Читать книгу Сопротивление материала - Виктория Травская - Страница 16

В начале декабря у Матвеевых родилась дочь. Дуся назвала её Катериной – в честь Ваниной матери, к которой была очень привязана. А в феврале Веруня, которая теперь водворилась с мужем на первом этаже Дедовского дома, родила Таньку. Чернявый и смуглый младенец, столь не похожий ни на кого из семьи, поверг соседей в растерянность. Ивахнюк, успокоенный было замужеством дочери, в замешательстве посмотрел на внучку и, скрестив руки на груди, перевёл взгляд на дочь. Верка, слегка утомлённая родами, которые дались ей неожиданно легко, бестрепетно встретила суровый отцовский взгляд. Откинувшись на подушки, она не отвела глаз и только крепче прижала к себе малютку, как бы говоря: только попробуй! Никому не позволю её обидеть! Виктор, сидевший в ногах супружеской постели, не мог видеть тестя. Казалось, ему и дела нет до того, как выглядит новорождённая: он накрыл своей ладонью руку жены и смотрел на неё и ребёнка полными нежности глазами.

Теперь, когда семейство Матвеевых существенно прибавилось, в поварне стало тесновато, и Алексей заговорил о переезде. Но Дуся понимала: на самом деле его беспокоит не теснота, а соседство с Ивахнюками. Её и саму с души воротило смотреть на Гришку, а что уж говорить о муже! Когда Ивахнюк проходил через двор, Алексей провожал его таким тяжёлым взглядом, что Дуся жила в постоянном страхе: а ну как сорвётся – ведь отметелит мерзавца! Тогда всем им несдобровать, этой гниде ничего не стоит отправить их вслед за Ильёй и Катериной.

Алексей, видно, и сам за себя не ручался. Ему приходилось крепко держать себя в руках. И Гришка это чувствовал: вопреки ожиданиям, он, добившись своего, не испытывал торжества. Казалось бы, сбылась его давняя мечта поквитаться с «господами», и теперь он, бывший сиделец питейной, поселился в самом что ни на есть господском доме. Ан нет – счастья от этого он ну совсем не чувствовал. На дне его подлой душонки поселился червячок то ли стыда, то ли раскаяния, который не давал торжествовать победу.

Все, кого он прежде выводил на чистую воду, были так себе людишки, одной с ним породы, у которых много чего было на совести. Но Дедовы – совсем другое дело: эту семью в городе заслуженно уважали, и только у пришлого начальника ОГПУ, откомандированного в Раздольный из армии после Гражданской войны для «борьбы с контрреволюцией», рука могла подняться отправить их в расход!

Когда наутро после ареста Дедовых Ивахнюк открыл глаза, вся подлость его поступка навалилась на него своей непоправимой тяжестью. Он сидел на кровати, чувствуя, как покрывается холодным липким потом, и трусливо успокаивал самого себя: да ничего не будет! Разберутся. Они ж и в самом деле ни в чём не виноваты – отпустят… Ну и разобрались. Гришка пытался осторожно узнать, что стало с его соседями, но знакомый чекист, криво ухмыльнувшись, процедил: «Не боись, Степаныч, получат по полной!» А этого теперь Гришке хотелось меньше всего.

Однако меньше недели спустя тот же чекист нашептал ему, что выявленные при его содействии контрреволюционные элементы переданы областному управлению ОГПУ, который приговорил их к расстрелу. Приговор приведён в исполнение.

С этого дня Ивахнюк не знал ни секунды покоя. Не прибавило радости и то, что его растущему семейству разрешили занять вожделенный первый этаж дома. Оставалось только надеяться, что никто не узнает о том, кто приложил руку к аресту Дедовых, но и эта надежда просуществовала недолго: весть о том, кто занял опустевшую квартиру, распространилась по городку со скоростью степного пожара, и Ивахнюк кожей чувствовал острые, как бритва, взгляды людей. Он сначала пытался хорохориться, притворяться, что ничего не случилось и всё как всегда – ведь подозрения к делу не пришьёшь!

Но однажды, придя по служебной надобности на городской рынок, увидел, что торговки сбились в кучку и что-то шумно обсуждают. Посреди толпы стояла Марковна, пожилая казачка крутого нрава, она-то первой и увидела Ивахнюка – подавилась на полуслове, упёрла руки в боки и уставилась на него горящим взглядом. Бабы, заметя это, тоже замолчали и повернулись к вошедшему. У Гришки похолодело внутри, но он заученно бодро воскликнул:

– Здорово, бабоньки! Об чём митингуете?

Воцарилась нехорошая тишина, чреватая взрывом. Женщины, как одна, молча смотрели на Гришку, и выражение их лиц и их позы были совершенно одинаковыми. Никто не двигался с места, чтобы разложить товар на прилавке, хотя уже начали появляться первые покупатели. Гришка метнул взгляд на будки сапожника и точильщика, но и там увидел те же лица: одноногий пожилой инвалид Матвеич стоял, опершись о прилавок, Мурзаев в засаленной черкеске не заводил свой точильный станок, а встретившись глазами с Гришкой, яростно воткнул в прилавок большой мясницкий нож.

– А ну, разойдись! – скомандовал было Ивахнюк, преодолевая отвратительную тошноту страха и дурного предчувствия. Он поглядел в сторону конторы, дверь которой была открыта. – Товарищ Чесноков! Что у тебя тут за…

Но в следующее мгновение тяжёлый мягкий помидор сбил с него кепку и растёкся по щеке. Бабы визгливо захохотали. Размазывая кепкой по лицу сочную мякоть, Гришка выкрикивал невразумительные фразы:

– Эт-то ещё что… Я вам сейчас… Кто это сделал?! Кто сделал, спрашиваю?!

– Ну, а если это я? – услышал он совсем рядом голос давешней казачки. – Давай! Арестуй меня! А?

– Какого дьявола, Марковна! – Гришка разозлился. – Рехнулась что ли, старая?!

В наступившей тишине женщина ответила тихо, но внятно:

– Это ты, видать, рехнулся, Григорий Степаныч, раз хороших людей уморил и дитё осиротил! Креста на тебе нет!

– Я? Да с чего ты…

– Федька давеча, как узнал про анженера, рассказал, как ты его водкой угощал да про Аркадьича выпытывал!

– Нашла кого слушать! Он тебе с пьяного глазу и не то ещё расскажет. – попытался оправдаться Гришка.

– Вас люди видели! В буфете вокзальном. Видели и слышали, как Федька на тебя шумел! А?..

Толпа угрожающе зароптала, из неё стали раздаваться голоса:

– И в церкви рассказывают, как ты ходил бумажку выписывать на анженерову жену! Что, скажешь, не было?..

– А в чьей теперя хате твоя Верка живёт со своим выблядком?!

Гришка почуял, что дело плохо. Собрав остатки мужества, гаркнул было:

– А ну тихо! Немедля прекратите, или я…

– Шо – ты? – перебила Марковна, наступая. – Ну шо? В ГПУ побегишь меня сдавать, а? Ну, валяй! – Бабы притихли, а Мурзаев пригвоздил Ивахнюка тяжёлым взглядом, сплюнул через прилавок, выдернул из него нож и, отвернувшись, стал заводить точильный круг. Оглянувшись, Гришка обнаружил, что его со всех сторон обступила толпа: люди, придя за продуктами, стали невольными свидетелями стихийного судилища.

– Ну, беги, сукин кот, докладай! Шо встал?! Или у меня хата не ахти?..

В надежде на подмогу Гришка обшаривал толпу глазами, но все лица глядели чужаками. Из конторы тоже никто так и не вышел, хотя он видел, как колыхнулась ситцевая занавеска.

Тогда он резко развернулся на каблуках и, расталкивая локтями толпу, ринулся к воротам. Впрочем, никто его не пытался задержать: только первых понадобилось толкнуть – остальные отступали сами, сторонясь его, как зачумлённого…