Читать книгу Наследники Мишки Квакина. Том IV - Влад Костромин - Страница 8

Говорят, что когда в СССР показывали фильм «17 мгновений весны», то городские улицы просто вымирали – все, затаив дыхание, застывали перед голубыми и черно-белыми экранами. Я этого не застал. У нас было совсем другое: деревня открыла для себя «Санта-Барбару». Ни рабыня Изаура, ни тоже плачущие богатые не смогли вызвать такого отклика в бесхитростных сердцах деревенских жителей, как жизнь далекого калифорнийского городка. «Санта-Барбара» вошла в деревенскую жизнь внезапно, как лавина, и застряла в ней словно топор в суковатом полене. Вскоре бабушки уже не мыслили свою жизнь без дорогой мелодии: «Ту-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду, ту-ду-ду, ту-ду-ду-ду-ду». Мейсон, Иден, Круз и Си-Си Кэпвелл стали всем просто родными.

– Здорово, Степановна, – приветствовала подругу склочника Максиманиха, гоня поутру корову в стадо.

– Здорово, Захаровна. Как там Си-Си?

– Лежит, болезный, – смахивала платочком слезу Степановна, – а моего-то ирода никакой паралич не берет.

– Твоего любой кондратий стороной обойдет. А Иден-то, ась?

– Ишь ты, – Степановна грозила крепким еще кулачком, – вертихвостка городская!

– Крутит она, а Круз, итить, и не знает, поди.

– Не знает, – вздыхала Степановна. – Она ему рога наставляет, а он-то сурьезный, с намереньями. Бровищи вон какие, как у Брежнева почти.

– Смуглый, ладный, с пистолетом, что ей еще надо?

– Городская, оне все такие – проститутки, прости Господи.

– А ты, Степановна, напиши ему, чтобы знал.

– А ведь и правда, Захаровна, надо написать.

– Слышь, Фрол Прохорович, – вернувшись домой, закричала через забор Максиманиха. – Выйди.

– Чего тебе, Марфа Захаровна? – высунулся из сарая дед Бутуй.

– Я вот подумала, что-то у нас в деревне, кажись, сексу мало.

– Чего мало?

– Сексу, говорю, мало, пень глухой.

– Все я слышу, просто не вразумлюсь, чой-то за секс такой?

– Ну, это когда с бабой на сеновале.

– Это да, с бабами на сеновале у нас мало.

– Я вот подумала, – Максиманиха огладила свои бока, – что я вроде как Августа, тока помоложе, а ты навроде как Си-Си, только постарше и пострашнее.

– Что за сиси такие?

– Мужик такой, представительный, как Владимирыч наш.

– Это да, я мужик хоть куда, – приосанился Бутуй.

– Может нам того, на сеновал, как в молодости?

– Ты али одурела, дура старая? – испугался дед. – Али не в себе? С дуба рухнула?

– Сам ты дурак старый! – обиделась несостоявшаяся Августа. – Я себе молодого заведу. Вот хучь и Кольку Красотьевича.

– Нужна ты Кольке. У него свинья под боком, сытая да гладкая, и хрюкает меньше тебя, – мелко захихикал в прокуренную бороду Бутуй.

– Ты у меня сам дохрюкаешься, пень трухлявый! Напишу Крузу, приедет и рога тебе посшибает, – зашла в дом, громко хлопнув дверью.

В далекую, но такую близкую сердцу Санта-Барбару устремился целый поток писем. Кто-то писал доносы, открывая одним персонажам неприглядное поведение других; кто-то жаловался на жизнь; кто-то признавался в любви Иден или Крузу. Даже наш папаша не устоял.

– Ты, Си-Си, – диктовал Пашке, у которого стараниями матери был самый красивый в семье почерк4, – это самое, твердо держись марксизма и диалектики. Написал?

– Сейчас, чуть осталось, – Пашка от усердия высунул язык. Он впервые писал письмо американскому миллионеру и был необычайно горд собой, – все, написал.

– Спуску бабам не давай, – отец выпустил к потолку струю дыма, – но при этом помни, как говорил наш замечательный сатирик товарищ Райкин…

– Витя, – прервала мать, – про Райкина не надо, мало ли. Слово не воробей – вылетит, и поймают.

– Хм, точно. МладшОй, про Райкина вычеркни, а то в космополитизме еще обвинят или сионизме. Пиши так: помни, что женщина друг человека, что наглядно доказали Клара Цеткин и Роза Люксембург, проведя марш пустых кастрюль.

Пашка послушно скрипел ручкой, отец курил, я пытался раскусить смысл его фраз, мать привычно мотала ниточки на палец, сортируя.

– Еще скажу тебе, Си-Си, что необходимо тебе вступить в ряды коммунистической партии, пусть даже и американской, ибо только тогда ты сможешь вооружиться учением Маркса. А учение Маркса всесильно, ибо оно верно. Что еще?

– Про дочек скажи, – подсказала мать.

– Точно! – он хлопнул себя по блестевшему потом лбу. – Про мокрощелок этих надо заострить вопрос. Пиши: ты обрати внимание на моральный облик своих дочерей, ибо моральный облик их как у городских шалав.

– Вить, что ты говоришь? – возмутилась мать. – У них шалавы наверное только в Нью-Йорке, а Санта-Барбара городок маленький.

– Точно, про шалав не пиши. Пиши: проституток. А вот были бы комсомолками, все было бы по-другому. Иден девка добрая, грудастая, на Лариску нашу похожа…

– Про Лариску не пишите, – покачала головой мать.

– Хорошо, вычеркни. Пиши: добрая, но безмозглая, как Лар.., тьфу ты! Пиши так: и этим может воспользоваться смуглый.

– Круз, – подсказала мать.

– Во-во, Круз могет воспользоваться. А ведь он полицейский, значит, притеснял негров, а это уже апартеид.

– Круз убил Нельсона Мандулу? – спросил Пашка.

Родители переглянулись.

– Нет, не Круз, – покачал головой отец, – но похожий бледнокожий держиморда. Не отвлекайся, пиши. Так что следи, а то принесет в подоле смуглого.

– Витя, тут же дети!

– Ну… – папаша звучно поскреб лысину. – Короче, Круз ваш – расист и работорговец, пустой человек и фигля-мигля, гоните его в шею! Что еще? – посмотрел на мать.

– Про младшую надо, про Келли.

– Надо, – он закурил следующую сигарету. – Пиши: Келли девка видная, но без царя в голове. Надо ее в секцию какую-нибудь пристроить или в кружок отдать.

– Театральный, – подсказала мать.

– Пиши: в театральный. Ребята у тебя шебутные, пустобрехи, честно скажу, могут и до тюрьмы допрыгаться. Мэйсон ваш чудак. Надо бы его к нам в сельхозинститут или даже военное училище, там из него быстро дурь выбьют. Эх, помнится, в армии… Про армию не пиши – цензура не пропустит. Младший твой, мальчик хороший, почти как я в молодости, но чистая егоза. Надо бы его к делу пристроить. Ну, вроде все?

– Вроде да, – подумав, кивнула мать, – вроде все.

– Пиши дальше: куроводство – точная наука, поэтому яиц выслать не можем, сами без яиц страдаем. Плохо, что у вас деда Мороза нет, не по-людски как-то, будто папуасы какие в тростниковых юбках.

– Вить, надо для цензуры что-нибудь хорошее написать.

– Точно, пиши, младшОй: зато с колбасой полегче стало – кушаем в полное свое удовольствие. Хрен и горчица, опять же, не переводятся, да сметанка своя. Вот только одна просьба небольшая… – замолчал, обдумывая. – Пиши: у старшего-то нашего обувка развалилась, а скоро осень, дожди там, слякоть, снег, метель, сугробы. Ты же миллионер, помоги нашему горю. Переведи денег сыну на сапоги.

– Про младшего не забудь, – всполошилась мать, – просить, так на двоих. Чего два раза перед буржуем унижаться, да зря конверты с марками переводить?

– Логично, – покивал отец. – Пиши: и младшему нашему надо обновку к школе справить, брюки да картуз. А то заболеет туберкулезом и умрет. Буржуи, – объяснил матери, – они к детям жалостливые, к беспризорникам там, педикулезным, тифозникам.

– Бабушка рассказывала, что некоторые немцы детям хлеб и молоко украдкой давали в оккупации, – вспомнила мать.

– Вот видишь, – отец воздел палец, – немецко-фашистские оккупанты и то о детях худо-бедно заботились. А уж Си-Си, глянь какую морду наел, не может немного ни отщипнуть. Немного денежек на пропитание.

– Все-таки миллионер, они жадные.

– Это для нас с тобой миллионер, а у них, в загнивающей Америке, миллионеров как грязи, больше, чем у нас милиционеров. Может хоть какие-нибудь обноски пришлет. Шеппе вон из Германии и то харчи шлют, а тут целый миллионер. Да ему такие деньги как раз пива не попить.

– Думаешь, он пиво пьет? – усомнилась мать. – Все-таки мужчина солидный, представительный, почти как ты.

– Конечно пьет – там же жарко, океан рядом, ветер соленый, вот пить постоянно и хочется. Ему что, нырнул к бочке, попил холодненького и дальше побежал.

– Вроде не показывали, чтобы пиво пил.

– Ты же не все серии видела.

– Не все.

– Да и не могут же они все показывать? – он пожал плечами. – Как в туалет ходит тоже не показывают, а ведь ходит.

– Ладно, убедил.

– Продолжаем: ты, чтобы уж два раза перевод не делать, пришли сразу заедино на двоих. Заранее благодарен, как коммунист будущему коммунисту.

– Буржуи народ жадный, – задумчиво сказала мать, – за скрепку удавятся, но Си-Си мужик ушлый.

– Я любого капиталиста за пояс заткну, – хвастливо сказал отец, – потому, что «Капитал» читал. И подпись: Виктор Владимирович Костромин, запятая и ниже: директор, член партии.

– Думаешь, пришлет? – дрожащим голосом спросила мать.

– Как же не прислать? Дело-то, почитай, международное, политика. Ежели не пришлет, так на весь мир жмотом прослывет. Сами вон булки с сосисками в ресторанах лопают, а тут детишкам на обувку да одежонку. Понимать надо.

– Ну, дай то Бог, – мать перекрестилась.

Отец тщательно заклеил конверт, степенно надписал адрес: США, Санта-Барбара, Си-Си Кэпвеллу. Подумав, дописал: лично в руки.

– Ну все, Валь, как на работу завтра пойдешь, на почту занеси.

– Небось марок много покупать, – вздохнула рачительная и бережливая мать.

– Марок оно конечно, – родитель почесал затылок, – много, все же Америка, а не Алма-Ата. Но с марками можно и сэкономить.

– Как?

– А вот так. Учитесь, пока я жив. Дети мои, отклейте со старых конвертов марки и приклейте сюда.

– Там же штемпель, – сказал я.

– Закрасите, – отмахнулся отец, – зря я что ли коробку цветных карандашей принес? Только аккуратнее отклеивайте, не порвите.

– Вы над паром из чайника подержите, – подсказала мать.

До поздней ночи мы отклеивали марки, подчищали лезвием и закрашивали карандашами следы штемпеля.

– Говорил же, надо было марки на почте забрать5, – сказал Пашка.

– Надо было, – признал я.

Утром мать отнесла конверт, почти весь обклеенный марками, на почту и под косым взглядом почтальонши положила на конторку.

– Здравствуйте, Валентина Егоровна. Что у вас?

– Здравствуй, Анечка. Письмо. Хватит марок?

Предпенсионного возраста Анечка с подозрением осмотрела конверт, по крысиному обнюхала и с сомнением посмотрела на мать:

– Вроде должно хватить. Тоже Си-Си пишете?

– Это Виктор Владимирович, покраснела мать, – по работе.

– Ну-ну… – Анечка задумалась.

– А что, много пишут? – осторожно спросила мать.

– Много, вы не поверите: Печенкин вон Иден написал, Рябич старый – Августе. Пишут, – почтальонка тряхнула пегими волосами и смахнула письмо. – Отправлю, не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – мать гордо покинула почту.

Если бы наша история была выдуманной, то она бы на этом и закончилась, но жизнь порой гораздо интереснее любой выдумки и выкидывает невероятные зигзаги. Пашке и Шурику втемяшилось в головы, что в сумке почтальонши деньги. Неделю они выслеживали Анечку, пока не подвернулся удобный случай. Анечка зашла к Максиманихе, пропустить рюмашку и послушать свежие сплетни. А сумку беспечно оставила на крыльце. Малолетние разбойники прокрались во двор, схватили сумку и были таковы. У нас в саду распотрошили сумку. Кроме скучных газет в отдельном кармашке нашли пачку вскрытых писем в Санта-Барбару. Анечка их никуда не отправила, а читала сама. Пашка отдал письма отцу и тот в гневе собрал партсобрание. Хотели довести дело до суда, но так как больше желающих почтарить не было, ограничились строгим выговором. После собрания письма в Санта-Барбару возили уже на почту в райцентр. Хотя, поток писем уже значительно поувял, а потом и вовсе сошел на нет.