Читать книгу Сопротивление материала - Виктория Травская - Страница 12

Пока сидели с Виктором за столом, Ивахнюк, в числе прочего, поинтересовался, где живёт будущий зять. Выяснилось, что Виктор снимает летнюю кухню у многодетной вдовы в станице, что через речку от станции.

– Конечно, теперь я поищу что-нибудь подходящее в городе, – сказал Виктор, и Гришка задумался. С Веруней расставаться было боязно – девка росла бедовая, мать и бабку в грош не ставила. Только он и мог её укоротить, да и то до поры до времени: поняла, шельма, что отец в ней души не чает, последние года два совсем распоясалась. Вот, дожили: в подоле принесла. А Виктор и подавно с ней не сладит – вон он как на неё смотрит, только что не молится! Надо, чтоб молодые рядом жили. Можно бы, конечно, Зину к бабке отселить – пусть живут в этой комнате. Но появится дитё – будет тесно. Эх, хорошо бы, чтоб первый этаж им отдали!

Эта мысль вначале казалось ему нереальной: куда денешь Дедовых? Но чем больше он об этом думал, тем больше завладевало им желание полностью владеть этим домом.

Всё свелось к одному: как выселить соседей?

Попробовал было по-хорошему. Подкараулил Илью на веранде, когда тот возвращался с работы, и выложил как есть.

– Тут такое дело, Илья Аркадьич. Веруня моя замуж выходит, и мы хотим, чтоб молодые рядом жили. Сами знаете: дети пойдут, без материной помощи не обойтись.

– Рад за вас, Григорий Степанович. А я-то чем могу помочь?

– Вот если бы вы согласились переехать, поменять ваши комнаты – я б вам век благодарен был! Я вам самое лучшее подыщу! Чесслово!

Даже в темноте веранды Гришка увидел, как сверкнули белки глаз соседа. Он мысленно сжался от застарелой привычки бояться господ, за которую злился на себя и ещё лютее ненавидел тех, кого боялся. Но Илья взял себя в руки.

– Думаю, Григорий Степанович, что вы сможете решить эту проблему, не выдворяя мою семью из родного дома.

– Да. Да, конечно. Виноват…

На том разговор и закончился. Илья даже не стал рассказывать о нём жене, настолько абсурдным было Гришкино предложение. И вскоре, за чередой повседневных забот, Илья забыл об этом.

Но не Ивахнюк. В силу искажённой логики неправого и нечестного человека, к тому же осознающего свою неправоту и нечестность, он затаил злобу на Дедова. Причём злоба эта, по мере осознания собственной низости, только усиливалась. «Ишь ты, цаца! – накручивал он себя. – Дом, видите ли, у него родной! А как быть мне, у которого до двадцати семи годов и угла-то своего не было? Да и после – сперва в приймаках, а теперь вот – в чужих хоромах, бедным родственником! Ну уж нет, хватит! Мои дети не станут по чужим углам мыкаться. Придётся вам подвинуться, товарищ Дедов!»

Но одно дело сказать, совсем другое – сделать. Несколько дней после этого разговора Гришка был мрачен, вышагивал из угла в угол комнаты, непрерывно куря одну самокрутку от другой. На некоторое время его отвлекли хлопоты по подготовке к скоропалительной Веруниной свадьбе – тянуть было нельзя, её положение скоро станет всем заметно. Но после свадьбы, и особенно после вежливого отказа Ильи почтить событие своим присутствием Ивахнюк укрепился в своём решении довести дело до конца. Наутро, опохмелясь стаканом чистейшего казацкого самогона, он принялся обдумывать положение.

Неясно было, с чего начать. Дедовы, язви их душу, пользовались в городке давним и непоколебимым авторитетом. Особых грехов за ними не водилось, слабостей – по крайней мере, таких, на которых можно было сыграть – тоже. Покойник Аркадий Валерьяныч, хоть и был большой жизнелюб, но предавался чревоугодию и распитию спиртного только у себя или в нескольких ещё вполне уважаемых домах. За юбками не волочился, хлопцев в реальном училище не порол и уж тем более по морде не хлестал. Рассказывают, что гневался за особую тупость и нерадивость, и тогда звал провинившегося к себе в кабинет, где, по отзывам очевидцев, «громыхал» – распекал на все корки и топал ногами, но это и всё. Про Наталью Семёновну и говорить нечего – курица, поповская дочка, кисея да фортепьяна! Такая муху не обидит, а обидит – слезами умоется. Правда, дружили покойнички с кой-каким старым начальством, да кому это теперь интересно!

Самому Илье в вину можно поставить разве что его подозрительную беспартийность. Тут, пожалуй, есть над чем подумать. Если толково подойти к делу, то можно преподнести это как политическую неблагонадёжность – уж в этом Ивахнюк поднаторел за время работы в райкоме. Надо поспрашивать народец на железке, может, что и выгорит. Есть ещё и Зоя, старшая сестра. Вот бы кого взять в разработку: вышла замуж за коммерсанта, богатенького грека. Значит, у соседа есть классово чуждая родня за границей, что само по себе могло быть серьёзной компрометацией – да ведь он беспартийный! Но если взяться за дело с умом…

И вот ещё: эта его жена. Тоже тёмная лошадка. Что про неё известно? Откуда взялась? Гришка знал только, что Екатерина Егоровна – приезжая, Илья её чуть ли не на вокзале подобрал. Не мешает узнать, как там всё было на самом деле.

Следующие несколько месяцев прошли впустую. На «железке» никто про инженера Дедова слова худого не сказал. «Ну, не может того быть! – злился Григорий. – Чтоб человек столько лет рабочим классом командовал и ни разу никого не обидел?!» Ведь наверняка среди работяг всякие попадаются – и ленивые, и нерадивые, и выпивают, небось. И что же – никого не погнал? Или не отругал хотя бы? Правда, раз нашептал ему свой человечек: есть такой Федька, путевой обходчик, забулдыга и дебошир. Вроде бы Дедов на него зуб имеет и неоднократно его прорабатывал при всех так, что мама не горюй. Григорий этого Федьку в буфет вокзальный заманил, проставился. Выждал, пока обходчик дошёл «до кондиции» – уж в чём-чём, а в степенях опьянения бывший сиделец знал толк! – и завёл с ним душевный разговор. Когда пьяненький Федька начал слезливо жаловаться «на жисть», Гришка решил: пора. Осторожно, как бы походя навёл разговор на начальство. Обходчик, который к этому времени уже начал подпускать матерное словцо, с наслаждением принялся костерить своего бригадира, и стало ясно, что разговор уходит в другую сторону. И тут-то Ивахнюк ввернул фамилию Дедова… Федька замолчал на полном скаку, шмыгнул красным носом и уставился на собутыльника мутными влажными глазами. Тогда, чтобы не выдать своего интереса, Гришка взял бутылку, налил себе и собрался было плеснуть своему «информатору». Однако тот решительно накрыл стакан дрожащей грязной рукой.

– Усё. Благодарствуйте…

Ивахнюк крепко выругался про себя и, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией, спросил:

– Ты чего?

– Пора мне.

– Так ещё же осталось! И ты мне не досказал, что там с инженером-то…

– А шо с анженером?

– Ну вроде, обижает он тебя…

– Кто?..

– Кто, кто! Инженер, ясный пень! – Гришка начал терять терпение.

– Какой анженер?.. – упёрся обходчик. – Я тебе ни про какого анженера не говорил. Я тебе про Миронченко талдычу, про бригадира нашего…

– Неееет, дружок, брешешь! Ты сам только что сказал, Дедов его зовут!

– Дедов? Это Илья Аркадьич что ли? А на шо он тебе?

– Ну как же, ты сам сказал: начальство житья не даёт…

– Так то начальство! А то Илья Аркадьич!

– А разве он тебе не начальник?

– Начальник-то начальник, да не мне, а Миронченке…

– Раз Миронченке – значит и тебе, дурья башка!

Федька на несколько минут задумался. Потом снова перевёл взгляд на Ивахнюка.

– Ты вот что. Ты Аркадьича-то с Миронченкой на одну доску не ставь!

– Чего так? – задиристо откликнулся Гришка. – Подумаешь, недотрога какая!

Федька вдруг грузно поднялся, с грохотом отодвигая стул, и просипел перегаром в лицо Ивахнюку:

– Я те щас покажу недотрогу!.. Ты!.. Ты! – он ткнул Гришке в грудь грязным пальцем. – Да что ты знаешь про Илью Аркадьича! Да он мне, – ободчик неловко выпрямился, ударил себя кулаком в грудь, пошатнулся и снова опёрся о стол, – Мне, Федьке-пропойце, руку подаёт! Это он не дал Миронченке меня уволить, чтобы дети мои не голодали, а ты!.. – он было снова ткнул пальцем в Гришкину грудь, но тот отстранился. – Ээээ!..

Федька махнул рукой и нетвёрдой походкой направился к выходу.

На третий день после этого, придя в райсовет, Ивахнюк не пошёл, как обычно, в свой кабинет, а свернул в то крыло, где располагался ЗАГС. «Светиться» было не к чему, и он, чтобы не называть фамилий, заранее выяснил, в каком году женился Илья. Он затребовал акты за этот год под предлогом «проверки фактов биографии кандидатов в члены партии» и, устроившись у окна, принялся листать книгу регистрации браков. Нужной фамилии, однако, в ней не нашлось, и он сказал об этом заведующей отделом.

– А тогда, Григорий Степаныч, вам в церкву надо! Тогда ещё почти все венчаться ходили.

Но церковь тебе не райсовет, там подход нужен – а его-то как раз у Гришки и не было! Жил он в чулане у целовальника, воспитывался всеми, кто имел охоту, и крестным знамением себя осенять худо-бедно научился. Однако никогда не задумывался, зачем он это делает – просто в уместные моменты рука механически складывалась в щепоть и вскидывалась ко лбу, проделывая в нужной последовательности необходимые движения. А будучи хлопцем смекалистым и умеющим слушать, постепенно сложил из кусочков своих детских впечатлений кой-какую мозаику православной веры. Но знание это, как и все прочие, было для сироты только средством выживания в этом неласковом мире: хочешь, чтобы тебе доверяли – будь как все! Несколько раз в год он, вместе с хозяевами, говел, не придавая особого значения тому, будет ли на его ломте хлеба кусок сала или нет – лишь бы был хлеб. А по окончании поста с чадами и домочадцами целовальника ходил «у церкву», привычно крестясь в положенные моменты службы. Плохо понимая речитатив священников, развлекался тем, что разглядывал иконы, а повзрослев – и прихожан: выискивал знакомые лица, припоминал городские сплетни и слухи, ощупывал глазами хорошеньких девушек… Правда, проповеди любил, хотя никогда бы в том не признался никому из сверстников. Проповеди заменили ему сказки, которых никто никогда Гришке не рассказывал, да и вообще любое чтение. Он терпеливо ждал того момента службы, когда батюшка выйдет к пастве и начнёт свой монолог. Со временем даже запомнил последовательность молебствия и, когда начиналось причащение клира, сразу становился собранным и серьёзным.

Во время самой проповеди услужливая Гришкина память подсказывала ему подслушанные городские сплетни или увиденные сцены, которые служили ему иллюстрациями как описываемых пороков, так и добродетелей. Но чаще всего это были происшествия, в которых он был непосредственным участником. Мальчиком он верил, что всех его обидчиков настигнет гнев Божий, и эти мысли давали ему тайную отраду в одинокие ночные часы – с этого и началось его пристрастие к проповедям. Ворочаясь на своём жёстком топчане, иногда глотая слёзы незаслуженной обиды, а иногда с сухими, горящими от бессильного гнева глазами, он представлял себе все те кары, которые обещает Писание нераскаявшимся грешникам. Но с годами понял, что наказание это отсрочено и к тому же ни он сам, ни кто другой никогда его не увидят, и поэтому оно почти что не существует, в то время как его забитая, изломанная душа жаждала немедленной сатисфакции. Оглядываясь вокруг, он видел, что люди добрые и жалостливые неизбежно становятся потерпевшей стороной. Иногда достаётся и негодяям, но эти хоть время от времени выходят победителями. А вот хорошие люди почти никогда. И тогда Гришка взял судьбу в свои руки.

А спустя время он внезапно обнаружил, что и сам может служить примером грешников, о которых рассказывал священник. Наверное, поэтому под благословение подходил робея, и эта робость отчего-то не ушла с годами. Как будто ошмётки его заблудшей души всё ещё тревожили совесть.