Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 8

     Я поделюсь печальной новостью:

из честности я болен совестью.

     Любви к тебе предаться не решился,

вдруг разлюбить и тем предать страшился.

     Я мог бы этой честностью гордиться,

но трусости нельзя не устыдиться.

     Над горькой размышляю повестью:

как честность обернулась подлостью?..

     Есть печаль – густа, как в сотах мед

или плач янтарный сосен жарких,

есть глаза – как первый утлый лед

в колеях, разведших осень в парках.

     Горесть, сладость – в сердце про запас

нам, как для зверенышей игривых:

медленно мигнул "павлиний глаз",

ощетинив у щенка загривок.

     Но о том, что кончилась игра,

осень объявления расклеит,

и наступит пресная пора,

и волчонок за ночь повзрослеет.

     Пусть дождем разбавится печаль —

я утком втянусь в его волокна

и поставлю глаз моих печать

на твои заплаканные окна.

     Будет чем твои приправить сны,

если станет вьюга "ю" мусолить, —

ведь, наверно, хватит до весны

вымерзшей на стеклах страстной соли.

     На этом глобусе отвратная погода,

он отсырел в путине облаков.

     Я выжидаю время для похода

в становище безоблачных богов.

     Могла бы быть посолнечней планета,

взять на Меркурий, например, билет.

     Ничем не омрачается там лето,

но без тебя нигде мне света нет.

     Уже однажды был я слеп:

слепые слезы мочат хлеб,

и хлеб тот рот слепой жует,

и дрожь слепые пальцы бьет…

     Начало первое даря,

пришло плечо поводыря —

вело на трепетный огонь

мою озябшую ладонь.

     Но ты, придя, не умолчала,

что есть еще губам начало:

твоим я научался телом,

ваял его я в сердце – целым,

сиятельным, объятным, милым,

и знал – оно должно быть миром.

     Однако плоти есть предел,

и я от ярости прозрел

(до совершенства был я жаден),

но свет и щедр, и беспощаден,

а нищий мир – лишь разодет,

и я отъял от сердца свет,

и нет обиды, нет вины

идущему из глубины.

     Для выраженья чувств беру слова я:

томлюсь, надеюсь, жалоблюсь, терплю…

     Пустое и порожнее сливая,

единственным все выражу: люблю!

     Поверят ли:

– А злость, а жажда мести,

а нетерпимость, а презренье где ж,

и, значит, не винительный уместен,

а некий извинительный падеж?

     Перенесу хоть сколько операций —

пусть ищет спецбригада докторов

живую душу в нервном аппаратце!

     Душа как сеть, слова – ее улов,

в том словаре (уже не удивлю)

как сердце сотрясается: люблю!

     О, археологи! Я гибну!

     Я раб какого-то Египта,

которого в раскопах нету,

который занял всю планету!

     В Египте том, где жар и пламень, —

я раб, я мотылек, я планер!

     Но так сперва.

     Я раб, я робок, я дрова:

покорно я готов гореть —

возлюбленную обогреть.

     Я раб, горю – теряю образ,

пылаю – прогорают ребра,

люблю и гибну – помогите!..

     Не надо!

     Это я дурю.

     Огня властитель в том Египте —

возьму от сердца прикурю.

     Сырая осень.

     В запутанности рощ,

среди осин и сосен

трунящий дождь

несносен.

     Твоя единственная прихоть —

ты солнца ждешь.

     Я во вселюбьи слаб,

чтоб крикнуть:

– Остановись, дождь!..

     Вечерние часы.

     Верченье цифр

на диске телефона —

твой вызываю образ,

чтоб утро было добрым,

или тебе трезвоном

накручиваю нервы,

или таким манером

в тупик загоняю

старенький паровоз любви.

     И все простил.

     Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень

и вместе с верой в чувств неохладимость.

     И призрачен уже вчерашний день,

когда не мыслил жизни я иначе —

быть в целом мире лишь с тобой вдвоем.

     Тобой одной простор я обозначил

и слышал бездну в имени твоем.

     Теперь не помню странные обиды,

что нам с тобой не стоили седин,

и горем мы с тобою не убиты.

     Но я теперь на целый мир один.

     И все простил.

     Ушла необходимость

прозрачней дыма зимних деревень.

     Снегам не знать следов неизгладимых,

но шапку все ж не сдвинуть набекрень.

     Я жду конечной остановки

и пассажирский тороплю,

я жду неспешной обстановки,

чтоб написать, как я люблю.

     Чтоб написать, забыв обиды,

что дом, где я живу, тосклив,

сады ж отзимками побиты

и, видимо, не будет слив…

     Я жду конечной остановки

и забежать вперед спешу,

но это жалкие уловки —

я никогда не напишу.

     На полустанке я наполню

водою свежею сюжет —

начальной станции не помню,

и в даль простерт путей скелет.

     Слетела тихая снежинка

на меховой твой воротник,

а на виске играет жилка —

незамерзающий родник.

     Да я и сам – что лес морозный

с ручьем под снежной пеленой:

струится воздух папиросный

над обнаженной быстриной.

     Как хрупко все!.. А в доме жарко,

и хоть апрель еще далек —

блеснуло с ворса слезкой жалкой

и расставаньем с мокрых щек.

     Я брал ее за тонкие запястья,

их совершенно просто целовал.

     Я этого никак не называл,

а в книгах – почитается за счастье,

и там еще об этом говорится:

все в первый раз – потом не повторится!

     И на заре меня попутал бес.

     В неповторимость счастья не поверив,

захлопнув книгу, распахнул я двери —

ну, что ж, проверим правоту небес:

все в первый раз – потом не повторится!

     Не довелось мне к ней же воротиться,

дверей знакомых вновь не открывал.

     Я осознал, что повторимость – счастье,

когда ее за тонкие запястья,

случалось, брал и просто целовал…

     О, сколько нежности ты губишь

в моих губах, в руках моих,

когда твой голос, глух и тих,

мне говорит, кого ты любишь.

     Как будто рядом, а глазами

ты вся в качании берез,

тогда печаль твоя слезами

за горло и меня берет.

     И нам обоим нужен выход,

и соблазнительно горька

твоя рассеянная прихоть —

к моим губам твоя рука.