Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 10

     Поветрий осенних

веселое дело!

     Листва на осинах

совсем обалдела,

и солнце в листве

как бенгальский огонь,

и знак на шоссе

запрещает обгон.

     А я тороплюсь

обогнать свои мысли,

а я не боюсь

уподобиться рыси,

чтобы, в чащобе

таежной играя,

рычать и визжать,

бытие выражая!

     По осени пестрой

скорей за шоссе —

на сказочный остров

в лесной полосе.

     На рыжую хвою

упав, отосплюсь

и, может, усвою,

зачем тороплюсь:

консилиум сосен

пусть оглядит

и вынесет осень

веселый вердикт!

     Зимний рассвет —

это свет

недоспелый,

хрусткий и белый.

     Это обочин огромность

в сугробах

и озабоченность

машин снегоуборочных.

     Это деревьев нескромность

в морозных оборочках

там, за фигурами в робах,

в пальто на ватине

и в шубах.

     Это яблок бесшумных

подобием – иней,

выдыхаемый густо.

     Это воздух, набухший до хруста.

     Это я в эту облачность долю

вношу:

и дышу,

и глаголю!

     Любите осень.

     Дождь любите.

     Со страстной грустью он асфальт

исцеловав, со всех событий

смывает суетность и фальшь.

     Предметы, принципы, природа

и откровенней, и общей,

и отраженья колобродят,

отторженные от вещей.

     Любите дождь.

     Дожди – поэты,

слепцы, снотворцы, плясуны,

их песни петы-перепеты,

а все кому-нибудь нужны.

     Я в средоточье медленных событий,

где распускание бутонов нарочитей,

чем время зримое в тех пузырьках с песком, —

по мигу лепесток за лепестком

и за цветком цветок, другой и третий, —

томительно рождение соцветий.

     Что деется с той женщиной цветущей:

едва забылась над водой текущей,

лицом и грудью к ней устремлена,

как струями витая быстрина

остановилась, – тут же ненароком

та женщина летит к ее истокам.

     Не для моих и жадности, и лени

такие тонкости в несчетности явлений,

вниманию доступных в каждый миг,

поэтому вперед и напрямик

я корочу подробностей цепочки

и говорю:

– Весна. Взорвались почки.

     Кого хоронят?

     Человека?..

     Труп!

     Над ним глаза сопливенькие трут.

     Умру и я какой-нибудь весной,

и станет трупом то, что было мной.

     Исчезну я – все станет не моим.

     И труп, и имя – просто псевдоним

покойника со смертного одра,

чья до могилы бытность и игра.

     А гроб с покойником там с плеч долой:

ему домой и остальным домой,

и незаметно с каждым в его дом

вкрадусь и я – запамятный фантом.

     Набраться силы в роще б —

там корень или ветвь,

живущие наощупь,

меня сильнее ведь,

безмысленной (не глупой)

там жизни кутерьма.

     Моя ж любовь к безлюбой —

беспомощность сама.

     Меж холодом и светом

мембрана деревца

в неведенье продета,

а я же без конца

и сердцем беспокоен,

и совестностью слаб.

     В соведенье такое

трава не забрела б:

ей на земле хватает

соседства – и чужда

взаимность чувств пустая,

в которой мне нужда.

     Спешу до наступленья

потемок в угол свой

к отваге осмысленья

повинности живой.

     Еще в томлении блаженном

светло раскинулась река,

и над своим изображеньем

остановились облака.

     В них обещанье грозной драмы

и барабанного дождя,

но дремлют лиственные храмы,

берез колонны возведя.

     И тем из рощи – на прибрежье

крутом – не насторожен взгляд,

как свет сквозь влажный воздух брезжит

на эту тишь, на эту гладь.

     И к шумно вдруг вскипевшим кронам

глаза невольно вознеслись:

играет дождь в плену зеленом —

с листа на лист, с листа на лист!

     И ты, гармонии искатель,

из плеска музыку творя,

не замечаешь, что из капель

играющих одна – твоя…

одна – твоя…

     Пронзила существо мое тоска:

живое чувство носят в сердце люди,

в себе и я, как в потаенном чуде,

и тайна несказанна, хоть близка.

     Имея ту же самую природу,

пронзила существо мое тоска,

неистово клокочет у виска,

и рвется на смертельную свободу.

     Пронзила существо мое тоска,

которую не выведать бумаге, —

как безысходный родничок в овраге,

пульсирует в душе моей строка.

     А день был рыж.

     Кружило солнце промеж крыш

лисой, играющей хвостом.

     Подумаю – зажмурюсь:

день был хорош!

     Весенние кроны

еще лишь на днях

висели зеленым

дождем на ветвях.

     Я знаю два самых

чарующих дома:

там сумерек запах,

здесь воздух черемух,

там зритель я завтра,

здесь нынче актер, —

кулисы театра

и леса шатер!

     В излюбленном блещет

вода эпизоде,

листва рукоплещет

прекрасной погоде,

и я с той галеркой

согласно томим

негромкою ролькой —

собою самим.

     Миг печали казался почти беспредельным,

сладко пели сирены в теченье метельном,

я поддался тому исступленному мигу —

за метелью пустился читать ее книгу,

с шелестящим томленьем струится, струится

по дороге Борея страниц вереница.

     Истекают печали, и метели стихают,

будто слезы на чистых листах высыхают,

и следа не найдешь от былого кипения.

     И не читана книга, и не слушано пение.

     И снова возвращается гулена,

когда краснеют ветви оголенно

в березовом лесу и ветер влажный

гоняет по асфальту клок бумажный.

     Во всякий час – едва за город выйдешь —

одну ее хлопочущую видишь,

когда в руках, подобных смуглым соснам,

белье снегов полощется под солнцем,

чтоб на ветру повиснуть для просушки, —

и облачные пухлые подушки

на синие ложатся покрывала.

     Как будто слишком долго изнывала

по мужней ласке, по судьбе домашней,

по выстланной половиками пашне —

и вот вернулась к хлопотам гулена!

     И думаешь о том ошеломленно:

она – пора души или погода?!

     И не заметишь вновь ее ухода…

     Избылось пламя – только в сучьях

шныряет мышь огней ползучих.

     Мы с непонятной смотрим болью

на негодящие уголья,

и наши мысли не о ближних,

но близкое в них есть одно,

что каждый в сущности окно

на грани жизни и нежизни.

     Задумываюсь, озарен

такой же мыслью: с двух сторон

глядят в огонь и из огня

какие силы сквозь меня?..

     Судьба разводит, как свела.

     В грядущем – тьма.

     А ночь, как никогда, светла —

сойти с ума!

     Пусть слезы просятся к лицу —

нам не к лицу!

     Мы в человеческом лесу,

как на плацу.

     Все так же мне верней зеркал

твои глаза,

а то, что рвется с языка, —

замнет вокзал.

     Разлука страшная беда,

но горший страх —

вдруг стать чужими навсегда

в двух, трех шагах!

     Слетит с руки руки тепло,

как ни держи.

     Да будет памяти светло

всю ночь, всю жизнь…

     Изволит августейший август

подзолотить густейших трав вкус

и, мед даруя, повторять:

– Я не намерен умирать!

     И ливень лихо накренится

и станет, рухнув на грибницы,

громовым рокотом играть:

– Я не намерен умирать!

     Усталый день, клонясь к закату,

даст разгадать свою загадку —

несчетна ликов его рать:

– Я не намерен умирать!

     Весь в зернах звезд вселенский купол,

давно бы черт все это схрупал,

да не дано к рукам прибрать:

– Я не намерен умирать!

     Не слишком я в себе уверен,

по крайней мере я намерен

хотя бы мигу подыграть:

– Я не намерен умирать!

     Тропа в туманные пещеры.

и чистый месяц высоко.

     Здесь рай бессмертного Кащея:

бурьян, крапива, частокол.

     Туман прикрыл ручей и крыши,

и звездам в нем не утонуть,

лишь искры их слегка колышет,

когда приходится вздохнуть.

     Пасутся лошади на склоне,

роняя колокольцев звон.

     В моей пустейшей из бессонниц

счастливый воплотился сон.

     От жизни и любви счастливой

безумцем стал я в сновиденьях:

цветущие исчезли сливы

в пустых смятениях осенних.

     Похоже, и тому безумью

сны полагались протоколом,

где от садов, шумящих шумью,

хватало счастья мне и пчелам.

     Еще не отошел от сна и

увидел снова в сон я двери…

     Теперь, наверное, не знаю,

в которой пребываю сфере.

     Уже душа отчаянным

продута сквозняком,

и неотступным таяньем

набух сердечный ком,

и долго не уменьшиться

ему и все болеть —

еще не меньше месяца

снегам в логах белеть,

и кажется, не так ли мне

судьба прервет полет,

как вспыхивает каплями

под стоком стылый лед!

     Сквозь изгородь и садик,

сквозь дом проходит путь,

которым скачет всадник

и не дает уснуть.

     Не ты ли в самой гуще

безудержной езды?

     Дороге той бегущей

неведомы бразды.

     Не зная мыслей задних,

вперед, всегда вперед

и рядом скачет всадник,

вращая звездный свод.

     Под теми ж небесами

часы стучат «цок-цок!»,

и всадник тот же самый —

в подушке твой висок!