Читать книгу Автопортрет. Стихотворения. 1958–2011 - Владимир Бойков - Страница 7

     О, зори озерьи —

рыбьи отплески!

     А во лазори

глыбы-облаки.

     Око опрокинь

на берегинь:

ой, озоровать —

во озеро звать!

     К берегу греби,

бери грибы.

     Росу вороши,

грозу ворожи.

     Дождаться дождецу,

политься по лицу —

заберется бусым

к березам босым.

     Просьба вымолвлена —

проса ль вымолено?

     На озерную гладь

летят зерна, глядь!

     То ж скупой

дождь слепой.

     Солнце вьется,

лучится, как луковица!

     Тсс!..

     Зовется,

кричится, аукается…

     Напрягают пичуги

связки,

     и сбегают испуги

в сказки!

     Я заболел, и мир весь

свернулся в комнату:

в шкафу вздыхали вещи,

на полотенце пела птица,

и свесил уши телефон.

     Здесь всех времен хватало:

два фикуса хранили лето,

ковер, как осень, был цветист,

зима ж царила всюду —

среди побелки стен

сугроб моей постели,

лед зеркала и в нем

мир вмерзших отражений.

     Окна прямоугольник

являл мне то весну,

то ночь кромешную.

     Но мне – зачем, не знаю —

не доставало звезд.

     Огонь плясал свой ритуальный танец

на красных сучьях, красные березы

вокруг, и двое краснолицых молча

глядели друг на друга сквозь огонь.

     На косогоре танцевало пламя,

и воздымала осень свой огонь,

и двое тех, что высоко безмолвны,

на двух кострах – горячем и холодном —

два клятвенных сосуда обжигали

для трех заветных и негласных слов.

     Зола давно травою поросла

на том высоком и веселом косогоре,

но осень продолжает клятвам верить

и жжет костры, которые не пляшут,

и из сосудов просятся слова.

     Всю ночь ревел голодный зоопарк —

слоны трубили, волки люто выли:

пусты кормушки, ясли, кладовые,

куда-то и смотритель запропал.

     Когда же в классах окна проявили

и ночь устало встала из-за парт,

тогда уже и клетки опустели,

и даже тех с рассветом не нашли.

     Что ж, ночь ушла, и вместе с ней ушли

и голоса звериные метели.

     Сказка начинает,

как в одном краю

девочка качает

куклу свою:

– Баю-бай-баю!

     И расскажет сказка

про быль-старь:

– Вот тебе краски

и букварь!

     Белое облако,

зеленый сад,

красные яблоки

на ветвях висят.

     – Не рисуй яблоко —

то запретный плод,

нарисуй кораблик,

домик, самолет!

     Но сады мужают

и стучат в окно,

их плоды вкушают —

так заведено.

     Сказка продолжает,

как в ином краю

мама качает

девочку свою:

– Баю-бай-баю!

     Время странное, время раннее,

а вокруг-то – страна Каравания.

     Степь верблюдов несет, те – поклажу,

и невольниц, дразнящих стражу.

     Ах, никто-то на них не позарится —

евнух глаза не спустит с красавицы.

     Всю пустыню пока не облазишь,

не отыщешь зеленый оазис.

     А в оазисе – настоящий рай,

а какой там покой – караван-сарай!

     И обычаи у владыки

сколь изысканы, столь и дики:

так и следуют – чаша за чашей —

крепкий кофе, шербет сладчайший.

     На змеиную магию танца

посмотри – ты не зря скитался!

     О, осанна! Подобной осанки

в мире нет, как у той караванки!

     Щедр эмир:

– Вай! Прими мой подарок!

     Как в отарах несчетно ярок,

так в серале – ее товарок…

     Время раннее, место странное,

обиталище караванное!

     В Каравании той – лишь я да кровать!..

     Позаспался и самое время вставать.

     Локомотив, локомотив —

в нем ритм главнее, не мотив!

     Леса, шлагбаумы, дома —

машину мимо проносило

организованною силой

железа, нефти и ума.

     Вперед! вперед! – манил простор,

но непреложен семафор.

     Движенье стало тяжелеть,

и затихали, еще жарки,

бока, как у коня в запарке…

     И мне, как зверя в зоопарке,

его хотелось пожалеть.

     У подъезда нашего – лужа!

     Каждой весной появляется,

проявляется с каждым рассветом,

вместе с ним выцветая,

пестреет на солнечном ветерке —

лиловая, черная, голубая!

     В затишье она идеальна

(идеальность идеалов подчеркивают

окурки в бензиновой бездне) —

это зеркало встреч

двойников ежевешних со мной.

     Над яблоком надкушенным —

доедать ли? – раздумываю.

     Хочется хрусткого,

настоящего яблока,

что заставит меня

не сутулиться – спину

освободить от пальто,

дать свободу глазам

от очков и узреть

вместо зеркала

с огрызком яблока

в грозовых облаках

место мокрое —

стоит дворнику

выдворить мусор,

как вслед за ручьями

сбежит и весна!

     А в незримом заоблачьи

назревают медлительно

молодильные яблоки.

     Сдается тело, мол, – повесил

я объявление на столб,

и некто этаким повесой

пришел и оперся на стол

безвидным задом:

– Вы хозяин? —

и взглядом вдоль и поперек

меня обмерил:

– Да-с, дизайн!…

Но, впрочем, бедность – не порок.

     Я говорю:

– Не постоялец

мне нужен – дружественный дух,

а то иному дай лишь палец…

     А он:

– Я нужное из двух!

     – И чтобы – говорю – был весел,

на юбки чтобы не глядел…

     – У нас, хозяин, – он ответил —

полно своих, духовных дел.

     На том срядились мы, и в тушу

вселился квартирант как есть.

     Живем душа, казалось, в душу:

– Ты здесь? – спрошу, в ответ он:

     – Здесь!

     Но как-то ночью – бац! – проруха:

– Ты здесь? – спросил…

     И ни словца!

     Зудит в силках паучьих муха,

а духа нету, стервеца!

     Про то, что я горяч в расправе,

не знал, конечно, дурачок.

     Я сети хитрые расставил,

но сам попался на крючок

и влип – по самую макушку —

в его лукавое житье:

в сетях милуется он с душкой,

а я – с хозяйкою ее.

     Шел мужественный и высокий,

и строгий шов

по ворсу вымокшей осоки

шел от шагов,

и прошивал он покрывала

зим и степей,

когда ж весной следы смывало —

след цвел сильней,

летописал цветною нитью

на том ковре,

как вместе с ночью по наитью

он шел к заре.

     Простоволоса, в светлой дымке

шла хороша,

и в лад судьбе-неуловимке

певуч был шаг,

играли два грудей овала

в огне воды,

волненье плеса целовало

ее следы,

и там, где краснотал качался,

к заре другой

путь меж кувшинок означался

водой нагой.

     Вставало солнце удивленно,

как желтый слон,

деревьев тени, как знамена,

кладя на склон,

а птицы и ручьи болтали,

что – не понять.

     Что ж встреча тех двоих – была ли?

     Как знать, как знать…

     О встречах слыхивал, не скрою,

коротких, ах, —

заря встречается с зарею

на северах!

     Сухой язык прилипнет к нёбу.

     Придя к мохнатым валунам,

молча от ярости, я злобу

на камни выхлещу сполна.

     Плеть сыромятная просвищет,

мох прыснет с каменного тела,

но лопнет злое кнутовище,

повиснут руки опустело,

и станет стыдно…

     И преданья

идут к остывшей голове

о милостивом божестве,

что избавляет от страданья:

коснется золота на миг

и роем пчел запламенеет,

а исцеляя горемык,

само от горя каменеет.

     И стыдно мне.

     Возьмусь руками

и чувствую – вздыхает камень.

     Твоя пора, потешная игра, —

с теплом отходит лето под экватор!

     Как на гравюрах из времен Петра,

небесные баталии косматы,

и бреющие на земле ветра!

     Весна приходит, лето настает,

по-королевски осень выступает

и золотом как будто осыпает.

     Но снег вот-вот на голову падет,

а королева голая идет!

     У струй замшелых рек,

что начинают бег

водою ключевою, —

на мельнице забытой

творится время все – нехватка и избыток,

все бремя времени, на все живое.

     Великий Мельник сносит непрестанно

в помол грядущего зерно,

в котором – первозданно —

изменчивое с вечным сведено,

и мелево выносится на форум

и пожирается немедля хором,

в котором нет числа мирам и меры временам,

крупчатка жизни сыплется и нам.

     Напряг безостановочен работы,

нет роздыху, не сбавить обороты:

и жернова прожорливо скрежещут,

и колесо скрипит, и плицы мерно плещут,

и с желоба язык струи, свисая, блещет

от солнц и лун, сменяющих друг друга,

и мудрая вода бормочет без досуга:

– Замрешь на миг, вовек не отомрешь —

беги, пока бежишь, хотя б и невтерпеж!..

     Мне слышен этот голос поневоле,

тварь божия – бодлив я, да комол

и невелик, а все же мукомол

доставшейся мне доли.