, был обычным деревянным бараком, каких в городе были десятки, а может быть и сотни. От проезжей части улицы он был отгорожен высоким деревянным забором с широкими воротами и калиткой. Барак двухэтажный и несколько жильцов его имели не одну, а две комнаты. Родственники отца жили на первом этаже этого дома и имели две комнаты. Прекрасно помню, детей у них не было, поэтому они, не притесняя себя, выдели одну из своих комнат моим родителям. Я, как вы уже знаете, был спокойным ребёнком, брату было одиннадцать лет, и основное время он проводил в школе, затем за уроками и час-два на улице, так что шуметь и хулиганить было некому и некогда. Собственно, в то время люди были добрее и чтили родственные корни. Помню, в нашем доме всегда было много гостей, но о них дальше.

Осень того периода не помню, зиму частично. Помню, зимой вышел на улицу, а там мальчик моих лет и девочка чуток старше лепили снеговика. Я подошёл к ним, познакомился. Они спросили откуда я приехал и я, не сморгнув глазами, спокойно ответил: «Из Ленинграда». Вот врун, подумал ты, мой потомок. А вот и не врун! Я действительно думал, что посёлок, в котором жил до переезда назывался Ленинград. Дети рассказали своим родителям, что моя семья из Ленинграда, на что услышали ответ.

«Из какого Ленинграда!? Из Подгляденого они!»

(Косогор под которым располагался посёлок назывался Большой Гляденый, вот в народе и прижилось к посёлку название Подгляденый. Позднее, в советское время, посёлку присвоили имя Ильча, не Брежнева, естественно, а Ленина).

Весна 1955 года. Зажурчали ручьи, на дорогах липкая густая грязь, на улицу только в сапогах, а так как их у меня нет, сижу дома. Этот период мне не запомнился, а вот когда земля просохла, благодать! Воля! Свобода! Здесь я уже разгулялся! Здесь все близлежащие улицы были мои. Везде ходил, всё изучал, везде нищета, серость и однообразие. Магазин один на весь район, зал маленький, шесть квадратных метров, не более, народу много, все не вмещаются, очередь начинается далеко за входной дверью. Я с матерью стою в очереди, сюда мы пришли за два часа до открытия магазина. Кто-то ей сказал, что сегодня будут продавать сахар, в одни руки 3 килограмма, нас двое, значит, нам продадут шесть килограммов. Жаль, что отец на работе, а брат в школе, так бы мы купили двенадцать килограммов, но и шесть тоже хорошо.

– Мало, – сокрушается мать. – Да и хватит ли, а то подойдёт очередь, а сахар-то и кончится. Вот обидно-то будет, так обидно!

– Да, – подтверждает её слова соседка по очереди и обе тяжело вздыхают. Каждая думает о чём-то своём, сокровенном.

О чём думает моя мама, я не знаю. Сейчас я предполагаю, что думала она о том, что из шести килограммов не наваришь варенья на всю зиму, кроме того детям нужен не только чай, но кисель, компот, какао.

– Ягод много, и в лесу, и в огороде у матери, – мысленно говорила она, – да толку что?!

На всю семью варенья не наваришь, но бог даст, ещё подвезут как-нибудь, главное, чтобы узнать вовремя, когда.

А мне не до её забот, мне скорее бы к витрине поближе. Может быть, мама купит моих любимых конфет в обёртке «Золотой улей». Фантик красивый, на нём пчелиные соты, а в них золотистый мёд, но сами конфеты, конечно, лучше, они сладкие и вкус у них медовый.

Долго стояли в очереди, несколько часов. Когда подошла наша очередь, солнце уже было высоко над головой. Мать неторопливо достала наволочку и, приобняв меня за плечи, сказала тёте продавщице, что нас двое. Затем разложила на прилавке, густо засыпанном маленькими кристалликами сахара, свой белый мешочек-наволочку.

Я молча стоял рядом и мысленно просил тётю, чтобы она аккуратно ссыпала сахар в наш мешочек, чтобы ни одна крупинка его не упала на прилавок.

Домой пришли уставшие, но в приподнятом настроении, мать счастлива, купила сахар, у меня радостная улыбка на лице. Я знаю, в сумочке у мамы лежит кулёк из плотной серой бумаги, а в нём мои любимые конфеты «Золотой улей». Конфеты, конечно, не мне одному, а всей семье, но я знаю, что ни она, ни отец не возьмут себе ни одну. Конфеты будут поровну разделены между братом и мной. Я обязательно дам одну конфетку маме и одну папе. Для любимых мамы и папы мне не жалко конфет.

Я с наслаждением и долго сосу конфету, жевать, значит, быстро её съесть, а мне хочется растянуть удовольствие. Остальные конфеты я прячу за картину, что наискосок прикреплена к стене возле моей кровати. «На чёрный день» – рассуждаю я, точно не зная, что это такое, но догадываясь. Но чёрный день приходит через минуту после поглощения первой конфеты, затем ещё через минуту наступает второй чёрный день, потом третий и так до тех пор, пока за картиной не остаётся ни одной конфеты. Всё, чёрные дни кончились быстро, как и мгновенно растаяли все мои конфеты. Хожу по комнате и думаю: «Ну, почему конфеты кончаются тогда, когда их очень хочется». Потом я начинаю подозревать, что конфеты закатились в какую-то ямку за картиной и лежат сейчас там, а я даже и не знаю об этом. Мой взгляд загорается, я заглядываю за картину, внимательно осматриваю всё пространство, но за ней только тонкий слой пыли и больше ничего нет. Я тяжело и горестно вздыхаю и с потухшим взглядом отхожу от картины, на которой красивая тётя в чёрной одежде едет в карете. Проходит минута, другая и третья, мой взгляд бегло осматривает комнату и останавливается на машинке. Вскоре, ползая по полу на колеях, я заезжаю с ней под стол, выезжаю на открытое пространство и далее под кровать, при этом рычу, изображая работу мотора моего грузовика.

После обеда я на улице. Во дворе дома напротив, за низким забором из штакетника стоит Вова, с ним я познакомился ещё зимой.

– Пойдём, посмотрим на машины, – подойдя к нему, говорю я.

– На дорогу, где автобусы ходят? – спрашивает он.

– Ага, – отвечаю я.

– А чё на них смотреть. Машины, как машины, ничё интересного, – отвечает он, палочкой рисуя на земле незамысловатые узоры.

– А я один раз видел даже пожарную машину.

– Чё, там чё-ли? – заинтересовано спросил он.

– Ага, – отвечаю я.

– Ну, и ладно, зато мой папа домой почти каждый день приезжает на машине и не на простой, на самосвале. Я даже катался на ней.

Я завидую ему, у него папа шофёр, он Вову на машине катает.

– И вообще, никуда я с тобой не пойду, мы щас с мамой пойдём в магазин, форму школьную покупать.

– Форму, – удивляюсь я. – Тебе всего пять лет и в школу тебе через два года.

– Ну, и чё! Форма всё равно пригодится.

– Ты из неё вырастешь, а потом её выбросят, – отвечаю я, и, более не говоря ни слова, иду в сторону дороги, по которой иногда проезжают большие красивые автобусы. На таком большом автомобиле с мягкими сиденьями я ещё ни разу не ездил, но знаю, летом мама повезёт меня к бабушке, а к ней можно приехать только на автобусе. Я жду это время и в предвкушении того дня иногда прихожу к дороге, по которой мчатся красивые автобусы и другие разноцветные машины.

Подойдя к дороге, я увидел автобус, возле него стояла небольшая группа людей. Они все смотрели на что-то большое, лежащее возле заднего колеса машины. Я подошёл к ним и увидел мужчину лежащего на земле, его голова была намазана чем-то густым и белым.

– Почему у дяди тесто на голове? – подумал я, но не стал спрашивать об этом ни у кого. Я осознавал, что мужчина мёртв, но не знал, как он оказался под колёсами автобуса. Через минуту я шёл в сторону дома.

Второй раз в моей короткой жизни я увидел смерть.

Через несколько десятилетий я вспомнил об этом случае и понял, тестом на голове мужчины погибшего под колёсами автобуса был его мозг.

Сейчас я часто думаю, почему с возрастом укорачивается день. Почему в детстве в течение одного дня я мог до ломоты в руках наиграться с мячом, сходить на рыбалку, накупаться в реке до изнеможения, смастерить змея и запустить его в небо, а сейчас не хватает времени, чтобы закончить что-либо начатое? Уверен, даже великие умы не смогут дать точный ответ на поставленный вопрос. Опосредствованно, конечно, они могут ответить, но полно никогда. Не возьмусь и я за столь большой труд, скажу лишь одно, я хотел как можно скорее понять мир, открыть его, поэтому всё делал быстро, охватывая лишь главное, не отвлекаясь на познанное. Я познавал, что такое хорошо и что такое плохо. Узнавал людей не по их телесной оболочке, а по внутреннему содержания, что давало возможность понять, кто и что из себя представляет. Познавал, анализировал, принимал решение играть или не играть с тем или иным мальчиком, подходить с вопросом к тому или иному взрослому человеку, или сторониться их.

В посёлке Ильича. Мне восемь лет. Толе 10 лет. 1956 год.

В соседнем с бараком доме, огороженном высоким забором из плотно прилегающих досок, стоял большой как у дедушки дом. Я не знал, кто в нём живёт, так как ни разу не видел его жильцов, да их и не возможно было увидеть из-за высокого забора, но одно я знал точно, за забором был огород. Огород был виден сквозь щели в заборе, об этом мне говорили и старшие мальчики из нашего барака. Как-то, когда в нашем дворе никого не было, они предложили мне сделать набег в огород. Перелезть с ними через забор и сорвать с грядки огурцы. Мне не хотелось показаться перед ними трусом, я согласился, хотя прекрасно понимал, что это воровство. Залез на забор, мальчики стояли и смотрели, не последовали за мной. Одумался и, не спрыгивая в огород, спустился с забора в свой двор, откуда хотел совершить неблаговидный поступок. Ребята стояли и, не проронив ни слова, не укорив меня в трусости, спокойно смотрели на меня. О чём каждый из них думал, я не знаю до сих пор, но предполагаю, что трусом меня никто не посчитал. Часть задуманного ими плана я выполнил, они не выполнили даже и сотой доли его. С тех пор у меня никогда не появлялось даже мысли, чтобы залезть в чужой огород, не говоря о чём-то большем.

В первый класс я пошёл в 1955 году, как и все дети страны советов 1 сентября. К этому времени отцу дали комнату в коммунальной квартире дома на проспекте Ленина. Одной стороной квартира окнами смотрела на проспект, другой во двор.

Широкая прямоугольная прихожая коммуналки, убегая к противоположной от входной двери стене, вливалась в узкий коридор, перпендикулярный прихожей. Правый рукав этого коридора (длинный) вёл в общую кухню, левый короткий к двери, за которой жил молодой мужчина с женой и без детей. Моя семья жила в маленькой комнате, площадью не более 12 квадратных метров. В комнате справа от нашей, первой слева в прихожей, жила одинокая женщина, помню, она была старше моей матери. Напротив нашей комнаты через прихожую была ещё одна дверь, открывавшая вход в самую большую комнату квартиры, в ней жила молодая семья с ребёнком, девочкой пяти лет. С той девочкой мы часто играли в прихожей, в нашей квартире играть было негде, да и в их, вероятно, было мало места для игр. Облик той девочки стёрся из моей памяти, не помню и в какие игры играли, чётко помню лишь одно, девочка была хорошо воспитана, мы никогда с ней не ссорились.

К моим рукам часто «липли» деньги, но я никогда не был их рабом. Есть деньги на жизнь, прекрасно, нет денег, проблема, но решаемая, поэтому никогда не унывал и не впадал в депрессию при их отсутствии. Первую крупную сумму денег, свёрнутую в тугой свёрток, нашёл в брёвнах, её у меня вырвал из рук брат Толя. Отдал деньги своей матери, та приняла, но мою просьбу возвратить мне находку, проигнорировала. В то время мне было пять лет, Толе семь. Поняв, что найденное мне не видать, как своих ушей, я покончил со своими законными требованиями. Отошёл от тёти и вскоре забыл о деньгах. Моей второй находкой была бумажная купюра достоинством в 1 рубль. Гуляя по двору дома на проспекте, я иногда подходил к уличной водопроводной колонке и подолгу смотрел на неё. Меня в ней интересовало всё, особенно мне было интересно, откуда она берёт воду при нажатии на её рычаг. Иногда я нажимал на него, вода тонкой струйкой бежала из изогнутой трубы, мне было радостно, но долго держать рычаг не мог, не хватало детских сил. Отпустив рычаг, с забрызганными ногами, я довольный отходил от колонки и продолжал движение в известном только мне направлении. В тот раз я тоже подошёл к колонке и увидел в маленькой лужице возле неё аккуратно развёрнутую в полный размер серую бумажку. На бумажке красовался шахтёр с отбойным молотком на плече, это был один рубль. Моему счастью не было предела. Находил, но и терял. Поэтому не надо радоваться денежной находке. Каждый найденный рубль отзовётся потерей в десять рублей. Нашёл, не радуйся, не злорадствуй. Нашёл крупную сумму, дай объявление о находке. Твой благородный поступок окупится с лихвой.

– Ах, какой ты правильный! – Скажешь ты, потомок.

– Да! – отвечаю, – но не праведный! Каждый человек соткан из двух цветов, чёрного и белого. А вот какой из них преобладает в нём, зависит от того, у кого, как и в какой среде воспитывался.

Праведников нет на свете и быть не может, ибо каждый человек хотя бы раз в своей жизни согрешил. И как бы ни утешали священники каявшегося в грехе, как бы ни снимали с него грех, они не снимут его, ибо сами грешны. Душа человека до смерти его тела будет носит в себе свой грех, ибо неблаговидный поступок уже совершён и изменить что-либо невозможно. Время ушло, но горечь и боль остались. Придёт время, душа покинет тело, но всё, что накоплено ею за жизнь в теле человека, останется в ней. Душа предстанет перед Высшим Разумом и с неё спросится за все дела её. А со священника, снимающего грехи и раздающего божью благодать, спросится вдвойне, ибо он сам грешен. Не было, нет, и не будет в роду людском человека имеющего право снимать грехи душевные. Грехи с душ людских может снять только Высший Разум после прохождения ею чистилища. Если чистилище не сможет справиться с очищением, душа уничтожается, разбираясь на атомы.

– Не праведный, значит, были в твоей жизни поступки, недостойные высокого звания человек, – утвердительно скажешь ты, потомок.

Честно и с полной ответственность говорю, не было! Я никого не убивал! Никого не предавал! Никого не унижал! Но от мелких проступков, естественно, не был отгорожен ни временем, ни пространством. Если перед крупными, серьёзными противоправными действиями стояла «бетонная» стена моего сознания, то перед мелкими шалостями преград не было. Изредка я всё же приносил моим родителям огорчения. Один или в среде равных мне озорников, шалил, хулиганил, а если ко мне относились предвзято или незаслуженно обижали, давал отпор, но, к сожалению, не всегда. До сих пор не знаю, кто из моего класса был злыднем. Сам что-нибудь натворит, как говорили в то время набедокурит, а потом всё свалит на меня.

В младших классах, с пятого по девятый, русский язык и литературу преподавала молодая, приятной наружности женщина. Стройная, высокая, красивая, но с отвратительным характером. Оскорбить ребёнка для неё было обычным делом, что, собственно делала на каждом своём уроке. В шестом классе к нам зачислили мальчика по фамилии Индюков. Откуда он приехал, не знаю, суть не в этом, а в том, что однажды она вызвала его к доске, он прекрасно отвечал на все её вопросы, но на один ответил неправильно. Она что-то сказала, он ответил: «Я думал, что»… Она в ответ: «Индюк тоже думал». По глазам униженного ребёнка было видно, что ему стало очень стыдно, но более не за свой неправильный ответ, а за «полоскание» его фамилии. Что мог сделать ребёнок в таком случае? Дать отпор? Нас этому не учили. Нас учили уважать старших, особенно школьных учителей. Но особенно предвзято она относилась ко мне. Русский язык и литература давались мне очень трудно, поэтому я редко получал пятёрку, были и двойки. Помнится, в пятом классе она оставила меня на осень. Нужно было во время летних каникул приходить в школу и выполнять задания по русскому языку. Литературу я кое-как на троечку сдал, а вот с русским была проблема. Она поставила мне двойку за год, вот и надо было её исправить, чтобы перевели в шестой класс. В то далёкое время была установлена практика оставлять неуспевающих школяров на повторное обучение. Таких школьников называли второгодниками. Чтобы не остаться на второй год в одном классе, я ходил во время каникул на дополнительные занятия, что-то писал, что-то читал и что-то отвечал. Итог, перевели в шестой класс. Интересно, чем это я ей так понравился, что она решила оторвать меня от каникул и привязать к себе. Не думаю, чтобы учился на одни двойки. Как-то мать, когда была ещё жива, показала мне тетрадь с моими работами по русскому языку. Она любила хранить старые предметы, напоминающие о прошлом. Так вот, в той тетради не было ни одной тройки, только четыре и пять. И ведь оценки ставила она, так почему же та учительница относилась ко мне, мягко говоря, предвзято? Сейчас я не могу ответить на этот вопрос, а тогда не смог бы ответить тем более. Вспомнил ещё два случая. Первый произошёл на уроке русского языка.

Учительница обратилась к классу: «Дети, кто ответит, сколько букв и звуков в слове»… – и назвала его. Я поднял руки и правильно ответил. Она пренебрежительно осмотрела весь класс и сказала: «Дурак и тот знает, а вы все балбесы». Следующим уроком была литература. По завершении его она дала задание на дом, сказав, чтобы мы написали рассказ по картинам изученного произведения, какого сейчас не помню, суть не в этом.

Задание я не выполнил. На её вопрос: «Почему», ответил, что в учебнике по этому произведению нет ни одной картинки. Её это взбесило, в классном журнале напротив моей фамилии и в дневнике засияла жирная двойка. Мать часто проверяла мой дневник. Увидев двойку по литературе спросила: «За что?» Я ответил, что в учебнике нет картинок, а учительница заставила написать рассказ по картинам произведения, кроме того я сказал, что она назвала меня дураком при всём классе, это возмутило мать, она пошла в школу. Что там произошло, не знаю, но уверен, она разнесла учительницу в пух и прах. Мать была умница, никому не позволяла меня унижать, она умела подобрать нужные слова после которых учительница присмирела и, казалось бы, надолго, но как оказалось до поры до времени. Школа, в которой я учился в описываемый период, была не средней, а девятилеткой, по окончании обучения всем выдавали свидетельство об окончании девяти классов. В свидетельстве была графа, дисциплина. Так вот, будучи моим классным руководителем, она написала в этой графе: окончил 9 классов при хорошем поведении. Не отличном, а хорошем, а это полностью закрывало дорогу в жизнь. (Всё-таки она была злыднем. Что ей не нравилось во мне, не пойму. Я не грубил, не пререкался, выполнял её требования так, как мог. Не пойму, что она хотела от меня. Своим предвзятым отношением ко мне, полностью убивала желание читать книги, и только благодаря матери я увлёкся чтением. В школьные годы прочитал всю фантастику, что была на полках библиотеки расположенной рядом с моим домом).

По окончании девяти классов решил продолжить обучение не в школе, а в техникуме, это и среднее образование и профессия. Пришёл, показал свои документы девушке – члену приёмной комиссии, она посмотрела их и отказала в приёме, сказав, что им не нужны учащиеся с хорошим поведением. На душе стало пакостно и обидно. Хорошее поведение, значит, ты не человек. Вот такие были критерии оценки личности человека. Хорошее поведение, не отличное, пошёл вон. Подал документы в среднюю школу №1. Здание, в котором она располагалась, стоит до сих пор. Но до этого ещё далеко, несколько лет, а пока я учусь в первом классе.

Вот сейчас сижу перед ноутбуком и перебираю в памяти годы моей жизни, пытаюсь вспомнить хотя бы один случай, за который было бы стыдно, и ничто не приходит на ум. Ну, прям святой! Даже самому как-то неловко. Соврать, что ли, чтобы ты, потомок, не думал обо мне, что я идеальное создание. Не был я никогда идеальным, честным да, но идеальным нет! Я был простым человеком, не выделялся из общей массы людей, не выпячивался, не был рвачом, не стремился к идеалу и вершинам власти. Обещал – выполнял! Просили – исполнял! Естественно, в пределах дозволенного законами и моралью.

Тихо, замри, ещё минута, сейчас, сейчас, сейчас зацеплю… Ещё немного… Есть! Гора с плеч. Вспомнил.

Это было в тот год, когда я пошёл в первый класс. Начальная школа, старое, рассыпающееся от ветхости, здание стояло на проспекте Калинина, на том месте, где сейчас площадка за строящимся зданием краевого художественного музея алтайского края, что на площади Октября. В перемену вся ребятня выходила в школьный двор, кто-то бегал по нему, гоняя либо жестяную банку, либо обломок кирпича, либо какую-нибудь безделицу, кто-то стоял в сторонке и смотрел на эту забаву, кто-то о чём-то секретничал, а кто-то просто «ловил мух», вперив взгляд в небо. Первоклашки, к каким относился я, не принимали участие в этом «футболе», да, нас туда и не допустили бы, это была привилегия мальчиков третьих – четвёртых классов, старшеклассников той начальной школы. Туалет находился здесь же, во дворе, это была небольшую деревянная постройка с двумя отделениями, отдельно для девочек и для мальчиков. Сентябрь и октябрь были прекрасны, тепло, дождей нет, зрители рукоплещут особо ловким пацанам-футболистам. В один из таких дней ко мне подошёл мальчик из моего класса и сказал, что в девичьем отделении туалета лежит пьяная женщина с припущенными трусами. Сказал и предложил пойти посмотреть на неё. Я отказался. Как сейчас помню, моей душе было неприятно. И мальчика с тех пор я стал обходить стороной. Так моя душа не наложила на себя тёмное пятно.

Верна поговорка: «Береги платье снову, а честь смолоду!»

Смысл данной пословицы заключается в том, что честью и совестью нельзя торговать, нужно с первых шагов своей жизни родить в себе чувство ответственности за свои поступки и на этом первом этапе главную роль играют родители. Они должны учить ребёнка не только беречь вещи, но и говорить, что хорошо, а что плохо. Изорвав, испачкав одежду, потеряешь её, но это не великая беда, можно купить другую, уронив честь, запятнав её, не отмоешься до конца своих дней. Я благодарен моим родителям за правильное воспитание. Хотя… Не помню, чтобы отец уделял сколько-нибудь особое внимание Юрию и мне, воспитанием в основном занималась мать, её простые спокойные слова воздействовали на мою психику и восприятие действительности намного более действеннее, нежели бы она кричала. Но кроме матери и школы меня воспитывала улица. Я учился на поступках других, умел правильно анализировать их и принимал верное решение. Это, вероятно, врождённое качество моего разума, не привело к плачевным результатам, в которые попали многие мои товарищи по улице. О них я поведаю в других главах этой книги. Шагая по ним, вероятно, вспомню что-нибудь ещё. Хотя… да, вспомнил ещё один. Мне хотелось знать, из чего состоят девочки.

Первое знакомство с девичьим телом состоялось в период жизни в доме на проспекте, что напротив гастронома под шпилем. Во дворе велось строительство, фундамент был возведён, но стройка затягивалась, поэтому на ней редко появлялись строители. Этим пользовались вся дворовая ребятня. В лабиринте подвальных коридоров, в отдельных местах, не перекрытых плитами, мы играли в прятки или просто сидели на кирпичах и секретничали. Сюда я однажды привёл соседскую девочку и сказал ей, чтобы она сняла трусики, она спокойно сняла их. Я посмотрел на её низ и, ничего не обнаружив интересного, сказал, чтобы надела их обратно. Через некоторое время мы вышли из строящегося здания и продолжили игру вне его территории. Наигравшись, я пришёл домой. Мать спросила меня: «Витя, что ты делал с девочкой?» (Очевидно, когда я был на стройке, она была на кухне и видела меня с ней наедине). Стыдливо опустив взгляд, я промолчал. Уверен, мать всё поняла, но не стала наказывать меня, понимая, что это естественное детское любопытство. Мне же было очень стыдно, я понимал, что совершил плохой поступок, недостойный хорошего, воспитанного мальчика.

Сейчас, на исходе моих лет, мне кажется, что время не идёт, а летит, но с реактивным полётом его вспоминаются давно забытые страницы моего детства. Я не помню, какими были лето или зима, но память с удивительной точностью воспроизводит яркие события отдельных дней той прекрасной поры.

Опять досталось правой руке. Зима. Пришёл из школы домой и, не снимая пальто, первым делом побежал на кухню. Вот дёрнуло же меня пойти именно на кухню, а не в свою комнату. Пришёл и крепко приложил ладонь к открытой спирали электрической плиты, которую мать отключила несколько секунд назад. Хотел согреть руки и согрел. Спираль была черна, но всё ещё хранила в себе огонь. Ожог был очень сильный, отпечаток спирали в виде белой змейки долго оставался на ладони.

Во второй класс я пошёл уже в новую среднюю общеобразовательную школу номер 103, красивое трёхэтажное здание, расположенное на улице Деповской, что по правую сторону от проспекта Строителей, носившего в то время название улицы 21 января.

Мать один раз показала мне маршрут и я, выходя из дома, пересекал улицу 21января, выходил на улицу Деповскую и через пять минут был уже школе. В 1956 году ходить по улицам, пересекать их в любом месте было безопасно, так как автомобильного движения по ним практически не было, а трамвай ходил и того реже. Обучение в этой школе было недолгим, через месяц отцу дали квартиру в доме на три семьи, поэтому особо вспоминать нечего, разве что два случая. Первый, на перемене я нашёл свой второй рубль, это была третья денежная находка. Второй случай, после звонка об окончании перерыва пошёл не в свой класс, а подошёл к двери, за которой учились дети первого класса. Бесцеремонно открыв дверь, я посмотрел на детей, учительницу и прокричал: «Первоклашки! Первоклашки!»

Накричавшись, стал ждать реакции класса и дождался. Учительница сказала, чтобы я зашёл в класс и встал у двери. Я зашёл, встал и стал глазеть по сторонам, на стены класса, на детей, на свои перетаптывающиеся ноги. Стоял не долго, минуты три, учительница поняла, что своим блуждающим видом я привлекаю к себе внимание её учеников, а не к её уроку. Вот так я поздравил первоклашек. Собственно, меня точно так же поздравили год назад. Такова была традиция и к этому относились спокойно. Как бы то ни было, но я сделал доброе дело, первоклашки на всю жизнь запомнят свой первый учебный день. В свой класс я пришёл с опозданием. Учительница разрешила мне сесть за парту, не спросив, где я гулял.

Мы переехали на улицу Луговую в дом из красного кирпича, построенный ещё в дореволюционные годы каким-то купцом. Дом располагался рядом с портом, по территории которого постоянно куда-то таскал вагоны портовый локомотив. Сюда прибывали баржи груженные песком, щебнем, лесом и другими народнохозяйственными грузами. Порт, одно название, что порт, а по сути, перевалочная база с дощатым забором с одной стороны и водной заводью с другой, называемой Ковшом. Над забором, вблизи проходной, зависала металлическая труба, из которой постоянно тонкой струйкой стекало что-то густое и тёмное. Позднее я узнал, что это была патока, а что это такое и для чего она нужна, я узнал много позднее, когда соседская бабуся попросила меня набрать с бутылку той густой массы. Из слов той бабуси я узнал, что из патоки делают самогон, но не понимал, зачем её наливают из той металлической трубы в машину с большой бочкой, в которой возят воду и в которую ещё и засасывают специальными насосами фекалии из уличных туалетов, а их было столько же, сколько и домов. Тёплых туалетов не было ни у кого. Жили как в средневековье. Однажды я попробовал патоку, она мне не понравилась. Ну, а самогон, бабуся не предлагала. Я был ребёнок и думал, что самогон это какое-то лекарство.

Переехали в тот ужасный дом и не знали, что будем мучиться в нём 10 лет, но о жизни в нём, как и о самом доме, чуток позднее.

Здесь, в этом глухом районе на окраине города, сотканном из моста через реку Барнаулку, порта и бараков улиц Приречной, Чеховой, Луговой, Мало-Тобольской кипела своя жизнь, где чужим не было места. Но мы переехали, значит, стали своими, хотя никто из моей семьи в порту не работал. Все портовые рабочие жили в бараках. Барак, длинное деревянное строение с покосившейся входной дверь открывавшей вход в узкий коридор – печальное зрелище. Из вечно тёмного не проветриваемого коридора несло сыростью и плесенью. Серые стены, чёрный в паутине и плесени потолок, изъеденный неведомыми жуками и исшарканный ногами пол с выбоинами и вмятинами, обычный вид всех бараков того времени, но не это наружное пространство барака показывало убогость жилья, а то, что скрывалось за чёрными дверьми коридора, ползущими косыми рядами по обе стороны его. За этими дверьми, в маленьких комнатах жили люди, рабочий класс страны советов. Одна комната – одна семья. Семья, это одинокая женщина. Кое-кто из одиночек жил с престарелой матерью, лишь единицы имели детей, одного, не более. Из мебели кровать для хозяйки, лавка для ребёнка, стол, два табурета, сундук, чемодан под кроватью и печь, которая грела, и на которой готовили пищу. Убожество и нищета не смущали жильцов барака, они были рады тому, что имели, а имели они лишь каторжную работу и по праздникам бутылку водки, а в будни флаконы с тройным одеколоном вместо неё. Вот в таких нечеловеческих условиях жил рабочий класс, народ первого в мире социалистического государства, народ освободитель мира от фашизма. Жил, нет, существовал! Существовал в годы войны и после неё ещё 25 лет. Лишь в 1970 годы бараки снесли и всех жильцов переселили в хрущёвки, райские жизненные условия того времени, где в каждой квартире был тёплый туалет, ванная комната, спальня и кухня. Но до того благодатного времени очень далеко, мне ещё восемь лет, значит, есть что вспомнить. Возвращусь сам и введу тебя, потомок, в годы моего школьного детства. Зайду в потаённые уголки моей памяти, вынесу на свет божий период беззаботного счастливого детства, когда не нужно было изучать программирование, когда в первом классе по слогам учились читать: «Ма-ма мы-ла ра-му». Когда весь первый класс упорно выводили палочки и крючочки, а они, капризные «бяки», не хотели ровно ложиться в разлинованные строки тетради по письму. Когда не было шариковых авторучек, когда писали перьевыми ручками, обмакивая пёрышки в чернильницу, и с нажимом выводили каждую букву. Нас учили красиво писать, но не всем это было дано. Я всегда ошибался с нажимом, когда и куда нажимать для меня было проблемой (Ну, не моё это, и что поделаешь. Кому-то дана каллиграфия, а кому-то нет), и буквы у меня не ложились стройными рядами, они гуляли вправо и влево, но кляксы я ставил очень редко, всё-таки старался. Но капли чернил всё же иногда скатывались с пера на тетрадь, и это происходило именно тогда, когда буквы получались красивыми. Обидно, упала, и промокашка была бессильна возвратить красивым буквам первоначальный вид.

Второй класс и третья школа, третья «первая» учительница моя. Меня записали в школу №8, что на площади Свободы. Мать говорила, что когда-то в этом здании размещалась женская гимназия. Школа, двухэтажное деревянное здание было старое, но не носило следы ветхости, его учебные классы были просторны и светлы. В классах всегда было сухо и тепло. На первом этаже располагались учительская и первые пять классов, а у входной двери рядом с тумбочкой на стуле сидела женщина вахтёр, строго следящая за порядком в школе и возвещающая звонком, большим ручным колокольчиком, конец занятий и конец перемены. На второй этаж вела крутая змеящаяся лестница. Поднявшись по ней на второй этаж, мы входили в коридор, по нему десять шагов влево и дверь в спортивный зал, исполняющий в праздники роль актового, направо коридор полз узкой лентой, по обе стороны которой располагались классы с шестого по девятый. Здесь же был кабинет биологии и кабинет физики. Был ещё подвальный этаж, там были раздевалка и школьный буфет. Вот, вроде бы и всё с внутренним обликом школы, хотя… нет. Школа имела три входа. Парадный, – со стороны площади, второй круглогодичный, – с правого торца здания и третий выходил в пустынный школьный двор, единственной достопримечательностью которого была насыпь, на вершине которой стоял уличный туалет, нервно подрагивающий при каждом его посещении. Заходить в него было действительно страшно, он качался, скрипел и вздрагивал, казалось, готов был поглотить в своей зловонной утробе каждого вошедшего в его нутро. Вздрагивал и я, когда невольно входил в него, боясь провалиться вместе с его стенами в ядовитую пучину. Вздрагивая и кряхтя, он напоминал мне ужасного разбойника, превращённого доброй феей за его злобные дела в гадкое, зловонное существо.

Во дворе мне было спокойно, и хотя он не имел асфальта, был сер и пылен в засуху, давал передышку от уроков, был единственной отдушиной в минуты школьной перемены. В сухую погоду вся детвора высыпала во двор и вела активную жизнь. Мы не стояли в сторонке как девчонки, а бегали, прыгали, короче, «ходили на голове». Носились как угорелые, забыв об уроках и учителях. Мы были детьми и жили своей, насыщенной детством жизнью.

Осенью, когда лили дожди, двор смотрел на нас уныло. Казалось, ему было одиноко без нас, но снять тоску с него мы не могли. Он утопал в густой липкой грязи, по которой никто не ходил даже в туалет.

С первого дня в новой школе учительница посадила меня за первую парту с высокой, стройной, красивой девочкой. Мы подружились. Однажды она, обратившись ко мне, спросила, хочу ли я язык. Я удивлённо посмотрел на неё. Языком оказался корж. Коржи я видел в магазинах, но не знал, что в народе их называют именно так. Их вкуса я тоже не знал, мать никогда не покупала такую выпечку, попробовал, сказал спасибо. Не скажу, что понравился, но огорчать мою соседку по парте не стал. На следующий день она снова угостила меня коржом, так продолжалось месяц или два. Однажды моя подруга не пришла в школу, учительница сказала, что она переехала с родителями в другой город. Горевать я ещё не научился, но в душе стало не уютно. Я быстро сдружился с той девочкой, она мне нравилась за свою открытость и прекрасную душу. Мою новую соседку по парте я сравнивал с ней, но она, конечно, не могла быть ею, поэтому я абсолютно не помню её, хотя сидел с ней за одной партой почти три года. С пятого класса закончилось наше начальное обучение, и весь класс перевели на второй этаж. Кто был моим соседом по парте с пятого класса по девятый, не помню.

С руками у меня нелады до сих пор. Ну, не умею я рисовать, не умею лепить и что-то мастерить тоже не умею. Из-под рубанка выходят кривые доски, а не стройные дощечки и планки. Единственное, что я умел делать на уроках труда, это мухобойки и рубить зубилом металл. И всё же однажды умудрился получить по лепке из пластилина пятёрку. Это знаменательное событие в моей жизни произошло в сентябре 1957 года, на третий год моего обучения в школе. Долгие годы я не мог понять, что такого идеального я создал? За что учительница поставила мне отличную оценку? Мои цветочки с круглыми разноцветными лепестками не шли ни в какое сравнение с тем, что слепили одноклассники. У кого-то были слеплены красивые животные, кто-то сотворил дом с лужайкой, кто-то построил из пластилина самолёт и машину, шедевры с высоты моего детства, а я несколько цветочков на тонких стебельках. Прошли годы, я вспомнил тот урок и понял, что сам того не осознавая, слепил эмблему VI Всемирного фестиваля молодёжи и студентов проходившего в Москве с 28 июля по 11 августа 1957 года. Через несколько месяцев в наш класс пришла новая учительница, мы узнали, что наша заболела, и мы, пять или шесть её учеников, собрав в одну кучку наши пятачки, купили на них баночку яблочного пюре и кулёк конфет. Пришли к ней домой. Наша учительница лежала в постели. Она была так же опрятно одета, но в её глазах я увидел грусть. Так мы с ней попрощались, не зная, что видим её в последний раз. Это была учительница старой школы, в класс всегда приходила в красивом платье с брошью на груди. Её спокойная речь невольно заставляла внимательно слушать всё, что она говорила. К сожалению таких учителей больше нет, это была учительница от бога, женщина из высокообразованной семьи. Мне повезло, я был её учеником, я знал её и этим счастлив. Уверен, её уроки впитались в меня не буквами и цифрами школьной программы, а духом жизни, они как гипнотическая сила влили в меня струю справедливости и честности, что до сих пор несу в себе, к сожалению, моей доверчивостью и честностью пользовались многие, от чего часто страдал.

По окончании четвёртого класса, во время летних каникул в семье моей новой учительницы произошла трагедия. Её сын, отдыхая в пионерском лагере у озера Байкал, утонул.

Неоднократно тонул и я, но мой ангел хранил меня.

Улица. Что нужно ребёнку познающему жизнь? Среда обитания, а это семья, школа и улица. О семье я буду говорить на протяжении всей книги, ибо семья это главный источник воспитания. Школа – источник знаний. А вот улица это и воспитание, и источник знаний. Сила улицы велика. Не забывай об этом, потомок. Указывая своему ребёнку жизненный путь, помни, не только ты, но и улица воспитывают его. Не ущемляй его, но и постоянно контролируй, ибо разум его слаб и поддаётся любому воздействию из вне. Наставляй, но не унижай.

В моём случае улица играла большую, но не основную роль. Здесь я впервые услышал скверные слова и научился сквернословить сам. Здесь я познал вкус вина, а затем и водки. Здесь я учился драться. Здесь девочки со свободными взглядами на жизнь пытались овладеть моим телом. Здесь я познавал добро и зло и мог повернуться к добру спиной, но родители вовремя разглядели отрицательные стороны улицы, и умело отвлекли от её пагубных сторон, смогли направить мой детский интерес в правильное русло. Этим руслом была бабушка в посёлке Ильича, и этому руслу я был рад всегда. Школьные каникулы у бабушки, воскресенье у бабушки. И даже поездка в посёлок с пересадкой на площади Октября, занимавшая много времени, не казалась утомительной. Я ехал к бабушке, и если улыбалась фортуна то сидя на мягком сиденье автобуса, но такое счастье выпадало очень редко. От площади Свободы, что в районе старого базара, до площади Октября можно было добраться только на автобусе первого маршрута, а автобус этого маршрута обычно всегда был заполнен до предела. Это был рабочий маршрут, проложенный вдоль всего города, от старой части города по заводам и терялся в какой-то неведомой дали, до которой я никогда не доезжал. Очередь в автобус соблюдалась, но это не решало проблему тесноты в нём. Вздохнуть полной грудью в салоне автобуса было невозможно. Толпа сдавливала грудь, казалось, ещё миг и затрещат кости, а рёбра вопьются в лёгкие. Люди стояли прижатые друг к другу так сильно, что невозможно было пошевелить даже рукой. Но даже в таких стеснённых условиях пассажиры умудрялись доставать мелочь из карманов и передавать их по цепочке кондуктору, который сидел на возвышении у задней дверки автобуса и которому все завидовали. До площади Октября автобус катил без остановок. За это время все пассажиры становились близкими, собственно так оно и было, ибо многие ехали на работу и знали друг друга по совместной трудовой деятельности. А если сосед, к которому того или иного пассажира прижимала толпа, был не знаком, то это было минутным делом, через сто метров поездки оба становились братьями, лучше если братом и сестрой. Я был школьник и никого в автобусе не знал, и такое братство было мне, мягко говоря, не по душе, но кое-кому это доставляло удовольствие. Особенно молодым ребятам, которых крепко прижимали к девушкам. Парни в этом случае шутили, девушки громко смеялись и с каким-то потаённым умыслом повизгивали. И те и другие становились очень близкими и родными. У некоторых пар складывалась семейная жизнь. Весёлые были автобусы и добрые. Даже зимой сильные морозы растапливались в них. Но в том или ином случае все пассажиры воспринимали давку в автобусе за обыденное явление. Многие успевали познакомиться, поговорить на насущные темы, поделиться новостями и даже послушать стихи какого-нибудь местного стихотворца. Тяжело жили, но весело и не жаловались на судьбу. Все считали, что так и должно быть. Пусть в давке, но в автобусе, а не пешком в пургу, летний зной или под проливным дождём. Хуже приходилось тем, кто жил на отрезке старый базар – площадь Октября. Автобус на этом участке никогда не останавливался, и людям приходилось идти пешком либо до площади Октября, либо к старому базару. Ходили, куда денешься. На работу опаздывать нельзя, хорошо, если лишат премии, а если уволят…

Доехав до площади Октября, я выходил из автобуса и подходил к остановке автобусного маршрута номер два. Занимал очередь. Маршрут двойки был самый короткий из всех маршрутов автомобильного городского транспорта, но ждать автобус приходилось по часу и более, дольше автобусов других направлений. Всё дело в том, что на маршруте номер два работало всего два автобуса и по вместимости они были самые маленькие. Кроме того, один из них постоянно ломался. Вот здесь терпение нужно было иметь огромное, стоять в очереди несколько часов было очень тяжело, тем более мне, егозе и непоседе. Если ехал к бабушке с родителями, приходилось терпеть, если был один, посмотрев на очередь и определив, что пешком доберусь до посёлка быстрее, брал «ноги в горсть» и, насвистывая незатейливую мелодийку из какого-нибудь нового кинофильма, бодро вышагивал по улицам и мостовым. Так было быстрее. Через час я был у косогора. С его вершины был виден почти весь посёлок, остров Кораблик и река до её противоположного берега, и конечно бабушкин дом. Он стоял не на склоне косогора, а на излёте его, в ста метрах от озера. Спуск по крутой тропе, частые падения, если тропа не высохла после дождя и если зима, ожог крапивой и остановка у боярышника, если налились её нежные ягоды. Через десять метров узкий проулок, по которому можно было разойтись встречным людям только боком и вот он бабушкин двор. Во дворе два дома, бабушкин и её старшей дочери Валентины, а у тёти два сына, мои двоюродные братья, первый на семь лет старше меня, он со мной не играет, я малявка для него, а вот второй старше меня всего на два года и мы очень хорошие, дружные братья, хотя и старший брат изредка уделяет нам внимание. Строит из деревянных планок самолёт и запускает его с вершины берёзы, что ветвится в конце бабушкиного огорода. Мы видим, как самолёт скользит по верёвке, и визжим от избытка чувств, затем просим, чтобы Валерий ещё и ещё раз запустил его. Нам что, мы смотрим и нам весело, а ему надо забраться на берёзу, потом спуститься с неё и снова на берёзу и так раз пять. А у бабушки есть мой дедушка, а у дедушки две лодки, на большой я катаюсь только тогда, когда за вёслами дядя или сам дедушка, а вот за вёслами на маленькой красивой зелёной лодке железянке могу быть я или братья. Мы катаемся по озеру или плывём на ней на остров Кораблик, там пышный тёплый песок, там мы загораем и купаемся. Хорошо у бабушки летом. Там много моих ровесников, с которыми я играл в догонялки, ножичек, прятки. Там все были одной большой дружной семьёй. Там из окон лилась музыка, транслируемая по радио, и неслись запахи готовящегося обеда. Из тех окон, высунув голову, кричали молодые мамаши своим заигравшимся детям: «Петька, иди домой картошку жрать!» «Вовка, где тебя черти носят? Суп простыл!» Через минуту всю ребятню с улицы как ветром сдувало. Но улица не долго оставалась пустой, через десять минут вся детвора вновь резвилась на ней.

Моя городская улица резко отличалась от улицы посёлка Ильича, но не строениями на них, а жителями её.

В посёлке каждый мог запросто зайти во двор к соседу, и не только за какой-нибудь надобностью, а просто поговорить о том или ином деле или посоветоваться. Здесь молодухи, сидя на брёвнах, лузгали семечки и, вздыхая, делились со своими подругами девичьими секретами, а если за день до этого ходили в клуб на новый фильм, то обсуждали причёску или платье главной героини фильма. Подражали им, но неумело, причёски делать не умели, красивых тканей не было. Помню фильм «Стрекоза», мне было шесть лет, в этом возрасте я, естественно, плохо воспринимал фильм, но вот песню Марине в исполнении Валентины Упрямовой (главную роль в фильме играла советская грузинская актриса Лейла Абашидзе), запомнил прекрасно. На следующий день почти все девушки посёлка, помнится даже и мать, тихо напевали её, аб-дил-дил-дил-дэла, аб-дил-дил-дил-дэла, аб-дил-дил-дил-дэла, дэлила… Прекрасное, спокойное время без компьютеров, с реальным общением с живыми людьми, а не с виртуальными субстанциями.

На моей городской улице я не видел, чтобы молодые девушки собирались вместе на скамье у ворот, хотя ворота были у каждого дома, были и скамьи возле них. На тех скамьях собирались мы, малышня. Играли в испорченный телефон, веселились от души, беззаботно, иногда к нашим играм присоединялись девчата и ребята из соседних улиц. Жили общей семьёй, порой ссорились, но быстро мирились и выдумывали новые игры. Делились конфетами и бутербродами с маргарином посыпанным сахаром. Если надоедало сидеть, играли в подвижные игры: «Гуси-лебеди», городки, прятки, жмурки, догонялки, а если появлялось немного мелочи, играли в чику или пристенок. В эти последние две игры всех обыгрывал Юра, парень золотые руки. Но этим играм мы отдавались по вечерам, когда уставшие и запечённые под палящим летним солнцем возвращались с пляжа домой. К моему телу загар почему-то плохо приставал, а вот сосед, толстый бутуз Гена уже на второй день после купания в реке был коричневый как негр, все пацаны завидовали ему. Это был странный ребёнок, бывало ни с того, ни с чего выйдет из двора своего дома, увидит меня и налетит как коршун, собьёт с ног и радуется, а я до поры, до времени считал его другом. Однажды я вовремя увидел его бег в мою сторону и пригнулся, он перелетел через меня и упал, больно ударившись о землю. С тех пор он никогда не сбивал меня с ног, но в душе постоянно носил гадкие мысли в отношении меня. Почему? Не знаю. Ничем его не обижал, не унижал, не ябедничал на него, как и ни на кого-либо другого. Как-то, позвав меня к себе домой, показал две пары боксёрских перчаток и сказал, что их ему подарил его отец, которого я никогда не видел, как и его мать. Гена жил со своей бабушкой. Но так это было или нет, подарили их ему или купили, дело не в этом, а в том, что он предложил мне заняться боксом. Откуда он узнал несколько приёмов защиты и нанесения ударов, мне не известно, но те приёмы я усвоил быстро и вскоре частенько наносил ему удары по голове и телу. Он перестал боксировать со мной. Через неделю к нам присоединился Миша Миняйло, доставалось и ему от меня, он злился и при этом ещё больше пропускал ударов по своему телу. Затем к нам присоединились и другие ребята нашей улицы, всех их я крепко дубасил. Вскоре они отказались от боксёрских боёв со мной. Ну, кому понравится ни с того, ни с чего получать синяки, да ещё от меня, пацана, которого считали самым слабым за мою худобу, но я был не худ, а поджар.

Я дружил со всеми, никого не считал врагом, но моей доверчивостью кое-кто пользовался. В основном в этом преуспевали Гена и Миша. Как-то я нашёл на пляже золотой корпус от женских часов и сказал Гене, что сейчас он лежит дома на подоконнике. Через несколько минут Гена предложил поиграть в шашки у меня дома. Мои родители были на работе, я согласился, а вечером, вспомнив о находке, не нашёл её. Поняв, что я незлопамятный и сверх меры доверчивый, Гена как-то сказал: «Чтобы не было дома беды нужно всё найденное выбросить на улицу из окна через форточку». Я внимательно выслушал его и решил выбросить всё, цветные карандаши, зажигалку, колечко, цепочку и другие находки, но, придя домой, посмотрел на своё богатство, и мне стало жалко его выбрасывать. Беды не случилось, и я понял, что Генка обманщик.

Миша не был таким крутым хитрецом как Генка, но однажды он всё же обманул меня, а я считал его своим другом.

– Чем будешь занимать сейчас? – спросил он меня в один из летних дней.

– А ты? – спросил я его.

– Пойду на пески, пацаны с Чеховой приглашали в футбол поиграть, – ответил он.

– Я в футбол не умею играть, на улице никого нет, пойду в сарай, дров нарублю, кончаются.

– Возьми меня с собой.

– Пойдём.

Дрова колол я, Миша ходил по сараю и заглядывал в каждый его угол. Через несколько минут, увидев подсак из лески, сделанный отцом накануне, сказал, что на пляже среди камней много больших налимов, но их можно поймать только сачком.

Меня это заинтересовало, отложив в сторону топор, я попросил его показать мне это место.

Через минуту с подсаком на плече я вышагивал вместе с моим другом в сторону реки.

Подойдя к реке, Миша встал на большой валун, опустил в воду подсак и стал водить им из стороны в сторону.

– Ну, как, есть рыба? – спросил я его.

– Пока нет, – ответил он, – но обязательно поймаем. Ты пока походи по пляжу, может быть, найдёшь что-нибудь интересное.

В этом месте, на золотом песке пляжа красовалось несколько десятков горок радиодеталей, в основном конденсаторов. Когда и кто их сюда завёз, никто из ребятни не знал, но знали об этом взрослые парни, их часто можно было видеть среди этих загадочных куч. Что они искали, мы не знали, собственно, нас это и не интересовало, у нас был другой интерес к этим горкам, мы разбирали большие конденсаторы и извлекать из них серебристую ленту фольги. Часто среди этих куч мы запускали ввысь жестяные банки. Выкапывали в песке ямку, клали в неё карбид, заливали водой и накрывали банкой с маленькой дырочкой вверху и сбоку. Через минуту из дырочки начинал виться дымок, к нему мы подносили зажжённую спичку, газ внутри банки взрывался и она, издав хлопок, поднималась вверх. Забава могла продолжаться несколько часов.

В тот день Миша и я пришли на пески не для этой забавы, мы пришли наловить кучу огромных налимов. Побродив среди горок радиодеталей и не найдя ничего интересного, я пошёл к товарищу.

– Поймал? – спросил я его.

Он жалобно посмотрел на меня и сказал, что огромный налим вырвал из его рук мой подсак и ушёл с ним в глубину.

Погоревав, мы возвратились домой. Вечером я понял, что Мишка обманул меня и сказал об этом отцу. Он ничего не ответил мне, лишь укоризненно посмотрел на меня, очевидно подумав, что я простофиля. Через несколько дней отец сделал новый подсак, которым мы вскоре вытаскивали из воды больших язей и лещей, вылавливаемых с лодки на перемёты.

Я жил в доме номер 3, моими соседями были Гена, Вова Семёнов и Боря, они жили в доме номер 5.

Вова был на два года старше меня и у него были свои интересы, поэтому мы с ним мало пересекались, так, иногда на скамье болтали о пустяках, вот и все наши общие дела. Позднее я узнал, что он был болен туберкулёзом, но эта новость не оттолкнула его от меня. Я, как и прежде, был с ним в хороших отношениях и безбоязненно сидел рядом на одной скамье у ворот его дома. Жил Владимир с матерью и больным дядей, и никто в их семье не работал. На какие средства жили, я понятия не имел. Вероятно, на какое-то государственное пособие. Проня, так звали дядю Владимира, был не просто болен, он был, грубо говоря, придурком, но хитрым. Основной его трудовой деятельностью был заработок у двери магазина с протянутой рукой. Отработав до обеда, покупал папиросы Беломорканал и возвращался домой, но перед тем как зайти в свою квартиру, делал хитрый ход. Входная дверь снаружи была обита толстым слоем ватина, в некоторых местах с дырами. В эти дыры Проня прятал всю белую мелочь, а медь отдавал сестре, матери Владимира. Однажды мелочи набралось так много, что она прорвала ватин и посыпалась на пол. Так был найден Пронин клад. Мы, ребятня, посмеялись, удивились его смекалке, а сестра его порадовалась находке, лишь Проня долго горевал. А вообще-то он был добрый малый, точнее не малый, а взрослый мужчина. Проня был старше меня лет на тридцать. Если бы не его больная голова, то он был бы прекрасный человек. Его можно было назвать даже красивым мужчиной. Прямой тонкий нос, красивый высокий лоб, большие карие глаза придавали его лицу какую-то неповторимость, и вот что удивительно, на первый взгляд невозможно было сказать, что у него больная голова. Лишь когда он делал шаги, было видно, что его мозг не может правильно управлять ногами и телом. В пространстве Проня ориентировался хорошо, но его движения были порывисты, неравномерны и ноги слегка отставали от движения тела, казалось, что ещё шаг и подкосятся, и повергнут тело на землю, но он шёл и я никогда не видел, чтобы падал. В моём детском понимании жизни, я считал, что Проня был основным добытчиком денег, я думал, что только он содержит семью, но, как выяснилось позднее, это было совсем не так. Его заработка хватало только на папиросы ему самому, на булку хлеба за 16 копеек, которую он нёс домой, крепко прижав к груди, да на один литр молока. Владимир до совершеннолетия домой не приносил денег, но чем-то занимался, потому что днём я его никогда не видел на улице, лишь вечером он появлялся среди нас. Жизнь этой семьи, как впрочем и всех других, не выходила на поверхность. Конечно, взрослые знали, чем занимаются его соседи, а нам, ребятне, это было абсолютно не интересно. К восемнадцати годам Владимир обучился на электромонтёра и стал приносить домой зарплату. Через полгода в их семье появился телевизор, стол стал богаче, но главное то, что он стал покупать водку, а это грозило бедой. С каждой получки и аванса он приглашал меня в свой сарай, где ровными рядами по-над потолком висели копчённые осётры, и предлагал распить с ним бутылку водки. Когда это произошло первый раз, я даже не понял, что выпил, водка не обожгла меня и не перехватила горло, я просто взял стакан в руки и большими глотками, как воду, выпил его содержимое. Распитие спиртного продолжалось месяца три, а мне было всего шестнадцать лет. Выпив, закусывали копчёными осётрами и шли на улицу. Домой я возвращался полностью протрезвевшим.

Боря был замкнутым мальчиком, и на улице редко появлялся. В гости ни к кому не ходил и к себе тоже никого не приглашал. За восемь лет, что жил рядом со мной я был у него раза два, не более. Боря жил с бабушкой, а она, вероятно, остерегаясь плохих воздействий улицы на внука, считая её началом всех бед, оберегала его от неё. Возможно, она была права. Боря не участвовал в наших пацанских забавах, не пил с нами вино, не курил. По окончании девяти лет поступил в строительный техникум, съехал от бабушки в студенческое общежитие и навсегда исчез из моей памяти.

Гена. О нём я уже рассказывал выше, при желании можно было бы ещё что-нибудь вспомнить, и вспоминается, но всё какое-то несущественное, поэтому не буду ломать голову над написанием слов о нём.

Хорошо укрепился в моей памяти ещё один мой ровесник, – Юра Изместев. Он жил вместе с матерью в маленькой комнатке деревянного барака, расползшегося тёмной приземистой лентой по правой стороне улицы, напротив моего дома. Юра, добрый мальчик был очень обязательным. Если что-то пообещал, обязательно выполнит. А какие у него были золотые руки. Он единственный во всей нашей округе мог сделать всё что угодно, и не просто сделать, а сотворить шедевр. Он постоянно что-то мастерил, но жизнь распорядилась так, что все свои поделки продавал на барахолке, особенно у него красивыми получались клетки для птиц. На мою просьбу сделать мне клетку откликнулся быстро, сделал и ничего не взял в знак оплаты, сделал просто по дружбе, вот и всё. Юра много времени проводил на песках, за Ковшом, там в ивняке он устанавливал свои клетки и ловил в них щеглов. (Самец очень красивый, но молчун, самочка серенькая, чуток меньше воробья, но поёт… заслушаешься). Ловил Юра этих птиц и продавал их вместе с клеткой на барахоле, тем и жил, этим и мать содержал. Друзей Юра выбирал с осторожностью, в дом к себе приглашал только меня и Сергея Яцкова, жившего в доме на углу Луговой и Максима Горького. Удивляюсь, как только тот дом ещё стоял, это была деревянная двухэтажная развалюха. Сергей жил с матерью и отцом в однокомнатной квартире на втором этаже. В квартиру можно было попасть только по наружной лестнице, засыпанной снегом зимой и скользкой после летних дождей. В этом доме на первом этаже, но с торца другой стороны жил с матерью крепкий мальчик, фамилию его помню, звали его Виктор, и родился он 9 мая 1945 года. В пятнадцать лет я подружился с ним и часто был у него в квартире, мать ни разу не видел, но в однокомнатной квартире было всегда чисто и опрятно. Через год он ушёл в армию и больше я его не видел. Из девочек того периода хорошо помню Ларису Голубеву, Таню Бессонову, Аллу, двух Валентин. Когда мне было пятнадцать лет, в ковш причалила баржа, шкипером на ней была молодая, не по годам состарившаяся женщина. Не знаю, была ли у неё квартира в городе или не было, вероятно была, не могла же она жить с детьми на барже после навигации, но так это или иначе, дети всегда были при ней, по крайней мере тогда, когда баржа была на якоре. Дети, мальчик на два года старше меня и девочка старше брата на один год. Брат и сестра появились на нашей улице как-то просто и обыденно, пришли и мы сразу приняли их в свою подростковую семью. Нашего нового друга звали Виктор, его сестру Шура. Спокойные хорошие ребята, я часто был у них на барже, познакомился с их матерью, прекрасная женщина. Через два года после нашего знакомства Виктора забрали в армию, а через год и я поступил в Омское военное училище. С тех пор я не видел Виктора, а вот Шуру, будучи в отпуске после окончания первого курса встретил в автобусе. О! Её невозможно было узнать, нет, конечно, я её узнал, но Шура стала умопомрачительно прекрасна, хотя и в первые годы нашего знакомства была стройна и красива. Но когда она предстала передо мной в лёгком пышном платье, с красивой причёской на голове я просто ошалел, она была принцесса. Больше я не видел Шуру, но о ней знал мой брат Юрий. Как-то он обмолвился, что видел её, и она представилась моей подругой. Юрий сказал, что видел мою подругу и был очарован её красотой. Я промолчал, не поинтересовался, где он её видел и что она поведала о себе. Постеснялся даже родного брата. На моём пути было много прекрасных девушек, многие из них хотели быть моими подругами (это было видно по их отношению ко мне и по их глазам), но я был робок, стеснялся первым признаться в моей симпатии к ним, и они были подобны мне в своей застенчивости по отношению ко мне. Судьба, она готовила мне подарок в Омске. Готовила одну суженую.